Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

Во все времена люди, осмеливаясь произнести «я», чувствовали себя связан-

ными с божественным. Если они ощущают себя простыми смертными,

они скромно говорят «мне» или «меня», а не «я». Знаменитая автобиог-

рафия имеет название «Обо мне». Могла ли она быть озаглавлена «Я»?

Мы можем сделать вывод: вопросы, связанные со степенью моей се-

рьезности, не восстанавливают уже удостоверенное предложение, а со-

здают новое свидетельство истины в лице того человека, от которого тре-

буется ответ.

Это

свидетельство подвергается проверке так же, как металл

подвергается легированию. Пригодность человека связывается с его бу-

дущим поведением, поскольку он должен ручаться за свои слова.

Имеется ли третий тип вопросов и ответов? Разве мы не испытываем

недоверия к истине? Разве мы не испытываем недоверия к богам? Разу-

меется, можно, не особенно затрудняя себя, сказать, что вопрос о том,

существует ли Бог, является бессмысленным. Но разве мы не принужде-

ны говорить ужасные и бессмысленные вещи?

Это может прозвучать странно, но аутентичным местом подлинных

вопросов Тантала (58) является молитва. Всякая серьезная молитва воз-

никает из сомнения, из внутреннего беспокойства, беспомощности и

невозможности выразить себя. Остывший остаток молитвы в наши дни

называется «исследованием». Если это действительно исследование, то

оно еще обладает достоинством молитвы, хотя и представляет собой

последнюю и сильнее всего остывшую форму первоначальной молит-

вы. Молитва не спрашивает о частях предложения, как это делается в

первом типе вопроса. Она не спрашивает и о степени вовлеченности,

причастности отвечающего человека, как это делается во втором типе

вопроса. Она спрашивает о самом спрашивающем. Молитва спрашива-

ет: «Кто же я такой, что отваживаюсь вопрошать самого

себя?».

«Что

есть человек, что Ты помнишь его?» (59).

Пиндар

разразился словами:

«Человек — бабочка-однодневка, тень сна. Но когда на него падает си-

яние Зевса, жизнь становится ясной и простой, а время его жизни —

благословенным».

В этом заключается смысл призывания Бога — придать силы спра-

шивающему, сообщить его ритуалу направление, а ему самому — выс-

шее достоинство. Молитва наставляет, просвещает его и делает его уве-

ренным в себе и своей правоте. Таким образом, священство — получен-

ное с помощью молитвы право говорить так, что мы можем выдвинуть

притязание на приобретение последователей и повинующихся. Моле-

ние духу, дающему мне право говорить — будь это несомненное или

вновь ставшее для меня очевидным после жестоких сомнений право —

теперь в приличествующей форме заменяется представлением оратора

церемониймейстером. Одна из немногих церемоний в нашем покон-

чившем с церемониями обществе все еще отражает первоначальное

призывание Бога: «Кто может здесь

говорить?».

Этот

одухотворенней-

ший из всех вопросов задает именно председательствующий или веду-

щий. Тем самым он ставит говорящего на приличествующее ему место,

которое должен занять каждый из нас, прежде чем он сможет надеять-

ся, что его слушают.

У священников обмен репликами придает говорящему правильный

дух, поскольку священник говорит: «Мир

всем!».

А община с

благодар-

150

ностью

отвечает: «И духу

твоему!»,

и, тем самым, она доверяется тому,

кто только что объявил о своей заботе о ней.

Это — очищенная форма старого заклинания, произносившегося

жрецом. Во время богослужения, во время своей молитвы за общину он

в своем отношении к своим слушателям забывает о самом себе, ибо по-

средством услужливого и добровольного дара этих слушателей дух нис-

ходит на него.

Это взаимодействие происходит осмысленно, прежде чем священник

отверзнет уста для благословения. Когда в наше время учитель появля-

ется перед классом, его больше никто специально не представляет уче-

никам. Но он находится на своем месте под покровительством школы.

