Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

зать:

«Что

же, мне было

семнадцать

лет,

я думаю, в семнадцать лет мы все

ведем себя так». У меня нет априорной теории по поводу какого-либо из

этих грамматических наблюдений. Но я считаю их великими законами че-

ловеческого пресуществления

(транссубстанциализации).

Субстанциально

люди переходят от задач будущего к обязанностям прошлого, переходя от

«ты» будущего к «мы» прошлого.

Нострификация

спасает нас от нашего

одиночества в качестве первопроходцев. Возможно, мы стремимся к това-

риществу и воспринимаем призыв из будущего как возможность нового то-

варищества. Одинокий первопроходец в своем одиночестве продвигается

вперед. Но стал бы он это делать, если бы в результате его

первопроходчес-

кой деятельности не появился однажды штат Вайоминг? Первый шаг совер-

шается в одиночестве. Но в результате историческое провидение всегда пре-

вращает это действие в общую собственность и общее

знание.

Это проис-

ходит оттого, что связь между подлинным будущим и подлинной историей

— это связь невольного и всеобщего узнавания, полного опасности и нео-

пределенности. Это субстанциальное превращение проявляется, когда «ты»

заменяется на «мы». Пока действие находится в начальной стадии, наиболь-

шее давление должно сосредоточиться всецело на личности, вызванной по

имени. Действие само по себе не существует, и потому все, что существу-

ет, возникает из рвения того, кто с неизбежностью должен выполнить это

действие. Всем известно, что приказание не считается отданным правиль-

но, если оно не сделает целиком ответственным за его исполнение хотя бы

одного человека. Но если смотреть в прошлое, это все меняется. Выполнен-

ное по приказанию действие теперь освобождается от звательного падежа

исполнителя, поскольку между тем

он

сам «родился», и теперь естественная

скромность исполнителя снова возвращает его в состояние девственной

души. До тех пор, пока действие называется «его» действием, оно еще не

поглощено товариществом, и исполнитель еще не отделился от него. Тщес-

лавие может ввести деятеля в искушение связать с действием исключитель-

но свое имя. Требование грамматического здоровья будет состоять в том,

чтобы он отделил действие от исключительной связи с собой, поскольку

тогда он освободится от дальнейшей ответственности или чувства ответ-

ственности. Если же исходящее от него действие кем-то другим обознача-

ется как наше действие, то его инициатива тем самым достигла своей цели,

и в нем теперь может проявиться нечто новое, касающееся приказания и

исполнения.

Эти две позиции, звательный падеж и повествовательное суждение,

иллюстрируют выражение «грамматическое здоровье». Мы, люди, здоро-

вы настолько, насколько мы беспрерывно меняемся, проходя через соот-

ветствующие грамматические формы. Поэтому «здоровее» сказать себе:

«Не будь

дураком!»,

чем: «Я дурак». Здоровее сказать: «Мы поступили хо-

рошо», чем: «Я поступил хорошо». Точно так же здоровее, если человек

поет: «Я хотел бы быть свободным» или: «О, полюби

меня!»,

чем: «Пускай

они будут счастливы!» или другие тому подобные благочестивые фразы.

Религиозное, поэтическое, общественное и научное сознание долж-

но обладать своими способами выражения и своими грамматическими

представлениями в наших душах. Мы снова и снова должны быть неис-

писанными листами, но перед лицом призыва или заповеди становить-

ся «ты», прежде чем сможем сделаться для самих себя «я», «мы» и «оно».

170

Между тем, мы должны изменяться, и никакая форма не может быть

связана с нами постоянно. Все наши внутренние «ты» должны быть од-

нажды объективно погребены в нас. Но всякий раз должен появляться

некий новый призыв, другое «ты», к которому еще обратятся с речью и

которое переживет все относящиеся к истории и проанализированные

«ты», «я» и «мы». Смерть души наступает непосредственно после исчез-

новения последнего призыва к способности человека предоставлять себя

в его распоряжение.

Грамматическое здоровье — это здоровье, связанное со способностью

преобразовать свою субстанцию (способностью к

транссубстанциализа-

ции). Ибо то, что изменяется, когда мы переходим от звательного к име-

нительному падежу, от состояния призванности (appellation) к научной

упорядоченности (classification), — это действительно наша субстанция.

