Алеврас Н.Н., Гришина Н.В., Краснова Ю.В. (ред.) История и историки в пространстве национальной и мировой культуры XVIII-XXI веков

Подождите немного. Документ загружается.

281

Колеватов Д. М. Переизобрести себя...

Д. М. Колеватов

(Омский госуниверситет им. Ф. М. Достоевского, г. Омск)

ПЕРЕИЗОБРЕСТИ СЕБЯ: ДВЕ СТРАТЕГИИ ЛИЧНОСТНОЙ

И ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ СОВЕТСКОГО

ИСТОРИКА (М. А. ГУДОШНИКОВ И С. А. ПИОНТКОВСКИЙ)

В ходе построения нового общества, как указывает Шейла Фицпатрик,

«было необходимо переизобрести себя в качестве советского гражданина и –

еще более настоятельно – установить приемлемую классовую идентичность»

Конструирование активного советского субъекта осуществлялось в различных

вариантах, на основании различных поведенческих стратегий, личностно опо-

средовалось. Частью процесса субъективизации для деятеля науки советского

периода было выяснение/определение/обретение более или менее наглядного

представления о собственной профессии, выяснение экзистенциального во-

проса о своем месте в этом мире через отношение к своей науке, через личный

опыт социального и научного позиционирования. При этом важно учитывать,

что объективное содержание науки и ее восприятие/оценка/образ в историогра-

фической практике выступают в нерасчлененном виде, как единство взаимос-

вязанных сторон научного процесса. Каждая из этих сторон для нас ценностно-

информативна, и личностные варианты представления о научности мы можем

попытаться реконструировать, анализируя как творчество историка (объектива-

ция образа), так и его субъективно-рефлексивные попытки осмысления этого

творчества, его природы, целей, социальной роли, социокультурного контекста

ее развития, ценностно-этических норм. И, разумеется, размышления (часто го-

рестные) о соответствии реального состояния науки, профессиональных и лич-

ностных характеристик ее представителей абстрактно-желанному ее образу.

Этот образ с его иерархией обязательных догматизированных характери-

стик (партийность, научность, историзм и т. д.) не без основания заслужил

определение «клишатника». Проблема для нас, однако, в том и заключается –

какое место эти клишированные определения занимают в научной деятельно-

сти и жизненном мире историка, в выявлении «горизонта возможностей» его

лично и науки в целом. И что, собственно, более плодотворно (да, пожалуй, и

282

Личность историка...

безопасно) – стараться рефлексивно приблизиться к этому горизонту или про-

дуктивно дистанцироваться от него?

Рассмотрим имеющиеся варианты. Вариант первый – более привычный

и отраженный в литературе – гуманитарий, «умеющий дышать под водой»,

гнуть свою линию, выполнять профессиональный долг вопреки или в обход

официальных идеологем. Но даже в этом случае личностная нетривиальность

обращения с указанными идеологемами не означала разрыва с советским исто-

риографическим дискурсом, скорее свидетельствовала о поливариантности

образов науки в этих дискурсивных рамках. «Под» или «над водой» дышать

можно было лишь воздухом своей эпохи.

Диалогическое взаимодействие с эпохой, позволяющее сформировать соб-

ственное миросозерцание, собственные образы мира и науки, присуще жизни

и творчеству иркутского историка М. А. Гудошникова (1894–1956 гг.). Соб-

ственно, создание образа науки является частью процесса самоидентификации

нашего героя. Этот процесс, по понятным причинам, весьма динамичен на на-

чальном, «формирующем» этапе его научной деятельности (1920-е гг.). В рам-

ках советского историографического mainstreama молодой историк-марксист

последовательно примеряет роли критическо-нигилистическо настроенного

краеведа-бытописателя (применительно к дореволюционной истории Карелии),

ревностного, хотя и не вполне ортодоксального, сторонника теории торгового

капитализма, методолога, озабоченного вопросами завершения марксистско-

го философского проекта (социологической его части)

. Дискурсивные рамки,

в которых Гудошниковым осознается/трансформируется образ исторической

науки, определялись не только «рефлексом идеологии победившей партии»,

но и общей социокультурной ситуацией, «принципиально лишенной истори-

ческого измерения». Социологическая завороженность, свойственная эпохе,

безусловно, разделяется им. Он полагает, что задача истории ясна – открытие

социологических законов, т. е. законов развития общества.