Это означает, что школа в качестве институции постоянно замещает со-

бой его назначение на должность. Тот, кто должен говорить, зависит от

постоянного содействия и поддержки со стороны общности. Это имеет

всеобщее значение, и в качестве потрясающего примера можно указать

на индейцев племени

«осаге».

У них всадники поют: «Наши отважные

молодые мужчины назначили меня своим вождем,

я скачу вперед, по-

слушный их призыву». Или они поют: «Есть много достойных людей,

более подходящих на роль вождя, чем я, но вы выбрали меня. Вы гово-

рите, что наши враги мужественны и бесстрашны,

ноя

— тот, на кого вы

полагаетесь» (60).

Призыв к вождю (61), призыв к жрецу, исходит ли он от невидимой

или видимой общины, создает доверие. Клятва верности превращает

людей в истинных слушателей. Поиски выражения в ритуале, правиль-

ного выражения, придают достоинство последнему предложению. Ког-

да мы говорим, сомнению могут быть подвергнуты три истины. И у всех

трех видов сомнений есть свой ритуал. Мы ведем себя странно, посколь-

ку резко отделяем эти три вида сомнений друг от друга. У нас есть

1) сомнение в говорящем, относящееся к области религии;

2) сомнение в слушающем, касающееся законов об опросе свидете-

лей, о клятве, принятии заклада и предоставлении заложников, относя-

щееся к области юриспруденции;

3) сомнение в содержании предложения, которое анализируется в

логике.

Это разделение является неуместным и противным здравому смыс-

лу, поскольку все три аспекта истины объясняют друг друга. Все тонко-

сти логики, права и религии будут для нас бесполезны до тех пор, пока

мы не рассмотрим сначала эти три аспекта или эти три вида сомнений

как проявления одного и того же сомнения. Ибо любой ритуал и любой

действительно принимаемый всерьез язык должны делать очевидными

три вещи: авторитет отдающего приказания или говорящего; доверие,

которого заслуживают его слушатели; истинность утверждений, с кото-

рыми должны согласиться оба, и говорящий, и его слушатели. Мое вы-

ражение «молитва» для обозначения вызывания духа может быть во

всех трех направлениях подвергнуто критике в качестве слишком узко-

го или слишком широкого по смыслу, но каждый говорящий должен

обратиться с призывом прежде, чем он начнет говорить, и после того,

как он закончил говорить. Критик, находящий в этом что-то мистичес-

кое или

противоразумное,

живет лишь частичной жизнью, поскольку

151

дух должен пронизать собой — как бы напитать живой кровью — все

три элемента разговора. Молитва — это освобождение от безъязыкой

дремоты и переход будущего говорящего человека и его слушателей в

тот промежуток времени, в границах которого «я» требует, чтобы его

выслушали.

По этой причине молитва имеет отношение к любому говорящему

человеку: «На какое право я вообще претендую, когда

говорю?»,

«От чье-

го

имения

претендую на ваше

внимание?»,

«Являются ли любопытство,

тщеславие, чувство правоты, стремление к свободе, рвение, себялюбие

причиной того, что я

говорю?».

«Или меня принуждают к тому, чтобы

говорить, а вас — к тому, чтобы слушать, призыв, долг, видения, озаре-

ние, приказание?»

В молитвенных призывах мы имеем дело с третьим типом вопросов.

Речь идет о вопросе, который человек задает о самом себе, если он не

хочет утратить свою способность говорить.

Так что мы снова объединили три типа вопросов.

Вопросы о

«qui»

и «quid», о «кто» и «что».

Вопросы, относящиеся к обетам, клятвам и обязательствам.

Призывы и молитва.

Первый тип заполняет пустое место в уже ставшем обычным предло-

жении, которое было составлено прежде.

Второй тип подразумевает наличие свидетеля, в сознании собствен-

ной силы и правоты выдвигающего свое утверждение.