Грамматическое здоровье включает в себя как умирание духа, так и его

переход к жизни. Грамматическое здоровье подтверждает тот факт, что

дух должен умереть для того, чтобы снова возвыситься.

Очевидно, что с таким положением дел связаны серьезные трудности.

Целые человеческие общности могут отрицать, что специфическое оду-

хотворение когда-либо умирает. Другие человеческие сообщества могут

оспаривать то, что какое-либо специфическое одухотворение может при-

тязать на то, чтобы сделаться для них авторитетным.

На древнем мире лежит проклятье не способных умереть, но мертвых

духов. На нашем механистическом мире лежит проклятье неродивших-

ся, не знающих зачатия форм одухотворения. Два примера — (А и В) —

могут послужить иллюстрациями великой дохристианской проблемы не

способных умереть духов,

два других — (С и D) — иллюстрацией про-

блемы мертворожденного одухотворения.

14. Уход в отставку, отмена полномочий (лишение силы)

А. Каждые четыре года мы выбираем президента. Американская консти-

туция не разрешает, чтобы в течение последующих четырех лет президент

обращался к народу с целью нового подтверждения доверия. Он имеет,

удерживает и сохраняет власть все четыре года. Если у него появится же-

лание уйти в отставку, вице-президент займет его место и таким образом

воспрепятствует непосредственному обращению к народу уходящего в от-

ставку президента. Когда в 1938

г.,

непосредственно перед второй миро-

вой войной, президент чувствовал себя настолько несчастным, насколько

он мог быть несчастен в связи с законом о нейтралитете, — а его секретарь

Халл

(Hull) плакал, поскольку сенатор Боура (Borah) блокировал проведе-

ние какой-либо разумной политики, — он все же не мог уйти в отставку

и в ходе отважной кампании побудить страну начать быстро вооружаться.

Черчилль или премьер-министр какой-нибудь другой страны мог бы по-

ступить так. Иными словами, американская конституция непреклонна,

она не позволяет человеку вывести народ из того душевного состояния, в

которое он пришел в итоге выборов, результаты которых действительны в

течение четырех лет. Нет никакого способа лишить силы эти результаты.

Президент не может уйти в отставку, поскольку вице-президент — его

вто-

171

рое «я». Телесно президент может уйти в отставку. Но

дух

той платформы,

на которой он был избран, продолжал бы жить в личности вице-президен-

та. Не во власти президента Соединенных Штатов с помощью отставки

провести перегруппировку политических сил, — а ведь именно эта пере-

группировка была мощнейшим оружием

таких

людей,

какДизраэли

(91),

Клемансо или Бриан (92).

Это ограничение власти президента — если принять во внимание ко-

роткий промежуток времени продолжительностью в четыре года — не ка-

жется необоснованным. Возможно, до 1938 г. не было момента, когда от-

сутствие этой власти лишения силы вообще было ощутимым. Признавая

ныне,

что эта власть в пережитом нами мировом кризисе превратилась в

серьезный вопрос, мы начинаем понимать великие дела других эпох. Если

даже мы так сильно верим в законность духа, считая, что он не может быть

изменен в течение

четырехлет,

то древние вообще не могли его отменить.

Шабаш ведьм является очень характерным в этом отношении примером.

Древний танцевальный ритуал племени был вытеснен христианством. Но

как эти магические песнопения, относящиеся к ритуалам плодородия,

могли когда-либо утратить свою силу и свою власть над душами людей?

Этого не могло случиться до тех пор, пока живой оставалась непосред-

ственная инициация. В «Фаусте» Гёте, в сцене Вальпургиевой ночи, опи-

саны последние остатки традиции. Ибо ведьмы, о сжигании которых мы

сожалеем, глубоко верили в то, что они являются ведьмами. Сила их кол-

довства происходила из лишенных корней, оторванных от своих истоков

ритуалов дохристианского общественного порядка.

Клайд

Клакхон

(93) написал замечательную монографию о колдов-

стве у индейцев племени навахо (94). Он перечислил факты очень доб-

росовестно. Однако и он допускает, что разрушение строения племени

передало древний ритуал в руки лишенных корней индивидов. В колдов-

ство превратился ритуал, выполняемый без надлежащей ответственнос-

ти, поскольку авторитет сохранился, а ответственность исчезла. Испол-

нителей колдовских песнопений нельзя было лишить силы.

