Вульфиус П. Франц Шуберт. Очерки жизни и творчества

Подождите немного. Документ загружается.

Замок Желиз в Венгрии

Фотография

Шуберту до такой степени, что он использовал ее как тему

для своего квартета...»

Способность Шуберта объективно судить о творчестве

других композиторов подтверждает и Шпаун. «Он не знал

того, что называют завистью и отнюдь не переоценивал себя

самого. Мы как-то застали его за проигрыванием только

что вышедших „Песен странствий

Крейцера. Один из его

поклонников (Хюттенбреннер) сказал: „Оставь эту ерунду и

спой нам лучше несколько своих песен

, на что он коротко

ответил: „Вы глубоко неправы, песни очень красивы, и я

хотел бы быть их автором

. Будучи несомненно предста-

вителем немецкого направления, он отнюдь не разделял

мнения тех, кто огульно хулил итальянскую музыку и осо-

бенно оперы Россини. «„Севильского цирюльника

он нахо-

дил очаровательным, а третий акт „Отелло

его восхи-

щал...»

Не подлежит сомнению, что подобная трезвость оценки

проистекала из возрастающей с годами убежденности ком-

позитора в весомости своего вклада в искусство. Подобная

убежденность, если она соответствует масштабу дарования

(а в данном случае это как раз так и было), как небо от земли

далека от самовлюбленности, от тщеславного желания

видеть себя в центре событий, быть у всех на виду. Наобо-

рот, порождая уверенность в себе, она одновременно поро-

ждает доброжелательность

любому проявлению талантли-

вости, избавляет от соперничества и зависти, обеспечивает

непредвзятость суждения. Если и ранее Шуберт имел воз-

можность убедиться и в обязательности, и в целесообразно-

сти избранного им тернистого пути, то в 20-е годы в этом

мнении его должно было укрепить появление друг за дру-

гом произведений, отмеченных подлинной творческой зрело-

стью. Конечно, такие произведения встречались и в предше-

ствующие годы, особенно если иметь в виду песни. Но

теперь они все очевиднее становятся преобладающими,

утверждая стилистическую завершенность и самобытность

творческого облика композитора.

Немалую роль в процессе формирования музыканта

сыграло рано сложившееся у Шуберта чувство ответствен-

ности перед дарованным ему судьбой талантом. Мягкий в

обхождении с близкими, чрезвычайно застенчивый с посто-

ронними, совершенно безразличный к успеху в обществе, в

творческой деятельности Шуберт неукоснительно придержи-

вался определенных принципов. Он был далек от мысли

искать эстетическое их обобщение, а следовал им исходя из

внутренних потребностей своего художественного сознания.

Уверовав в свою миссию художника, он активно сопротив-

лялся попыткам навязать ему тот образ жизни, который,

пусть в минимальной мере, ограничивал бы его свободу как

композитора. Он предпочитал в буквальном смысле слова

перебиваться с хлеба на воду, чем в чем-то стеснять свою

творческую фантазию. Очень точно об этой особенности

облика Шуберта сказал Леопольд Зонлейтнер, отметивший,

что композитор «был необычайно плодовитым

прилежным

в сочинении музыки. Ко всему другому, зовущемуся

работой, у него не было охоты»

. В творчестве

Шуберт умел сохранять полную независимость. Не могло

быть и речи о том, чтобы заставить его написать песню на

неподходящий с его точки зрения текст, даже если просьба

об этом исходила от видных поэтов или же от друзей компо-

зитора. Так, например, он отказал в этом одолжении поэтам

Рохлицу и Зедлицу, не принял во внимание и рекомендацию

Мильдер-Гауптман, пославшей ему стихотворение «Ночной

мотылек» или же в другом письме пытавшейся заинтересо-

вать его стихотворением Гёте «Различные переживания на

одном месте». Бауэрнфельд пишет о том, что Шуберт кате-

горически отверг замечание друзей, ставивших ему в упрек

Мориц фон Швинд

Автопортрет, масло

сближение некоторых песен «Прекрасной мельничихи» с

напевами Венцеля Мюллера

. Без каких-либо последствий

оставил он и их настороженную реакцию на мрачный, без-

надежный характер цикла «Зимний путь». Одним словом,

охотно делясь с близкими людьми творческими достижени-

ями, Шуберт не допускал никакого вмешательства в свой

творческий процесс. Все трудности и радости, победы и

поражения он переживал наедине с собой, знакомя поклон-

ников своей музы лишь с тем, что представлялось ему

вполне завершенным. Именно поэтому людям, не знавшим

его близко, он мог показаться совершенно «обыденным,

равнодушным или даже невоспитанным человеком, (...)