Но уже на этом этапе его научного и жизненного пути «клубок начинает

разматываться в обратном направлении» – от сатирически-иронического, пу-

блицистического рассмотрения дореволюционной социальной реальности он

переходит к собственно историческому. Теория торгового капитализма, в рам-

ках которой происходит этот переход, скоро также перестает его удовлетво-

рять, так как она явно недооценивает влияние духовного климата («жизненного

шума, идейного узора эпохи») на общественное развитие. Переосмысливается

Гудошниковым и отношение к марксизму – неизбежное официальное призна-

ние марксистской доктрины сочетается у него с довольно очевидными народ-

ническими пристрастиями. Довольно рано Гудошников приходит к скептициз-

му относительно возможности познания глубинных оснований исторического

процесса как на базе марксистской методологии, так и на иных методологиче-

ских основаниях. В «сухом остатке» после этих методологическо-личностных

трансформаций остается своеобразный позитивизм на советской почве, про-

фессионализация в специфически советских формах. Зрелый и признанный

283

Колеватов Д. М. Переизобрести себя...

(по крайней мере, в рамках сибирской региональной историографии, иркутско-

го культурного гнезда) Гудошников старается совместить научную значимость

и социальную востребованность, профессионализировать социальный заказ,

защитить сформировавшийся советский историзм от экспансии со стороны

смежных областей гуманитаристики. Процесс переизобретения себя как совет-

ского гражданина в варианте Гудошникова создает историка-профессионала,

соавтора-интерпретатора марксистского проекта на отечественной почве. Мно-

гими из знавших Гудошникова он воспринимался как живой образ истинной

науки.

Второй вариант идентификации по-советски, при котором акцент делается

не на профессионализм, а на «классовую идентичность», стопроцентную «со-

ветскость», представлен, на мой взгляд, поведенческой стратегией известного

советского историка С. А. Пионтковского (1891–1937). Обратимся к уникаль-

ному источнику – «Дневнику С. А. Пионтковского», который ввел в научный

оборот казанский историк А. Л. Литвин

Для Пионтковского характерно постоянное стремление понять логику жиз-

ни/власти/науки, фиксация нестыковки между этой вроде бы улавливаемой ло-

гикой и научной и житейской конкретикой. Это проявляется в его отношении к

старой профессуре, в котором не только и даже может быть не столько сквозит

ненависть к буржуазным историкам (хотя и это, конечно, имеет место быть),

сколько проявляется кризис идентичности самого Пионтковского, его неумение

войти в образ дореволюционной науки, наладить содержательный диалог с ее

представителями. Пионтковский искренне не понимает, как совместить новую

социальную реальность и классический профессионализм старой профессуры:

«почему они не эмигрируют, почему остаются в России? Ведь в большинстве

это очень крупные специалисты в своей области, и в любом буржуазном уни-

верситете и Петрушевский, и Довнар-Запольский, и тот же Петров получили

бы и кафедры, и заработок, и положение»

. Он с тревогой видит и признает,

что без постоянной борьбы, репрессивно-ограничительных мер по отношению

к «матерым волкам» старой профессуры в современной ему историографиче-

ской ситуации постоянно будет воспроизводиться прежний, дореволюционный

образ науки, укорененный и в науке, и в обыденной, повседневной жизни.