Третий тип сообщает вопрошающему право говорить от имени чего-

либо (свободы, правил приличия, науки, поэзии, истины и т.д.), что тре-

бует послушания.

Три типа вопросов еще раз проясняют уже известный нам факт, что

всякое произнесенное предложение отбрасывает свет на говорящего,

слушающего и внешний мир. Поэтому свет, — если в одном из трех на-

правлений он начинает меркнуть, — может

быть

восстановлен в его пре-

жней яркости благодаря особому типу вопросов.

Функция вопросов и ответов в ритуале языка заключается в том, что-

бы восстановить ход языковой драмы. Они помогают

чужакам,

новичкам,

необразованным, невежественному и забывчивому узнать то, что должен

знать каждый, если он хочет участвовать в общественных процессах.

Таким образом, удивительным результатом нашего анализа является

более глубокое проникновение в эту драму. Три типа вопросов воссозда-

ют перед нами ту сцену, в рамках которой человеческое существо обла-

дает способностью говорить.

Вопрос подтверждает, что я завишу от признанной истины. Он свя-

зывает вновь прибывшего с признанными в обществе формами выраже-

ния. Осмысленными являются лишь такие вопросы, которые касаются

уже начавшейся драмы, какого-либо исторического порядка, каких-либо

исходящих из прошлого приказаний, передающихся по традиции эмо-

ций или древних сказаний, причем все это было сообщено еще до того,

как был сформулирован вопрос об информации. Таким образом, в пер-

вом типе вопросов предпринимается попытка проникнуть не в природ-

ную действительность, а в социальные формулировки и предания. Если

мы не учтем этого, то одурачим сами себя. Большинство наших

наук

так

152

далеко и необратимо отошло от своих духовных источников, что они не

знают, когда им можно ставить вопросы «почему» или «что». Там, где

прежде никто не говорил, эти вопросы являются бессмысленными. Боль-

шинство вопросов Сократа не имеют смысла. Ибо сведение разговора к

самовыражению отдельных индивидов — это вырождение. Теперь о том,

что касается второго типа вопросов. Они неосознанно требуют утверж-

дения, которое было бы признано всеми. Но если я спрашиваю: «Поче-

му индивиды образуют

общность?»,

я никогда не сумею получить име-

ющего силу ответа. Язык, в рамках которого поставлен этот вопрос, и

существует как раз потому, что эти мнимые индивиды участвуют в язы-

ковом ритуале. Тем самым они уже принесли в жертву свою индивиду-

альную

природудля

того, чтобы заменить ее «второй природой», превра-

щающей их в членов общности. Следовательно, индивиды перестают

быть индивидами, как только они начинают говорить! (Прошу извинить

меня за мой ужасный немецкий язык, причиной которого является не-

обходимость борьбы против ужасных представлений.)

Хитрый аналитик, спрашивающий, почему мы образуем общность, не

видит самой сути вопроса. Ибо его вопрос имеет смысл только в грани-

цах уже сложившейся и признанной традиции. Таким образом, он, зада-

вая вопрос, предполагает наличие у нас общей истории всей нашей жиз-

ни. Он переоценивает силу своего вопроса, поскольку этот вопрос зна-

чим лишь до тех пор, пока он честно стремится восстановить ход пре-

рванного разговора. Таким образом, в разговоре индивиды уже превра-

щаются в свидетелей будущего. Наука ничего не предсказывает, но для

будущего мы нуждаемся в людях, которые выдерживают проверку. Они

должны служить гарантами наших законов, наших надежд, наших обе-

щаний. Ибо все вопросы, которые задаются во время конфирмации, в

армии, при заключении брака, у нотариуса и на суде, призваны созидать

пути, ведущие в будущее. Отвечающий на вопросы стремится придержи-

ваться своих слов, и он признает будущую жизнь, начинающуюся с про-

изнесенного им предложения.