Когда Эриний в Афинах нужно было умиротворить с помощью при-

готовленного им в городе убежища, то Эсхил сначала описывает маги-

ческий закон их колдовских песнопений и затем позволяет им обрести

новое, более красивое имя. Они были названы Эвменидами. Никакое

однажды созданное колдовство не могло быть уничтожено, оно могло

быть только надстроено новыми знаниями и значениями.

Таким образом, колдовство — это выдающийся пример одухотворе-

ния, которое нельзя объективировать и похоронить, прежде чем группа,

давшая ему жизнь, не утратит свою жизнеспособность.

В. Проблема ухода в отставку государя, короля или императора — это

вторая великая проблема «лишения силы». Фактически история связывает

это выражение с вынужденным отречением императора Людовика Благо-

честивого в 834 г. Языческих римских кесарей, становившихся невыноси-

мыми, просто убивали. Но на пороге христианского мира Диоклетиан

впервые отказался от императорского достоинства как от обязанности,

которую можно с себя снять. В 305 г. он сложил с себя пурпурное одеяние

«Августа». Когда его соправитель впоследствии заклинал его вернуться к

власти, Диоклетиан презрительно говорил об этой высокой должности:

172

«Если бы ты увидел прекрасные овощи, которые я выращиваю в Сплите,

ты бы мне этого не предлагал». Благодаря своей религиозной твердости

Диоклетиан поставил себя позади того времени, когда из кесарей делали

богов. Он был гражданином старой Римской республики и говорил так:

«Моему благочестивому и религиозному сознанию представляется, что

институций, созданные римскими законами, должны будут вызывать ува-

жение вечно. Я не сомневаюсь, что бессмертные боги и в будущем будут

покровительствовать имени Рима и защищать его, если только эта благо-

честивая и религиозная, мирная и благородная жизнь продолжится». Это

написал не «бессмертный» бог, а смиренный человек.

Благодаря этому великодушному поведению он практически вывел себя

за пределы магического круга, в который была заключена божественная

фигура кесаря. Тот же самый Диоклетиан, последний император, который

преследовал христиан, в своей собственной жизненной практике предвос-

хитил требование новой веры, а именно то, что кесарь должен считаться

смертным человеком. В этом смысле Диоклетиан был настоящим христи-

анином. Константин, пришедший ему на смену и ставший первым христи-

анским императором, в своей практике был менее христианином, чем Ди-

оклетиан. Трагическая сторона преследования Диоклетианом христиан зак-

лючается именно в том факте, что в течение его правления христиане стра-

стно стремились к власти, а он — нет. Его историю написали его враги, но

они заметили

этудилемму

«лишения силы»:

«КогдаДиоклетиан

увидел, что

его имя будет

уничтожено

при его жизни, чего не случалось ни с одним дру-

гим императором, он решил умереть» (95).

Exauctoratio,

отставка, невозмож-

на

до тех пор, пока есть вера в то, что одухотворение живо. В Соединенных

Штатах выборы считаются одухотворенным актом. По этой причине ни

один президент не может отменить итогов выборов, прежде чем не закон-

чится соответствующий промежуток времени. Однако Диоклетиан освобо-

дился от магического действия одухотворения, связанного с божественным

именем императора Августа, уйдя в тень как архаический республиканец;

подобно

Цинциннату

(96), он вернулся к своей пашне. С этой точки зрения,

в целом не было значительным шагом решение Константина, что импера-

торы могли бы становиться христианами. Огромное препятствие, мешавшее

его крещению — обожествление на все время жизни, — было устранено

преследователем христиан Диоклетианом. Через пятьсот лет после Диокле-

тиана епископы Галлии попытались лишить наихристианнейшего из всех

императоров его ранга. Они отобрали у него меч и его пояс воина, они вы-

нудили его подписать заявление об

«exauctoratio».

Все это было напрасно.