ровно ничем не отличающимся от любого другого вен-

ца», — так с горьким разочарованием писал в своей авто-

биографии известный поэт и филолог Гофман фон Фал-

лерслебен

. Кстати сказать, и в данном случае Шуберт не

положил на музыку предложенное ему поэтом стихотворе-

ние. Более глубоко, хотя тоже односторонне, определил буд-

ничность облика Шуберта пианист

композитор Фердинанд

Гиллер, описавший свое посещение Шуберта впервые в

«Письмах к неназванной» (1877), а затем в книге «Жизнь

художника» (1880)

. «Видимо, он только и делал, что сочи-

нял музыку, а жил так, между прочим». Такие впечатления и

послужили источником проникшей и в специальную литера-

туру о Шуберте легенды о том, что он сочинял как бы в

неком трансе, не ведая что творит, подчиняясь неподвласт-

ной ему силе воображения. На самом же деле, скрытность

процесса созидания отнюдь не означала ни его неосознанно-

сти, ни его случайности. Как свидетельствуют друзья

Шуберта, он писал музыку регулярно, посвящая сочинению,

как правило, первую половину дня. В то время полагалось

его не тревожить. Сохранилось юмористическое описание

посещения Шуберта в утренние часы Швиндом

Ш в и н д

{Входит

в комнату.)

Шуберт

(В халате

у письменного

стола,

на носу очки,

подымает

голову.) Привет! Как дела? Хорошо?

{Продол-

жает

писать.)

Ш в и н д

{Удаляется также

молчаливо, как он появил-

ся.)

Оно говорит и о поглощенности Шуберта работой, и о

бережном отношении его друзей к распорядку дня компози-

тора. Очевидно, вне строгого творческого режима Шуберт

не написал бы доброй половины своих произведений. Дру-

гое дело, что он умел не только работать, но и отдыхать,

охотно посвящая общению с друзьями вечерние часы. Как и

большинство жителей Вены, он любил проводить их за ста-

каном вина в веселой компании, часто в каком-нибудь трак-

тире в живописных предместьях города. Не обходилось в

отдельных случаях

без того, что вину отдавалась излишняя

дань. Это обстоятельство дало повод добавить

вымышлен-

ному портрету подсознательно творящего Шуберта еще и

черты представителя богемы, гуляки праздного. Такое пред-

ставление о композиторе должно быть решительно отверг-

нуто.

Шуберт не был лишен человеческих слабостей, но это не

дает ни малейшего основания превращать эти слабости в

знаменатель его поведения. Как гениальный художник он

был прежде всего великим тружеником. Это лишает его

дешевого ореола бросающейся в глаза исключительности,

но зато приближает исследователя к постижению природы

его дарования и характера. Как и все романтики, Шуберт

остро переживал разлад с окружающей действительностью.

Сошлемся вновь на наблюдательного Бауэрнфельда, кото-

рый дважды (в письме неизвестному лицу от 24 ноября

1857 года и в «Мемуарах») указал на сочетание в облике

композитора чисто австрийской грубоватой жизнерадостно-

сти и глубочайшей меланхолии

. Уже в высказывании Бау-

эрнфельда содержится намек на то, что это сочетание

рождало не только противопоставление таких сторон миро-

ощущения, но и их взаимодействие, что открывало простор

для создания сложных драматических концепций.

Искренность, непосредственность и общительность были

свойственны композитору в кругу единомышленников, хотя

и здесь он бывал словоохотливым лишь с самыми близкими

людьми. Но и они не отдавали себе полностью отчета в

глубине и зрелости его мышления, в горячности чувств, обу-

ревавших его. Об этом свидетельствует удивление, которое

вызвало у Бауэрнфельда обнаруженные в бумагах компози-

тора заметки эстетического и философского содержания, а

также отклик Антона Оттенвальда на беседу с композито-

ром, в которой последний открылся ему с совершенно

неожиданной стороны. «Мы сидели почти до полуночи, —

пишет Оттенвальд, — и я никогда не видел его таким и не

слышал! — серьезный, глубокий и словно вдохновенный.