Третий уровень или тип вопросов, по-видимому, имеет самое важное

значение. Ибо он создает авторитет. Это проявляется в создании некоего

нового измерения. К этому читатель не готов. В школе или на занятиях

философского семинара об этом никогда не говорят. Несмотря на это, я

никогда не смог бы написать эти строки, а читатель никогда не смог бы их

прочитать, если бы этого измерения не существовало. Мы не можем се-

годня увидеть это измерение потому, что, я бы сказал, мы за деревьями не

хотим видеть леса. Ибо мы утверждаем, что каждый может говорить и пи-

сать. И в самом деле, кто же не пишет книг? Когда организованные на

Филиппинах миссии потерпели провал, вождь одного племени сказал:

«Пусть один человек учит другого». С того времени, как говорить начинает

каждый, даже дети и женщины, нелегко провести границу между лесом

говорящих и пустыней, лишенной речи. Но то, что каждый якобы говорит,

является такой же фикцией, как и утверждение, что в условиях диктатуры

говорит лишь один человек. Не является истиной ни то, ни другое. В Аме-

рике обычно голосует лишь треть всех имеющих право голоса. Остальные

90 миллионов, не участвующие в выборах, должны смириться с тем, что

обязательные для них решения принимает, отдавая свои голоса, треть из-

153

бирателей.

Даже если бы филиппинский вождь добился своего и один че-

ловек учил бы другого, отношение говорящих и слушающих все еще оста-

валось бы один к одному. Ибо каждый говорящий нуждается в слушате-

ле, который верит, что слушать стоит. Поэтому Ницше в своем стихотво-

рении говорил: «Струны моей души звучали для нее самой. Слушал ли ее

песню

кто-нибудь?».

И поскольку никто не слушал, дух покинул Ницше.

Естественно, духдолжен был уйти, поскольку, если никто не слушает, наш

язык перестает существовать.

для того, кто слушает и хочет сделать то,

что ему сказано, «босс» должен быть именно боссом. Хотя он и может не-

навидеть превосходство этого босса, оно все же является предварительным

условием воздействия, оказываемого какой-либо газетой, лекцией, судом,

армией, правительством, литературой или театром. Поэтому разделение на

«высокое» и «низкое» — условие человеческого языка. Все маски демок-

ратии — простота в общении, добродушие, человечность, любезность,

юмор — не могут заставить исчезнуть божественный характер любой речи.

Ты слушаешь меня совсем не потому, что я лучше и возвышеннее тебя,

а потому, что превосходящее, высшее и благородное, избрав своим вмес-

тилищем меня — непрочный сосуд, может быть, передастся и тебе. Гово-

рящий человек не выше сам по себе, но он стоит выше. Общество, в кото-

ром я не стою выше в то время, когда говорю, — это сброд. Десять тысяч

человек, собравшиеся на площади, не имеющей возвышения, благодаря

которому меня можно слышать или с которого можно провозгласить не-

кие принципы, — это унылое скопление земной черни. В 1944 г. некий

интеллектуал в газете «Нация» подверг остракизму одного поэта. Поэт

сказал, что высокое и низкое отличаются друг от друга больше, чем излюб-

ленное политическое разделение на правых, левых и центр. Но разгневан-

ный интеллектуал донес на поэта, и, следовательно, именно он стоял на

кафедре, т.е. выше. Его место возвышалось над толпой в то время, когда

он осуждал человека, осмелившегося указать именно на этот факт. И кри-

тик не думал о том, что именно в это время генерала Эйзенхауэра долж-

ны были слушаться все его подчиненные.