Народ не верил, что помазанный на царство государь может когда-либо пе-

рестать быть законным правителем. Епископы были вынуждены вновь по-

садить его на трон. В конце того же IX в. шабаш ведьм разразился внутри

самого института папства. Это означает, что папа даже этим тевтонским

прелатам казался человеком, владеющим вечной, не подлежащей отмене

магией. Папа Формоз был вызван из епископства в Далмации и в течение

короткого правления в Риме рукополагал священников. Его враги пытались

доказать, что епископ не может быть переведен из одного места в другое без

нарушения присяги. И действительно, это было древним священным осно-

воположением церкви. Поэтому они выкопали его труп, посадили его на

трон, провели тщательное обследование тела и отрезали ему руку. Отделив

173

от тела руку, которая осуществляла рукоположение священников, они

сами верили, что теперь эти действия аннулированы и уничтожены. Труд-

ность уничтожения авторитета этого папы казалась настолько непреодо-

лимой, что он должен был потерять свою руку, прежде чем смогла возник-

нуть вера в утрату им его колдовской силы! Но нам следовало бы остано-

вить мгновение и уважительно отнестись к тому раздору, во власти кото-

рого оказались эти люди, если учесть, что индейцы племени навахо были

близки к тому, чтобы убивать друг друга с помощью колдовской силы, и

что из этих ритуалов могла бы возникнуть невообразимая анархия, если

бы в дело не вмешалось американское правительство (97). А теперь мы

рассмотрим присущие нашему собственному миру трудности противопо-

ложного свойства, которые вызваны слишком ранним публичным обна-

ружением творческого поведения.

С. Я сам пережил на опыте провал двух предприятий, к осуществлению

которых казался предназначенным. Причиной стало преждевременное раз-

глашение замысла. Никакой императив не способен стать действенным,

если за ним не может последовать некоторое посвященное исключительно

ему

действие,

причем еще до рефлектирующего рассуждения и публичной

критики. Освещенная светом приказания «чаша времени» должна быть за-

щищена от огня и тепла, прежде чем начнется первый объективный ана-

лиз, — иначе силовое поле, в котором человеческая группа может сотруд-

ничать, никогда не образуется. В одном из двух упомянутых случаев мы

умоляли маленького человека, который сорвал нашу работу, не писать о нас

слишком рано. У него был шанс заработать тридцать долларов за статью о

нас в

«Нью

Йорк Геральд

Трибьюн».

Эта статья появилась на четыре неде-

ли раньше того,

как

дело пошло. Тот

человек

думал, что он

мог

бы помочь

себе и уменьшить урон, написав с похвалой о президенте и о нас. Но дове-

рие к спокойному, огражденному от всяческих споров началу было подо-

рвано. Хвалили ли нас или критиковали — при появлении преждевремен-

ной публикации это было безразлично. Только что появившиеся из-под

земли ростки салата нельзя освещать дуговой лампой. Но я не хочу навязы-

вать читателю этот свой опыт. Ведь читатель привык считать доказательную

силу личного опыта слабее доказательной силы статистических данных.

Однако огромное напряжение сил США во время войны может послужить

примером. Осенью 1944 г. губернатор Дьюи попытался воспрепятствовать

четвертому переизбранию президента Рузвельта, сказав: «Если вы выбере-

те президентом меня, то я вступлю в должность только 20 января 1945 г.;

вторая мировая война тогда закончится». Таким образом, он попытался

одержать победу с помощью аргумента, который год спустя в Англии фак-

тически сверг Уинстона Черчилля. Императив, который в обоих случаях

был призывом к единству в условиях войны, перестает действовать, как

только мы оказываемся в состоянии увидеть его исполнение. Таким обра-

зом, как только заповедь некоего промежутка времени кажется выполнен-

ной, она утрачивает способность подвигнуть нас на самоотречение. И в са-

мом деле, пятеро моих друзей в период между октябрем и Рождеством

1944 г. прекратили участвовать в войне, причем каждый выдвигал свои при-

чины. Ведь едва только улетучиваются чары промежутка времени, причин

становится так много,

как

ягод на кусте ежевики. Когда чары выборов и

чары войны столкнулись между собой, осенью 1944 г. в Америке по праву

174

еще победили чары войны. Наступление под

Рундштедтом

было еще впе-

реди.

Но

для нас здесь этот случай имеет огромное значение. Он служит нам

уроком и показывает, что никакое общество не может жить без такого кол-

довства. И лучше для него, если оно будет знать об этом колдовстве.