Как он говорил об искусстве, о поэзии, о своей молодости, о

друзьях и других выдающихся людях, об отношении между

идеалом и жизнью и т. п. Мне пришлось все больше удив-

ляться этому духу, о котором говорили, что его искусство

подсознательно, едва ли понятно ему самому. И как это все

просто»

Еще реже бывали случаи, когда Шуберт обнаруживал

перед другими свое превосходство великого художника

В глубине сознания Шуберта жило ясное представление об

уникальности своей миссии художника и в какие-то

моменты он остро, можно даже сказать болезненно ощущал

невозможность пробиться сквозь толщу мещанской ограни-

ченности и равнодушия. Первое воспитывало в нем потреб-

ность самостоятельно, без чьей-либо помощи избирать

надлежащий путь решения творческих задач; второе обо-

стряло его социальное зрение, позволяя ему верно, хотя и

односторонне оценить губительные последствия охватившей

австрийский народ гражданственной пассивности, инертно-

сти. Насколько осознанной была его позиция в этом плане,

видно из любопытнейшего по своему содержанию стихотво-

рения, сохранившегося в бумагах композитора:

Жалоба народу

Ты, молодость, погибла в наши дни!

Давно народ свои растратил силы.

Все так однообразно и уныло,

В ходу теперь ничтожества одни.

Мне только боль великая дана,

И с каждым часом силы убывают,

О, разве и меня не убивают

Бессмысленные эти времена?

Подобно старцу хилому, народ

К постыднейшему тянется покою

И отгоняет ветхою клюкою

Свою былую юность от ворот.

И лишь, искусство, ты таишь в себе

Огонь эпохи действия и силы.

Ты нашу боль незримо утолило

И не сдалось безжалостной судьбе

Нет ничего удивительного, что среди поклонников своего

дарования Шуберт искал сходных с ним по образу мыслей,

по кругу интересов людей. Критерием желательности приоб-

щения того или иного лица к участию в «шубертиадах»

композитору служило наличие способностей на поприще

искусства, литературы, науки. Недаром друзья присвоили

ему кличку «Каннервас», восходившую к стереотипному

вопросу: «А что он может? На что он способен?» (Капп ег

was?), который задавал композитор при появлении нового

лица. Огромное значение придавал Шуберт интеллектуаль-

ному уровню своего окружения, особенно когда собирались

для ознакомления с литературными новинками для бесе-

ды на другие злободневные, подчас даже политические

темы.

Шуберту было свойственно упорное пренебрежение свет-

скими делами

. Но в отличие от Бетховена, который не

стеснялся со всей резкостью отчитывать своих высокопо-

ставленных покровителей, он просто избегал бывать в свет-

ском обществе. Если же ему

приходилось посещать аристо-

кратические салоны в качестве аккомпаниатора певца-люби-

теля барона Карла фон Шёнштейн, то он старался остаться

в тени, демонстрируя тем самым полное равнодушие к

успеху в этой среде. Тем самым он, в сущности, платил им

той же монетой невнимания, что и они ему, избегая, однако,

предавать свою молчаливую отповедь гласности. «Чувство

собственного достоинства и скромность сливались в

Шуберте так органично, — отмечает П. Мис, — что не

нуждались в поддержке (признании) со стороны, особенно

если речь шла о далеких ему людях»

. Эту насторожен-

ность композитора в вопросе сближения с окружающими,

своеобразное пассивное сопротивление попыткам проник-

нуть в святая святых его человеческого и художнического

сознания ощущали и некоторые близкие знакомые. Так,

товарищ Шуберта по конвикту Антон Хольцапфель, до

конца жизни сохранивший нежную привязанность к ком-

позитору, пишет: «Я вижу его редко, да мы и не очень

подходим друг к другу, так как мир его совсем другой и

должен быть таковым. Его несколько резкая натура идет

ему несомненно на пользу и поможет ему стать настоящим

человеком и зрелым художником»

. Непреднамеренное

своеволие проявлял Шуберт не раз и по отношению

участ-

никам «шубертиад». Правда, для верного понимания пове-

дения композитора следует принять во внимание своеоб-

разие его положения на этих встречах. Хотя они и были

вызваны к жизни преклонением перед гением Шуберта,

роль его сводилась преимущественно к тому, что он без

устали, часами импровизировал танцы. Нет ничего уди-

вительного, что иногда он предпочитал уединиться, пре-

доставив друзьям справлять очередную «шубертиаду» без

него.