При избранном Пионтковским варианте социального позиционирования

крайне сложным для него оказывается путь «позитивной самоидентифика-

ции». Безусловно, социально лояльный, ориентированный на идеальный об-

раз новой науки и ее деятелей («цвет науки и цивилизации»), он в тоже время

контекстуально наблюдателен, чуток к жизненному шуму, идейному узору эпо-

хи, находит прямо-таки талантливые, очень запоминающиеся определения для

фиксации противоречия между идеалом и жизнью: «До 4-х социализм строят,

а после четырех – разлагаются, отдыхая от трудов праведных». Пионтковский

тонко фиксирует фантастический, прямо-таки гоголевский («из Ревизора») ко-

лорит основанной на этом противоречии социальной реальности: «…жизнь не

действенная, а какая-то кинематографическая»

284

Личность историка...

Оппозиция ‘свой – чужой’ не доводится Пионтковским до логического кон-

ца, безусловного советского автоматизма, презумпции виновности тех, кто не

вписывается в политический mainstream периода становления сталинизма. Со-

циально маргинализирующиеся, «промахнувшиеся в исторических ощущени-

ях» могут быть не во всем безусловно неправы и, в любом случае, способны

вызывать уважение своей политической и нравственной стойкостью.

Пионтковский остаточно объективен, способен в полемике с нападающими

на него «с величайшей яростью студентами – сторонниками Троцкого – заявить:

Троцкого ставлю выше, чем они, и считаю, конечно, что Троцкий представляет,

несомненно, резко выраженное и очерченное течение социал-демократической

мысли». В рабочей аудитории ему приходится вступать в полемику и по бо-

лее общим, предельно политически заостренным вопросам, которые «ребята-

агитаторы с фабрик и заводов <…> ставят резко и ребром – выполнили ли мы

на практике те задачи, которые стояли перед Октябрем <...> будут ли и после

десятилетия Октябрьской революции нехватки и недостатки в промышленных

продуктах и продуктах питания»

. Он способен объективно-уважительно кон-

статировать смелость и принципиальность отважной девушки – сторонницы

оппозиции, «которая очень спокойно и резко заявила о своей принадлежности

к троцкизму <…> и бросила всем нам в глаза заявление, что мы защищаем ин-

тересы, чуждые пролетарскому классу»

, равно как и разделяющих ее взгляды

– «из партии исключили человек восемь, все ребята стойкие, один, краснозна-

менщик, очень умный парень». Произнесенную последним «политическую

речь, в которой доказывалось, что метод исключения – не метод политического

действия, что с политической точки зрения оно мертвит и убивает партию»,

Пионтковский признает великолепной

. И в тоже время – и в этом противоре-

чивость его позиции – морально-привлекательное рассматривается Пионтков-

ским как исторически обреченное, пережиток миросозерцания «буржуазно-

демократического демократизма» [так в тексте. – Д. К], противостоящего тра-

дициям «старого большевизма».

Репрессивность рассматривается Пионтковским не только как условие, но и

как несомненный показатель успешности социалистической трансформации:

«успех строительства социализма сопровождается усилением жестокости про-

летарской диктатуры». И поскольку эта жестокость социально-благодетельна,

то, по логике рассуждений Пионтковского, «ее <…> совсем не должны заме-

чать сторонники пролетарской диктатуры, ее служители, ее борцы, непрерыв-

но растущие в своем числе»

. Установки такого рода носят характер труднореа-

лизуемого социального заклинания, попытки «стереть сущность», уговорить/

обязать себя избавиться от личностно- и профессионально-присущей цепкой

наблюдательности. Пионтковскому все-таки трудно примириться с ситуацией,

«когда заявление своего мнения, почему бы то ни было не совсем согласного

с официальной точкой зрения, вызывает весьма косое отношение»

. Он, как

представляется, просто не в состоянии перестать быть внимательным наблю-

дателем, историком/современником, чье обостренно-критическое восприятие

285

Колеватов Д. М. Переизобрести себя...