D. Сегодняшнее общество испытывает большие трудности в связи с

необходимостью признания этого колдовства, поскольку два великих чуда,

профессия и брак, ныне лишаются своих чар — профессия в процессе бес-

конечной смены места работы, а с браком это происходит вследствие раз-

водов. Как только мы посмотрим на состояние, возникающее после такого

брака, исчезает последнее стремление продолжать доверять брачному обе-

ту. Как только жена начинает осознавать угрозу непостоянства своего

мужа, она оказывается вынуждена вести себя совсем по-другому, чем нор-

мальная женщина. Одна наша знакомая, страстно любившая своего мужа

и имевшая от него двоих детей, должна была пережить уход мужа к дру-

гой женщине. У нее не было жилья; дело в том, что ее сердце не позволя-

ло ей оставаться с ним в одном городе. Она отправилась в летний лагерь,

где оставалась три сезона, словно была ребенком. Это был единственный

императив, который она воспринимала ввиду отсутствия подготовки. Бо-

лее проницательные жены в мудром предвидении обзаводятся друзьями и

окружением за пределами семейной жизни, получают профессию, преж-

де чем случится худшее. У них должно

быть

что-то на крайний случай, во

что они могли бы «уйти». Но именно поэтому они сами отпадают от бра-

ка. Он становится одним

из

дел среди многих других.

Если брак становится чем-то относительным, то он оказывается де-

лом относительной важности и может закончиться, как все относитель-

ное. Просто он закончится по этой причине. Любое множественное чис-

ло убивает рост. Живое растет только в условиях бесконечной самоотда-

чи. То, что кажется окончательным, больше не может расти. Исчисляе-

мость

— это цель расхолаживающего настроения всех наших абстракт-

ных изъявительных наклонений. Исчисляемость — это безымянный

язык любого анализа: вот он, случай брака, а это — война среди других

войн, план среди многих планов. Для брака то, что было здесь высказа-

но, означает гарантию развода, для войны — вероятность ее развязыва-

ния, для плана — неизбежность продажности и расхлябанности. Тот, кто

хочет совершить нечто значительное, не должен исчислять ни время, ко-

торое для этого требуется, ни хлопот, которые с этим будут связаны, ни

средств, которые будут этим поглощены. Ибо исчисление разрушает

чары промежутков времени, оно отделяет душу от ее языкового ритуала,

и душа остается неродившейся. Большинство наших молодых рабочих

живут в качестве неродившихся душ. Ибо работа — это дело N 23 или

N 34. «Their souls remain unborn» (98), — написал один мой студент.

Грамматическое здоровье нуждается и в том, и в другом: в благогове-

нии перед сложно структурированным временем и в способности лишать

время чар, когда связь времен распадается. Великолепные слова Гамле-

та сказаны совершенно серьезно. Ибо если «распалась связь времен», то

Дядя Гамлета — больше не король, а его мать — не королева. И они оба,

страшась терзаний совести, в соответствии с этим уходят и из этой мни-

мой жизни, которую они ведут. Отрекаясь и умирая, Гамлет снова свя-

зывает времена. Здоровая душа говорит с верой о самой себе как о «ты»,

175

но в лирике — как о «я», а в социальной области или в политике как о

«мы», тогда как в научной полемике и в технике — как об «оно» и «он»,

по возможности в пассивном залоге: «Здесь взято столько-то

фунтов...».

Она должна следовать четырем ритмам исполнения императива. У нас

этому изменению отводится недостаточно времени, а у примитивных

народов — слишком много. Души многих индейцев племени навахо

слишком долго остаются под действием чар. Души жителей больших го-

родов слишком долго остаются неродившимися.

15. Три

грамматических

рода

Язык человечества — это речь мужчин и женщин о мире, к которому, ко-

нечно же, неизменно

причастны

три элемента. Две великие формы свиде-

тельствуют об этом постоянном ухаживании за женщинами с помощью ис-

пользуемых мужчинами

ласкательных

имен,

подарков, денег на домашние

расходы,

улещивания

и употребления власти в рамках самого домашнего

хозяйства, домашнего воспитания, предоставления женщинам права расхо-

довать запасы. Этими формами являются, с одной стороны, боги и богини

древних религий, а с другой — грамматические роды. Обе эти формы слу-

жат доказательством нашего утверждения о трех направлениях языка. Грам-

матика говорит не о биологическом поле, а о грамматическом роде. И это

не случайно. Сексуально озабоченные люди повсюду видят фаллос. Одна-

ко грамматический род не поддается искушению рассматривать все в каче-

стве имеющего пол. Он раздает свои дары, исходя из более глубоких при-

чин. В английском языке корабль и автомобиль могут быть облагорожены

тем, что из «it» (99) они превратились в «she» (100). В другой раз автомобиль

или часть света Европа могут оказаться простым «оно». Поэтому граммати-

ческий род — нечто большее, чем анатомический атлас половых органов.