Приведенное выше стихотворение Шуберта — не един-

ственный пример его проницательности в оценке истинного

лица австрийской действительности, нашедшей отражение в

высказываниях композитора. Нет сомнения, что между про-

изведениями композитора и выстраданным им как челове-

ком и художником протягиваются ощутимые нити. Только в

творчестве эти связи, как правило, проступают в иносказа-

тельной оболочке, следовательно, требуют при их «расшиф-

ровке» сугубой осторожности. Средоточием их в письмах и

дневниках Шуберта можно считать 1824 год.

На всем протяжении 1823 года композитор тяжело

болел. Болезнь обострила его восприимчивость, заставила

его пристальней всмотреться в жизнь, требовательнее отне-

стись к себе и своему окружению. Поскольку в характере

Шуберта общительность парадоксальнейшим образом ужи-

валась со скрытностью, даже наиболее близкие друзья не

были посвящены в вызванное заболеванием тяжелое душев-

ное состояние композитора. Исключение было сделано лишь

для Шобера и Купельвизера.

Лучшим свидетельством глубочайшей привязанности

композитора к Шоберу является его письмо от 30 ноября

1823 года, которое заканчивается следующим обращением:

«...Только Тебя, милый Шобер, Тебя я никогда не забуду,

потому что тем,

чем Ты

был для меня... не сможет быть никто

иной»

. Потребность излить душу Купельвизеру была

вызвана не только доверием к его доброте, прямодушию и

терпимости, но, по всей видимости, и тем, что композитору

было легче преодолеть свою замкнутость в письме, чем в

личной беседе. Послание Купельвизеру от 31 марта

1824 года является наиболее откровенным выражением

разочарования, охватившего сознание композитора:

«...Я чувствую

себя

самым несчастным, самым жалким чело-

веком на свете. Представь себе человека, здоровье которого

уже никогда не поправится и который в отчаянии от этого

только ухудшает дело вместо того, чтобы его улучшить;

представь себе человека, говорю я, самые блестящие

надежды которого превратились в ничто, которому любовь

дружба не приносят ничего, кроме глубочайших страданий,

у которого вдохновение прекрасным (по крайней мере побу-

ждающее к творчеству) грозит исчезнуть, и я спрашиваю

Тебя — не является ли такой человек жалким, несчастным?

„Мой покой пропал, сердце тяжело, я никогда, никогда не

найду его*'* — так я могу теперь петь каждый день,

потому что каждую ночь, когда я иду спать, я надеюсь

больше не проснуться, а каждое утро приносит мне только

вчерашнюю скорбь. Так безрадостно и без друзей проводил

бы я дни, если бы иногда не посещал меня Швинд и не

приносил бы с собой свет славных прошедших дней»

После этой проникнутой отчаяньем исповеди не покажется

невероятным, что Шуберт мог отнести смерть не к самому

худшему, что «может случиться с нами, людьми», как ска-

зано в его письме к отцу и мачехе от 25 июля 1825 года.

Правда, там этот вывод смягчен пантеистическим тезисом о

счастливой возможности «быть вновь вверенным непости-

жимой силе земли для [создания] новой жизни»

, что оче-

видно перекликается с итоговым выводом «Прекрасной

мельничихи». Зато он полностью обнаруживает свой траги-

ческий смысл в «Зимнем пути», в котором неистребимость

страдания становится символом существования и героя

Цикла, и его автора, и всего прогрессивного человечества.

Но Шуберт не был бы Шубертом, если бы придерживался в

своем суждении о действительности лишь негативного обли-

* Начальные строки песни «Гретхен за прялкой».

чения. Даже в «Зимнем пути» проступают черты жизнелю-

бия композитора.