окружающей действительности подпитывается зыбкостью социального пози-

ционирования (своеобразный Даниил Заточник эпохи раннего сталинизма).

При рассмотрении «реальной социальности», окружающей подробной

жизни Пионтковский руководствуется присущей духовной атмосфере эпохи

(в особенности в марксистском ее варианте) «герменевтикой подозрения»,

уйти от которой также, по-видимому, не в силах. Пионтковский фиксирует/

конструирует запоминающиеся образы окружающей его социальной реаль-

ности («партийные сановники <…> аристократия», которая «ни в одной,

пожалуй стране не поставлена так крепко и в высоко привилегированные

условия, как у нас»

, вспоминающий о расстрелах белых офицеров чекист

– «из себя весь щуплый, жидкий, только в глазах какая-то кровожадность,

чертовщина»

. Рассказывал чекист о кровавых эпизодах своей биографии

«с таким наслаждением», что сумел напугать Пионтковского: «…мне стало

страшно, а вдруг он опять кого-нибудь начнет расстреливать». И, разумеет-

ся, не может не быть отмечена им труднопереносимая тяжесть советского

быта: «…а хотя мы и строим сейчас социализм, а еду доставать все труд-

нее становится»

. Состояние быта (а эта тема для Пионтковского является

одной из наиболее болезненных) и приводит его к выводу, зафиксированному

в дневнике 31 марта 1931 г., «что до полного социализма нам еще далеко.

Слишком уж наш быт консервативен, мало в нем социалистического. Ну, что

внесено в быт нового. Вместо попов на похоронах играет военный оркестр,

вместо свадьбы в церкви ходят в загс, вместо абортов – презервативы. Ну

и все. Живут по-прежнему. Накопленный предыдущим поколением капи-

тал – дома, постройки, города – давит своей тяжестью, держит в объятиях

буржуазно-индивидуалистического хозяйства»

В обстановке внутринаучных дрязг («…меня, – пишет Пионтковский, – из

Ленинского института выставили с треском») состояние быта рассматривается

им, по сути дела, как наиболее общая характеристика социальной реальности,

а размышления на эту тему носят мрачно-безнадежный характер о неискоре-

нимости в советском обществе «правой опасности», своего рода социальном

тупике. «Правые настроения, – пишет Пионтковский в декабре 1928 г., – отли-

ваются в какой-то дикий и уродливый быт, быт рвачества и неприкрытого наси-

лия, могущего расцвести и вырасти только в обстановке отсутствия всякой глас-

ности, всякого контроля, огромной и безответственной власти и полного бесси-

лия оказать пользующимся этой властью хоть какое-нибудь сопротивление»

Историк, по сути дела, конструирует концепцию непрекращающейся борьбы

двух типов социальности внутри страны – социалистической и капиталистиче-

ской, причем последняя трактуется предельно расширительно (от индивидуа-

листических настроений, индивидуального и группового эгоизма, пережитков

«буржуазного демократизма» в политике, науке и искусстве до действительных

или мнимых заговоров против власти). Пионтковский выступает последова-

тельным и весьма радикальным сторонником «жесточайших перемен» в науке,

которые трактуются им как часть социалистического наступления. Эти пере-

286

Личность историка...

мены рассматриваются Пионтковским в плане социальной роли науки («наука

служит массам»), организационном плане («физическими носителями науки

становятся огромнейшие коллективы», «индивидуалист, кустарь-одиночка в

науке сейчас недоразумение»

). Наконец, с его точки зрения радикальная транс-

формация должна произойти с самим содержанием научных исследований:

«в прошлое начинает отходить деление истории на историю России и Запада.