Дорогая личинка человека! Ты должна выйти из стадии окуклива-

ния, и, прежде чем сможешь стать человеком, тебе следует занять ме-

сто на возвышении. Высокое и низкое — это продукты человеческой

веры в язык. Поэтому третий тип вопросов требует сооружения поди-

умов. До этого полярность между тем, кто говорит, и тем, кто слуша-

ет, не может воодушевить их обоих. Как только говорящий смиренно

спросит богов: «Кто

же

такой?»,

или «Я, бедняга, сегодня вынужден

говорить здесь перед вами

даже от вашего имени», или когда веду-

щий призывает собрание: «Слушайте оратора», становится действи-

тельностью различие между высоким и низким. Индивиды и толпа

исчезли. Человек, принадлежащий в силу своих обязанностей к роду

«говорящих», разделяет членов единого духовного тела. Таким обра-

зом, это тоже творческое деяние языка, как это уже было показано в

моей работе «Голова во время речи» (62). Язык помещает нас в исто-

рию, в будущее, и ставит нас высоко или низко. В ходе ответа на три

типа вопросов, которые могут быть отнесены к любой речевой дея-

тельности, стремление ставить сами эти вопросы прививается каждо-

му новичку, входящему в общество.

154

И. Развитие

Слепое пристрастие к эволюционному аспекту времени удивительным

образом проявляется в хронологии великих культурных событий Древне-

го мира, представленной в высшей степени уважаемым и заслуживаю-

щим доверия ученым Кларком Уисслером

(Wissler)

в 1919 г. Он принял

в качестве доказанного факта представление об ускорении развития

культуры и о том, что от тысячелетия к тысячелетию делается все боль-

ше и больше изобретений и изменений по мере того, как мы приближа-

емся к нашему времени. Поэтому чем более старым является изобрете-

ние, тем больше времени должно было пройти, прежде чем за ним сле-

довало новое изобретение. Эта догма наивно санкционирует наше детс-

кое понимание прошлого. Чем ближе оно к нам, тем оно кажется про-

ходящим более быстро. Результатом является замечательный перечень:

Использование энергии пара

Книгопечатание и порох

Железо

Бронза

Одомашнивание крупного

рогатого скота и лошади

Начало земледелия

Использование лука и стрел

Использование копья и гарпуна

Обработанный кремень

Первые рисунки

Предметы, опускаемые

в могилу вместе с покойником

Использование огня

Необработанный кремень

Предшественники человека

200 лет назад

1000 лет назад

3500 лет назад

6000 лет назад

10 000 лет назад

000 лет назад

14 000 лет назад

20 000 лет назад

25 000 лет назад

35 000 лет назад

50 000 лет назад

100 000 лет назад

125

000 лет назад

500 000 лет назад

Очевиден заколдованный круг, причиной которого является принцип

классификации. Закон ускорения всякого развития считается доказанным.

А это создает возможность проявлять стремление к неограниченному про-

длению прошлого, которое обладало бы видимостью научности. Но это —

155

просто стремление, и ничего больше. Весьма неправдоподобно, что великие

события, на которые ссылается Уисслер, являются действительно велики-

ми историческими событиями, составляющими эпоху. Нет никаких при-

знаков того, что огонь начали использовать именно 100 000 лет назад. Это

— всего лишь полет мысли, к которому мог бы прибегнуть какой-нибудь

рассказчик историй.

Единственное

правило, которому он подчиняется, —

это наша склонность беспредельно продлевать прошлое. Для Маркса, счи-

тавшего все прошлое последовательностью этапов классовой борьбы, исто-

рия представала в виде молнии, предсказывавшей огромную молнию завт-

ра. Для Уисслера, для которого история — это происходящая сама по себе

смена достижений культуры, она должна быть все более длинным водосто-

ком, начинающимся в наше время, из которого капает все реже и реже. К

несчастью, именно в источнике вода бьет ключом. Ни один пример из се-

годняшней жизни не подтверждает правила Уисслера. Его умом владеет

лишь тот аспект, который мы называем «прошлым», и он выковывает в его

сознании цепь событий. Что касается этих событий, которые Уисслер все-

рьез называет эпохальными, то они выбраны весьма произвольно. Есть

много других

событий.