Регионы грамматики происходят не из анатомии, а из небесных сфер, где

вечно властвуют Зевс и Гея, Юпитер и Юнона,

Фрейя

(101) и Вотан (102),

откуда они и нисходят к разделенному

на

два пола человечеству.

Таким

об-

разом, мы поймем грамматический род и богов неправильно, если станем

конструировать их снизу вверх. Самое высшее, а именно зачатие, оказыва-

ется превосходящим телесное разделение

на

два пола. Мужчинами и жен-

щинами в физиологическом отношении мы являемся лишь потому, что

только так можем толковать единство творения в его живой противоречи-

вости, и потому, что на нас лишь единожды возлагается обязанность истол-

ковывать его. Ибо если мы не истолковываем смысл мира, мы сами стано-

вимся бессмысленными и начинаем уничтожать самих себя.

Гаким образом, с грамматическим родом дело обстоит точно так же,

как и со всей грамматикой. Церемония использует телесные вещи, точ-

нее, она использует само тело, и слово «вещь» здесь излишне, — исполь-

зует для того, чтобы посредством выполнения ритуала изменить наше

сознание. Священник носит свою рясу, английский судья надевает па-

рик: тем самым оба выходят за пределы своего пола и оказываются при-

нятыми в сферу богов, примиряющих оба пола. Короны, гирлянды, жез-

лы, эполеты надевают или берут в руки для того, чтобы мы смогли вой-

ти в ту эру, которая должна быть дольше нашей собственной краткой

176

жизни. В ритуале посвящения юноша обретал свое предназначение. По-

этому отныне он надевал набедренную повязку. Она выражала собой

продолжение инициации, и благодаря ей он не забудет о своей длящей-

ся роли. На время своей жизни он возвышен до уровня воина, а воин —

к сожалению, об этом чаще всего забывают, — это больше, чем просто

мужчина, он возведен в особое достоинство и ему может

быть

дано сло-

во. Слово может

быть

дано

лишь

тому, кто научился

одерживать

победу

над своим половым влечением: именно в этом и состоит инициация!

«Волчья пасть» или «Медвежья лапа» раз и навсегда предназначены быть

воинами, и такое предназначение — больше, чем то, чем нам сегодня пред-

ставляется «имя». Это назначение на службу, которое должно сохранить ему

ясность сознания в ходе всех перипетий телесной жизни, как в кругу сво-

их, так и в изгнании, в пустыне. И даже в заточении и на колу, куда его по-

садят враги, имя человека еще будет петь ему свою песнь, а набедренная

повязка — служить облачением его политического образа. Таким образом,

для воина его временной континуум, образованный именем и одеждой,

прикрывающей срам, охватывал собой пятьдесят и более лет. Решающим

началом этого пути времени являлась инициация, а решающим концом —

погребение. Когда я читаю у антропологов рассуждения об обрезании, этом

снятии покрова с мужественности, которое компенсируется надеванием

одежды, прикрывающей срам, то я всегда удивляюсь тому, насколько эти

рассуждения «чужды времени». Объявлялся ли воин полностью достигшим

мужской зрелости с помощью обрезания, как это имеет место в племенах,

либо обрезанию подвергался младенец в первые дни своей жизни, как это

происходит в Израиле, — это и только это изменяло угол зрения на жизнь

воина. В одном случае поименованное существование начиналось с иници-

ации,

вдругом

— с колыбели. В этой альтернативе выражается чудовищная

пропасть между двумя полностью отделенными друг от друга религиями.

Ибо наша жизнь в материальном отношении предлагает очень мало альтер-

натив. Дыхание, еда, сон, зачатие, роды, смерть — все это предопределено.