Вместо этого появляются специалисты по империализму, торговому капиталу,

промышленному капиталу, люди с новыми теоретическими установками и но-

выми комплексами фактов <…> в типологических разрезах у нас растут узкие

специалисты»)

. Реалии научного сообщества, увы, не вполне подтверждают

прогнозы чрезмерно увлекающегося Пионтковского – традиционное деление

на историю России и Запада сохраняется, между научными коллективами, как

признает и он сам, «грызня идет в самых уродливых формах <…> как-то стран-

но переплетаются политика и шкурничество»

Базовое недоверие к «неправильной» социальной реальности позволяет

Пионтковскому принимать и оправдывать «репрессивно-исправляющий» курс

власти, придерживаться официальной версии событий, внося от себя разве что

профессиональную оранжировку историка-марксиста (печально знаменитый

тезис об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму

коррелирует с его личностным мировосприятием). Такой симбиоз официаль-

ного и личностного определяет восприятие Пионтковским политических про-

цессов сталинской эпохи, в том числе и направленных против коллег истори-

ков («академическое дело», расправа над Д. Б. Рязановым и т. д.)

Для автора дневника универсальным объяснением происходящего явля-

ется концепция обостряющейся борьбы между буржуазным и социалисти-

ческим обществом как внутри страны, так и на международной арене. Пи-

онтковский принадлежит к поколению, пережившему грандиозные социаль-

ные катаклизмы и жившему ожиданием новых. Представления о постоянной

угрозе войны, капиталистической реставрации, возможности форсированно-

го (10 лет) строительства социализма и скорой победы мировой революции

во многом определяли духовную атмосферу эпохи (недаром, представляется,

избравший во многом иной вариант социального позиционирования М. А. Гу-

дошников марксизм этой эпохи сравнивает с теорией катастроф Кювье). Пи-

онтковский именно логикой социальных потрясений, катастрофизмом поли-

тической борьбы объясняет разгромно-проработочные кампании конца 1920–

1930-х гг.: «Эта волна проработок, коснувшаяся идеологов, которые в тече-

ние 10 лет считались или близкими, или совсем марксистами, чрезвычайно

социально знаменательна <…> старые идеологические установки, бывшие

10 лет тому назад приемлемыми, сейчас становятся тормозом строительству

социализма и иногда и прямо враждебным ему»

Оказавшись, в конечном счете, не в состоянии наладить конструктивный

диалог с политическим режимом (что закончилось для ученого трагически),

приобретавшим все более репрессивный характер, Пионтковский никак не мо-

287

Колеватов Д. М. Переизобрести себя...

жет устойчиво позиционироваться в научном пространстве советской гумани-

таристики, обрести внутренне приемлемый для него образ советской истори-

ческой науки, утвердиться в сделанном им жизненном выборе («не надо было

заниматься историей, не надо было заниматься наукой»). Как внимательный

и достаточно квалифицированный наблюдатель, Пионтковский фиксирует та-

кие черты новой научности, как ограниченность когнитивных возможностей

(«мы <…> не можем дать анализ воспроизводства всего буржуазного мира в

целом»

), очень далекий от идеала профессиональный и моральный облик ее

представителей, опасную (и тут предчувствие его не обмануло) зависимость от

политических проработочных компаний. С. А. Пионтковский был арестован 7

октября 1936 г. по обвинению в том, что, являясь членом контрреволюционной

троцкистско-зиновьевской террористической организации, вел подготовку к

совершению теракта против Сталина

. Как отмечает А. Литвин, «в последнем

слове на суде Пионтковский признал “виновность” только своего Дневника:

сам никогда не был троцкистом, но в дневнике “излагал свои антипартийные

контрреволюционные взгляды”». 8 марта 1937 г. Пионтковский был расстрелян

вместе с другими историками, объединенными следователями в одну террори-

стическую организацию

Представляется, что из двух рассмотренных нами вариантов социального и

профессионального позиционирования вариант С. А. Пионтковского был более

последовательно советским. В этом варианте соседствовали «вера в револю-

цию и Сталина, классовую сущность бытия» и весьма критическое отношение

ко многим реалиям современного ему общества, коллегам по профессии («все

историки наши жулики»), знаковым фигурам советской эпохи. Пионтковский

стремится совпасть в профессиональном и личностном плане с «происходя-

щей в стране изумительно грандиозной стройкой», и оказывается не в состоя-

нии сделать это. «Мальчик из гуманитарной семьи», как он сам называет себя

на страницах дневника, образованный и классово последовательный историк-

марксист отстает, по собственному признанию, от логики жизни и все менее

оказывается способен понять логику власти.