Например, средневековые города стали возможны

благодаря новому виду конской сбруи. После

1100

г. в одну повозку мож-

но было запрячь 6, 8 и 12 лошадей (63). Таким образом, перевозимый груз

неожиданно был более чем удесятерен. Поэтому мы могли бы склоняться

к тому, чтобы считать

эту

дату основополагающей. Но затем мы вспомина-

ем о циклопических стенах

Алатри

(64), египетских пирамидах и начинаем

понимать, что даже такое великое изобретение является в большой степе-

ни относительным. Эпохальным в истории возрастания могущества было не

использование десяти лошадей, а их использование одним человеком.

В перечне Уисслера не упомянуты ни мельница, ни корабль, ни ко-

лесо. Но они были более существенными изобретениями, чем переход от

бронзы к железу.

Все говорит против предположения, что 50 000 лет назад в могилу

вместе с покойником опускались какие-либо предметы, а первые ри-

сунки или статуэтки появились еще спустя 15 000 лет. Людей погреба-

ли,

поскольку

кто-то должен был продолжить выполнение их жизнен-

ной задачи. Это осознание себя как продолжателя побуждало наследни-

ка надеть на себя личину своего завещателя. Таким образом, погребе-

ние и создание изображений — это два аспекта одного и того же про-

цесса. Лишь если и поскольку с помощью рисунка, одежды и татуиров-

ки люди брали на себя роль умершего, они погребали его. Отделять друг

от друга промежутком в 15 000 лет эти два ритуала — погребение и со-

здание изображений — не только совершенно неправильно; ведь в та-

ком перечне ошибки неизбежны. Здесь мы имеем дело, скорее, с эво-

люционистским легкомыслием, порожденным специфическим аспек-

том времени, который соотнесен со все более увеличивающимся по

продолжительности «прошлым».

То, что погребения и использование огня отделяются

друг

от друга про-

межутком продолжительностью 50 000 лет,- точно такое же недостаточное

понимание, как и обнаруживающееся в то же самое время забвение бесчис-

ленных важных изобретений, — если только за этим также не скрывается

догма об ускорении. История человека на этой Земле кажется протекающей

156

чересчур быстро. Мы не знаем ничего, что принуждало бы нас говорить о

человеческой истории

продолжительностью

больше чем в 10 000 лет: воз-

можно, она продолжалась и дольше. Но нет никаких доказательств этого,

тем более что старые и новые формы жизни существуют одновременно.

Черепки, относящиеся к каменному веку, могут быть того же возраста, что

и Вавилонская башня, поскольку в нашу собственную эпоху жизнь камен-

ного века существует одновременно с роскошью Калифорнийского универ-

ситета. Спешу заверить, что я не хочу заниматься самой хронологией чело-

веческой истории. Я лишь радуюсь наивному и совершенному образчику

эволюционистской фантазии, какой являет собой хронология Уисслера. Он

порожден самой природой его взглядов. Этот образчик эволюционистской

фантазии должен появляться на свет всякий раз, когда ученый, изучающий

прошлое, полностью отделит себя от революционера, занятого будущим, и

от субъективиста, поглощенного настоящим, таким образом, как это совер-

шается в научной школе. Невинность отдельного ученого поистине трога-

тельна. Но эта невинность приобретена ценой слепоты всей его касты по

отношению к

ритуалу

языка. Язык сам разделился на отрасли науки, поли-

тики и искусства. И если эти отрасли забывают о своей согласованности в

качестве высказываний в одном и том же социальном ритуале, то все дол-

жно

стать

ложным. В

наши

дни врачи были первыми из всех ученых, кото-

рые снова заметили эту взаимозависимость и похвальным образом призвали

своих коллег, занимающихся другими науками, отказаться от своей кощун-

ственной изоляции, отделяющей их от поэзии и политики. Врачи опять со-

знают, что они говорят лишь в одном грамматическом наклонении и что им

надлежит избегать ошибок, вызываемых их односторонностью. Но их кол-

леги, занятые другими науками, все еще продолжают наивно считать свои

рассуждения единственно истинным аспектом действительности. Между

тем, только четыре рода нашего языка в совокупности имеют смысл. Таб-

лица Уисслера демонстрирует вырождение, наступающее, когда один из

родов обосабливается как нечто самостоятельное.