Но наше «когда» — это важнейшее свойство, освобождающее или порабо-

щающее нас. Постящегося, проходящего инициацию, вступающего в брак,

мученика — всех их ждет божественная свобода вследствие выбора кайро-

са, подходящего момента. Любое откровение умело растягивать моменты

своего разрешения, позволяя нам стать господином «когда» наших реше-

ний. Если читатель прочтет еще и мои «Письма в Каир» о запечатленном

времени, в частности рассуждения о «письменности мировых

империй»,

он

узнает больше о переходе от времени родов к времени «территориальных

царств». Поскольку позади нас лежит странная эпоха, в которой мы, люди,

считались частью природных процессов, то погребения, инициации и

тд.

все еще считаются «простыми формами». Но люди погребают своих мерт-

вецов,

поскольку

до тех пор пока и как только система «голосовых» отно-

шений (мы сегодня называем их «общественными» отношениями, причем

наши современники не особенно об этом

задумываются),

этот мир звуков,

называемый нами царством духа, оглашается именем, в том числе твоим

именем, о

себе

дает знать

жизнь.

Поэтому последнее выкрикивание имени,

принадлежащего покойнику, является более важным, чем кончина живуще-

го тела (103). Во время похорон погребались татуировка, одежда, оружие.

Таким образом,

Abdankung,

уход отдел, как называется погребение в ТТТвей-

177

царии, был также отстранением умершего от должности, и если вдовы ока-

зывались вправе занимать престол именно в качестве вдов, как это сделала

Агнес,

супруга императора Генриха III, после его смерти, то умерший не

уходил от дел! (105). Глаза столба предков (тотемного столба), а позже ста-

туи были признаками жизни

(«Lipzeichen»,

как назывался памятник Отго-

ну II, стоявший в Магдебурге на рыночной площади, которой император

пожаловал ее права). Ибо даже в границах того, что мы натуралистически

называем «временем

жизни»,

одежда, имя, оружие были признаками «под-

линной» жизни лица, несущего определенную службу. Когда

Вудро

Виль-

сон, совершенно парализованный, лежал на смертном одре, миссис Виль-

сон воспрепятствовала его уходу от дел, продолжая управлять от его име-

ни — Бог знает как! Возвращение слова «Lipzeichen», «признак жизни», а

точнее,

«признактела

и жизни», для обозначения одежды и татуировки, ве-

роятно, могло бы помочь освобождению от власти Просвещения, отрицав-

шего, что только в границах некоего определенного порядка, провозглашен-

ного и вызванного голосами общности, мы суть то, во что мы верим, будто

это действительно мы. Те, к кому еще не обратились с речью, и те, кто еще

не говорит сам — дети, женщины, рабы, пленные, — только в свое время

получили свои грамматические роды, полы языка — «он» и «она» (105). В

библейской Книге

Бытия

при описании истории Ноя Бог говорит только с

мужчинами, поскольку Бог впервые называет Себя только мужчинам и

впервые посвящает только их. Но и тогда каждый уже любил своих ближ-

них. Таким образом, то, что любовь уже существует даже там, где Бог еще

не говорит свободно, проливает свет на сущность грамматических родов, о

которых мы говорили в работе о литургии (106).

Поэтому заслуживает внимания рассмотрение рыхлости форм для

обозначения пола в дохристианском языке. Самым удивительным мне

кажется то, что почти каждое слово в греческом, древне германском, сла-

вянском и двевнееврейском языках может

быть

превращено в имя муж-

ского, женского или среднего рода. Греческое слово для «войска» может

быть

stratos

(муж. p.),

stratia

(жен. р.) и

strateuma

(ср. р.).

Во многих случаях мы должны предположить что «изначально» различие

родов использовалось не для обозначения мужского, женского и вещного,

а только для обозначения «дружественных» и «враждебных» объектов. С

другой стороны, правилом является то, что «мужские» и «женские» слова

имели свой характерный порядок, но «оно», «бесполые» слова, отнюдь не во

всех языках образуют свой особый класс — либо этот класс появился поз-

же. В африканских языках имеется более трех классов, поскольку в грани-

цах, очерченных неким заданным горизонтом, человечество испробовало

множество возможностей, и каждая ступенька лестницы, которая, исходя из

Духа Божьего, казалось, достигала нашей расы, была старательно обтесана.

