168 ЛЕОНТЬЕВ К. Н.
в земного человека и в земное человечество, — в идеаль
ное, самостоятельное, автономическое достоинство лица…
(Все это есть выражение) того индивидуализма, того обо
жания прав и достоинств человека, которое воцарилось
в Европе с к. XVIII в.». «Европейская мысль теперь покло
няется человеку потому только, что он — человек». Это
восстание против абсолютизирования человека в совре
менной культуре попадает, конечно, в центральную точку
секуляризма, который отвергает Церковь во имя самодос
таточности человека. Для Леонтьева для такого возвеличи
вания человека нет ни эмпирических, ни метафизических
данных. Он пишет: «Если я смирился, то никак не потому,
что я в свой собственный разум стал меньше верить, а во
обще в человеческий разум». «Разлитие рационализма (др.
словами, распространение больших, против прежнего,
претензий на воображаемое понимание) приводит к воз
буждению разрушительных страстей». «Наивный и покор
ный авторитетам человек, — отмечает Леонтьев, — оказы
вается, при строгой проверке, ближе к истине, чем само
уверенный и заносчивый человек». «Свободный индиви
дуализм («который фактически подменяется отвратитель
ным атомизмом») губит современные общества».
Неверие в человека, в человеческий разум, в современ
ную культуру с ее «поэзией изящной безнравственности»
тем сильнее у Леонтьева, что он в своей собственной жиз
ни пережил действие «таинственных и непонятных» сил.
«Я нахожу, что самый глубокий, блестящий ум ни к чему
не ведет, если нет судьбы свыше». Любимой мыслью Ле
онтьева становится «исторический фатализм», признание
«невидимых сил, таинственных и сверхчеловеческих».
«Тяжкие, тернистые высоты христианства» впервые бро
сают надлежащий свет на человека, на его путь, — и имен
но христианство кажется Леонтьеву решительно несоеди
нимым с культом человека, с верой в человека. Леонтьев
с небывалой силой в русской литературе ставит вопрос
о спасении, — хотя сам он постоянно подчеркивает, что
понимает его в смысле трансцендентном, потустороннем.
Вместе с тем Леонтьев отказывается трактовать проблему
человека, проблему его жизни лишь в отношении к отрез
ку его земной жизни. Он глубоко живет сознанием, что
человек живет и в потустороннем мире и что его жизнь
там зависит от жизни здесь. Это коренное христианское
убеждение, со времени перелома целиком проникающее
в мысль и душу Леонтьева, определяет его отношение
к ходячей утилитарной морали, к буржуазному идеалу.
Отвращение к духовному мещанству, к внешнему равне
нию определяется и его эстетическим отталкиванием
от современности.
Леонтьев пылал «философской ненавистью» к совре
менной культуре, т. е. не одним только эстетическим от
талкиванием, но и «философским» отвержением ее, т. е.
отвержением ее «смысла», построяемого вне идеи спасе
ния, вне идеи вечной жизни. Современность, заполнен
ная суетливыми заботами о том, как на земле, и только
на земле, устроить жизнь, отрывающая дух от мысли о веч
ной жизни, стала чужда Леонтьеву прежде всего религиоз
но. Эстетическая мизерность упоения здешней жизнью
могла открыться только христианскому сознанию, и если
Леонтьев с его настойчивым приматом проблемы спасе
ния остался мало услышанным, то все же должно признать
всю силу и глубину его религиозного сознания. Идея спа
сения есть по существу своему чисто этическая идея, толь
ко обращенная не к одной земной, но и загробной жизни.
Леонтьев отталкивался от современности, от совре
менного человека не столько во имя эстетического идеа
ла, сколько, наоборот, его эстетическая «придирчивость»
определялась слишком высоким представлением религи
озного порядка о «настоящем» человеке. В антропологии
Леонтьева мы видим борьбу религиозного понимания че
ловека с тем обыденным в секуляризме его пониманием,
которое не ищет высоких задач для человека, не измеря
ет его ценности в свете вечной жизни, а просто поклоня
ется человеку вне его отношения к идеалу. В антрополо
гии этическая и эстетическая придирчивость Леонтьева
определяется именно его религиозной установкой.
Леонтьев решительно различает «любовь к ближнему»
и «любовь к дальнему» (к человечеству вообще). В первой
идет дело о реальном живом человеке, а не о «собиратель
ном и отвлеченном человечестве» с его «многообразными
и противоречивыми потребностями и желаниями». Пер
вую любовь (к человеку) Леонтьев горячо защищает, вто
рую (к человечеству) страстно высмеивает — за ее наду
манность и неправду, за непонимание «непоправимого
трагизма жизни». В отношении любви к «ближнему» Ле
онтьеву чужда всякая «близорукая сентиментальность» —
он считает страдание неизбежным и очень часто цели
тельным моментом жизни. Леонтьев едко высмеивает то
«утешительное ребячество», которое успокаивает себя
в благодушном оптимизме, он зовет обратиться к «суро
вому и печальному пессимизму, к мужественному смире
нию перед неисправимостью земной жизни».
Для понимания этических воззрений Леонтьева
очень существенно его учение о любви. Восхваляя лич
ное милосердие, Леонтьев категорически утверждает, что
«та любовь к людям, которая не сопровождается страхом
перед Богом, не зиждется на Нем, — такая любовь не есть
чисто христианская». Без страха Божия любовь к людям
теряет свой глубокий источник, легко превращается
в сентиментальность, в поверхностную жалость. Эта «ес
тественная» доброта — субъективна, часто — ограничена,
поэтому только та любовь к людям, которая питается
из религиозного родника, ценна и глубока, — и доступна
даже черствым натурам, если они живут верой в Бога».
По Леонтьеву, следует различать любовь моральную
и любовь эстетическую — первая и есть подлинное мило
сердие, а вторая просто «восхищение». Для Леонтьева
любовь к дальнему (лежащая в основе всего европейско
го гуманизма с его идеалом всеобщего благополучия) есть
как раз мечтательное восхищение перед «идеей человека
вообще», — ни к чему не обязывающее и ни к чему не зо
вущее поклонение человечеству. Тут вовсе и нет добра,—
оттого в новейшем гуманизме есть много пылкости, пе
реходящей в революционизм, но нет подлинного добра.
Леонтьев глубоко почувствовал мечтательность в идеале
«всеобщего» благополучия и никакой подлинно мораль
ной ценности в этом идеале он не видел. Критика Пуш
кинской речи Достоевского у Леонтьева основана на том,
что «лихорадочная забота о земном благе грядущих поколе
ний» есть упрощение трагической темы истории. В гума
низме нового времени Леонтьев чувствовал «психологизм»,
сентиментальность; сам же он чувствовал «потребность
более строгой морали». Внутренняя суровость, присущая