12. «Тривиум» и символы

Понимание этого открывает нам три новых практических пути к осмыс-

лению «тривиальностей» языка, литературы и логики. Один из них ведет

к особому методу преподавания языков — как родного, так и иностран-

ных. Иностранные языки должны изучаться как

литературные,

т.е. воз-

вышенные, прежде чем можно будет перейти к разговорной речи. Пес-

нопения, заповеди и псалмы являются более подходящим исходным

пунктом. Игра вопросов и ответов может быть заменена императивами

и повествованиями.

Второй открывающийся путь ведет в области истории. Различные пла-

сты языка означают великие эпохи истории.

Также,

как в геологии говорят

о делювии и триасовом периоде, мы наверняка можем прийти к тому, что-

бы говорить об эпохах

cantus

firmus,

отделения друг от друга устной и пись-

менной речи, поэзии и прозы, прозы и логики. Попытки наших специали-

стов по древнейшей истории обозначить периоды человеческой истории с

помощью терминов «неолит» и «палеолит», понимаемых как «железный

157

век» и «бронзовый век», были похвальными, пока мы не слышали и не мог-

ли слышать, как говорят эти обитатели неолита и палеолита. Похоже, что у

тех, кто изучает древнейшую историю, отсутствовали все относящиеся к ней

документы, кроме найденных во время раскопок орудий труда. Но наши

беглые исследования грамматических структур как структур, описывающих

строение языка, способны внести ценные дополнения в лингвистические

доказательства. Мне известны попытки в этом направлении, предпринима-

емые о. Вильгельмом Шмидтом (65). Последующие разделы этой книги (66)

соотносят новые периоды развития родов языка с историей.

Третий путь разъясняет нам логика. Об этом было много сказано в

предыдущих моих работах. Одним из практических результатов наше-

го исследования было открытие, что рациональный язык имеет своей

предпосылкой язык ритуалов. Мы открыли, что логика наших школ в

лучшем случае охватывает лишь четверть действительной области логи-

ки. Прежде чем можно что-то исчислять, высчитывать, наблюдать, ис-

пытывать, это «что-то» должно быть как-то названо, к нему надлежало

обратиться с речью, с ним следовало совершить некие действия и при-

обрести опыт обращения с ним. Наука, освобождая в своих обобщениях

и числовых обозначениях вещи от их имен, не может сделать этого с

тем, что прежде не было облачено в одеяния имен. Наука означает вто-

ричное, эмансипирующее себя приближение к действительности. Мы дол-

жны быть сначала соединены в поименованный универсум и укоре-

ниться в нем, прежде чем мы сможем эмансипировать себя. Этот крат-

кий обзор показывает, что из «семи свободных искусств» наибольшую

пользу из наших усилий извлекает так называемый тривиум — грамма-

тика, риторика и логика. Тривиальности этих трех пропедевтических

или вводных областей знания нашими усилиями возвышаются до уров-

ня полноценных наук. Именно они будут великими науками будущего.

Это — усиление власти, имеющее параллели в процессе, который четы-

ре столетия назад придал научное значение так называемому

квадриви-

уму. До 1500 г. только теология, право и медицина считались науками

о Боге, обществе и теле, тогда как

квадривиум

(арифметика, геометрия,

музыка, астрономия) и тривиум (грамматика, риторика, логика) имели

подчиненное значение и служили в качестве некоего вспомогательно-

го орудия.