Пестрота родов — это то, чего следовало ожидать. Но необходимость вооб-

ще грамматически обозначать двойственность полов следует отличать от

возможности делать это различными способами. Во всяком случае, наше

сознание тоже

испытывает

потребность в том, чтобы внедрить в мышление

представления о единственном, двойственном, множественном числе.

Смысл грамматического рода — не только в том, чтобы описывать половые

отличия. Нет, необходимы выражения для обозначения ролей в беседе. Чи-

тателю надлежит каждый раз сознавать, что с самого начала «язык» означает

178

«беседу», «разговор» (107), что он, таким образом, должен был всегда назы-

вать в грамматическом роде говорящего, слушающего и то, о чем говорит-

ся, а не только мужчину, женщину и ребенка.

Отец

(Vater)

и мать (Mutter) — обратите внимание на их окончание

«-

ег»

(языковед

Кюни

(Cuni)

по праву указал на это) — суть сравнительные

степени. Каждый — больше другого, больше того, что есть он или она. И

отец слушает, а мать также говорит. И все же дающий имя отец обозна-

чается как больше связанный с речью, чем мать. Во всяком случае,

стремление соотнести грамматические роды с одушевленными и неоду-

шевленными объектами является не вполне состоятельным. Всякий раз

речь идет о степени вовлеченности в разговор, и древние языки с трудом

признавали объекты, поскольку все тварное считалось способным слы-

шать, что мы о нем говорим. Вопреки Декарту,

оно

даже сейчас еще слы-

шит

это.

В работе о литургии (108) и об исцеленном ею мышлении была показа-

на последовательность ступеней между творцом и

творением:

Бог; священ-

ник; община, к которой обращаются с речью; собирающийся креститься

человек, причем эта последовательность была представлена как учение о

четырех ступенях грамматического рода. Там обнаружилось, что «тварь

хлеб», «тварь вино» и «тварь infans» (109) (собирающийся креститься чело-

век) только слушают. Поэтому

по-латыни

крепостной называется

«manc-

ipium» (НО), а по-гречески — «andropodon»

(111).

Это

твари, могущие толь-

ко слушать. Такое различие мы можем объявить фундаментальным. Как

только у людей появляется дерзкое желание спросить «Что есть

Бог?»,

они,

по крайней мере, впоследствии оказываются способны дать дефиницию в

среднем грамматическом роде: «божественное» или божественное

«бытие».

Эти пустые разговоры уже в течение десятилетий сбываются нам за бесце-

нок в качестве новейшей истины. Но тот, кто ставит вопрос неправильно,

получает и неправильный ответ. Обо всех и о каждом в отдельности анализ

говорит именно так, будто он и они — вещи, не способные слушать. Сегод-

ня можно переформулировать старое суждение «Когда люди молчат, долж-

ны заговорить

камни»,

сказав, что камни должны начать слушать, едва толь-

ко люди перестают считаться слушателями, как это имеет место на наших

фабриках. Теология говорит о Боге так, словно не может

быть

в любой мо-

мент им высмеяна. Но те же самые господа теологи считают теологию, по-

эзию, природу, науку или тарифную группу заработной платы настолько

живыми, что говорят о «научном» и обращаются с ним совсем не так, как

если бы оно было «божественным». Они произносят имена всех

этих

дам

нашей расы и нашего класса с благоговением, так же, как и имя благосло-

венной

Кибелы

(113), и в результате наука, конечно же, становится потас-

кухой. Что мне всегда казалось загадочным, так это смелость, с которой те-

ологи

освобождают

себя от десяти заповедей и произносят имя Бога всуе.

Их взгляды являются дохристианскими или атеистическими, и я скорее

поверил бы им, если бы они вообще не упоминали имени Бога. Я могу го-

ворить о Боге лишь тогда, когда чувствую, что он в этот самый момент мо-

жет посрамить меня либо я могу опозориться перед ним. Выше мы ссыла-

лись на тройственность в греческом языке «войска», «армии» и

«diot»

(114).

Иными словами, одно и то же слово вводилось в трех грамматических ро-

дах. Возможно, атеисты и мы, неразумные верующие, поняли

быдругдру-

179