Шуберт не раз отмечал такое назначение своей миссии

художника, например, в письме к брату Фердинанду от 16

(или 17—18) июля 1824 года, где говорится о «роковом

познании жалкой действительности, которую я (Шуберт)

стараюсь, насколько возможно, украсить для себя с помо-

щью фантазии»

«Украсить» для Шуберта — значит найти в окружа-

ющем его мире такие черты, которые, будучи реальными, а

отнюдь не вымышленными его признаками, помогли бы

обрести силу для сопротивления невзгодам. Их можно было

обнаружить в родной природе,

народных обычаях и преда-

ниях, в тех страницах близкого и далекого прошлого стра-

ны, где запечатлены мужество, стойкость

героизм простых

людей Австрии. Именно эти страницы имел в виду компози-

тор, когда в стихотворении «Жалоба народу!» указывал на

способность искусства воссоздавать «эпоху действия и

силы». Ими он вдохновлялся в своих произведениях, и это

позволяло ему не только «несколько смягчать острую боль,

не допускающую примирения с судьбой» (как сказано в том

же стихотворении), но и превозмочь ее, дать «расцвести

богатствам (...) души подобно цветнику» и «распространять

тепло жизни» наперекор трудностям и препятствиям, вста-

ющим на его пути.

Насколько ясно осознавал Шуберт опасность, таящуюся

в потере оптимистической перспективы, видно также из его

письма к Шпауну от 25 июля 1825 года: «Подла печаль,

закрадывающаяся в благородное сердце, отбрось ее и рас-

топчи коршуна, прежде чем он вопьется в твою душу»

Очевидно, однако, и то, что совет этот был намного катего-

ричнее, чем возможность его осуществления. Дилемма,

выдвинутая действительностью, коренящаяся в социальных

закономерностях, не могла быть решена волею отдельных

людей. Последнее и определило столь характерные для

Шуберта колебания между трагическим и оптимистическим

ракурсом высказывания. Печаль и разочарование грозили

одолеть и его сознание. В этом смысле обращение к

Шпауну несомненно отмечено печатью испытанного

испы-

тываемого самим композитором. Композитор отдает себе

отчет в том, что «подняться вверх, конечно, труднее»

. Но

именно этому он и посвящает свою деятельность, заставляя

служить данной цели как трагические, так

жизнеутвержда-

ющие побеги своего воображения. Касается ли Шуберт в

творчестве какого-нибудь одного нюанса душевной жизни

современника или же ставит задачу воплотить сложную кар-

тину взаимодействия его чувств и мыслей с событиями

окружающего мира, акцентирует ли композитор неразреши-

мость коллизии или же, наоборот, подчеркивает позитивный

смысл бытия, в любом случае он руководствуется стремле-

нием укрепить в слушателе веру в высокое предназначение

человека, а следовательно, и в право на достойное такого

предназначения существование.

Разумеется, Шуберт далек от того, чтобы взывать

своем

творчестве к социальному переустройству. Но его идеалы,

точнее невозможность их осуществления

рамках существу-

ющей государственной системы, наталкивали на необходи-

мость такого переустройства. Пусть эта потребность выра-

жалась в иносказательной, далекой от конкретной обще-

ственной ситуации форме. Актуальность ее была несомнен-

ной; она отчетливо воспринималась наиболее прозорливыми

современниками, хотя и у них находила отвлеченное,

нередко поэтизированное толкование.

Не приходится сомневаться в том, что композитор отда-

вал себе отчет в значении своего вклада в музыкальную

культуру. Лучшим свидетельством тому является полная

независимость его планов и путей их осуществления от чьих

бы то ни было суждений, советов, похвал или критических

замечаний. В творчестве он подчинялся лишь собственной

интуиции,

это обеспечивало и глубокое осмысление проти-

воречивости жизненного процесса, и — что не менее важ-

но — рождало твердую уверенность в возможность воспи-

тания средствами искусства душевной щедрости и духовной

стойкости в людях. В соблюдении подобной позиции,

помимо присущей мировосприятию Шуберта ясности

трез-

вости, несомненно сыграли роль как ширящееся распростра-

нение его произведений, так и растущая в связи с этим

известность автора и

Австрии,

за ее пределами

У Шуберта не было оснований рассматривать контакты с

издательствами как удовлетворительные. Его не могла не

раздражать, а иногда и оскорблять крайняя осторожность,

проявляемая издателями, особенно когда речь заходила о

крупных произведениях, не укладывающихся в рамки ходо-

вых представлений о вкусах потребителя; не могло не возму-

щать превращение художника в «раба каждого жалкого

торгаша»

, нередко подвергаемого бессовестной эксплу-

атации. И все же, несмотря на строптивость Шуберта, на

его сопротивление дешевым запросам, творчество его полу-