Гуманизм эмансипировал арифметику, геометрию, музыка, астроно-

мию и заменил средневековую медицину целой совокупностью наук о

физическом мире, включая наши собственные тела.

С 1800 г. начал изменяться и тривиум. Но он чаще всего рассматри-

вался по типу

квадривиума

как придаток физических знаний. Между

тем, мы вынуждены были заменить факультет права целой группой со-

циальных дисциплин, включая учение об упорядоченном характере на-

шего собственного сознания.

Можно тотчас же привести здесь небольшой пример такого примене-

ния соответствующих методов к нашему сознанию. Упорядоченность на-

шего собственного сознания существует лишь до тех пор, пока наше созна-

ние отвечает на императивы и пока мы используем сравнения (уподобления)

и символы. Сами ученые должны говорить, будучи исполненными дове-

рия и веры, прежде чем они смогут мыслить аналитически.

158

Но что такое символы, что такое сравнение, коль скоро они должны

стать для человека хлебом насущным?

Символы — это кристаллизованный язык, и язык кристаллизуется в

символы, поскольку они в стадии своего творения сродни уподоблениям.

Символы и метафоры относятся друг к другу как молодость и старость

языка.

На первый взгляд обручальное кольцо, гроб и шляпа-цилиндр могут

существовать без языка. Разве они не являются немыми? Но ведь имен-

но язык привел к появлению этих символов, и без языка они вовсе не

могут существовать!

Это звучит очень по-доктринерски. Но это истинно в самом общем

смысле. Даже символы самих логиков служат тому доказательством. Их

знаки 1, -, = являются кристаллизованным

языком.

Они позволяют нам

слушать логиков, поскольку их первоначальный языковый характер еще

остается прозрачным. Язык должен вести к символам, а символы возни-

кают из языка. Мы «слушаем» символы так, словно они являются язы-

ком. Мы «смотрим» на язык, поскольку он ведет к символам.

Не является ли это простой игрой словами?

Первое, что мне бросилось в глаза на каменноугольном руднике,

было значение головного убора для горняка в

США.

Он стоял, обнажен-

ный по пояс, грязный, потный. Но он мог надевать свою шляпу, когда

с ним говорили. Это должно было подтвердить ему самому, что он —

гражданин, равноправный со всеми, живущими под солнцем, хотя он,

как немое животное, работает под землей. Он носил свою шляпу не для

защиты от солнца, а как символ гражданского права свободного челове-

ка; на каменноугольном руднике или на строительстве железной дороги, -

короче, везде, где люди заняты тяжелым физическим трудом, — всегда

наготове лежит шляпа для того, чтобы надеть ее, когда придет время го-

ворить с другим человеком. С помощью шляпы удается избежать неко-

ей опасности, а именно, опасности того, что преходящее состояние из-

нурительной физической работы может изменить свободное состояние

обреченного гнуть свою спину человека.

Благодаря головному убору он остается свободным гражданином. Чем

тяжелее труд, тем больше ценность головного убора. Миллионерам и сту-

дентам незачем думать о нем. Президент Кеннеди повсюду появлялся без

шляпы.

Ибо символы указывают на действительное или главное положение

человека в отличие от его кажущегося положения. Они представляют мое

лучшее «я» в его отсутствие, подобно тому как оба сенатора от каждого

штата представляют его в резиденции центрального правительства.

Если мужчина носит обручальное кольцо, все понимают, что перед

ними — женатый мужчина, хотя он может находиться далеко от дома и

в остальном производить впечатление ищущего приключений Дон Жу-

ана. Черное одеяние человека, пребывающего в трауре, свидетельствует

о его утрате, несмотря на тот факт, что на людях он ведет себя так же, как

и все остальные.

Это дает нам ключ к пониманию аутентичного места символов. Они

подчинены актам инвеституры, посредством которых они становятся не-

сокрушимыми и важными элементами действительности. Обручальное

159