Вариант самореализации деятеля науки, представленный А. М. Гудошнико-

вым, на наш взгляд, является менее социально уязвимым и более профессио-

нально продуктивным, он в значительно большей степени социально локален,

внутренне независим. Осуществив в размышлениях для себя, в «Подневных

записях по вопросам истории», скептически-рефлексивную разметку поля про-

фессиональной деятельности, он избирает путь внутрипрофессиональной реа-

лизации.

Итак, нами представлены две поведенческие стратегии, которые по большо-

му счету проявляются и в различных типах дискурса – научно ориентирован-

ном и социально ориентированном

. Но этот сюжет нуждается в специальном

исследовании.

288

Личность историка...

Примечания

Исследование выполнено при финансовой поддержке Министерства образова-

ния и науки РФ в рамках федеральной целевой программы «Научные и научно-

педагогические кадры инновационной России на 2009–2013 гг.», государственный

контракт № 02.740.11.0350.

Sheiреla Fitzpatrick. Making a Self for the Times : Impersonation and Imposture in 20-th –

Century Russia // Kritika. 2001. Vol. 2, No. 3. P. 469.

См. подробнее: Колеватов Д. М. : 1) Исторические взгляды М. А. Гудошникова//

История и историки. 2001 : историогр. вестн. М. : Наука, 2001. С. 228–241; 2) Творче-

ство А. М. Гудошникова в 40–50-е годы XX века // Вестн. Челяб. гос. ун-та. История.

Вып. 20. 2007. № 11. С. 84–96.

Дневник историка С. А. Пионтковского (1927–1934) / отв. ред. и вступ. статья

А. Л. Литвина. Казань, 2009. 516 с.

Там же. С. 222.

Дневник историка С. А. Пионтковского… С. 74.

Там же. С. 81.

Там же. С. 82.

Там же. С. 83.

Там же. С. 93.

Там же. С. 100.

Там же. С. 101.

Там же. С. 189.

Там же. С. 412.

Дневник историка С.А. Пионтковского… С.216-217.

Там же. С.254-255.

Там же. С. 254.

Там же. С. 255.

Там же. С. 255–259.

Там же. С. 428.

Там же. С. 223.

Литвин Алтер. Дневник историка : предисл. к публ. // AB IMPERIO. 2002. № 3.

С. 427.

Там же. С. 429.

Подробнее об этом см.: Маловичко С. И. Историописание : научно ориентированное

vs социально ориентированное // Историография источниковедения и вспомогатель-

ных исторических дисциплин. М., 2010. С. 21–28.

289

Колеватов Д. М. Переизобрести себя...

Раздел 4.

Сообщества историков: исследовательские

и коммуникативные стратегии и практики

290

Сообщества историков...

В. П. Корзун

(Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского,

г. Омск)

КОММУНИКАТИВНОЕ ПОЛЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ:

НОВЫЕ РАКУРСЫ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

В данной статье пойдет речь о некоторых поисках и первых итогах ис-

следования омских историографов в рамках проекта «Образы отечественной

исторической науки в контексте смены познавательных парадигм (вторая по-

ловина XIX – начало XXI в.)». Один из этапов разработки проблемы связан с

попытками идеальной реконструкции коммуникативного поля отечественной

исторической науки в XX в.

О мотивах обращения к теме. Авторы проекта исходили из того, что тот

или иной образ исторической науки складывается в научном сообществе и

проговаривается/утверждается благодаря разнообразным коммуникативным

практикам, то есть на этапе замысла проекта обращение к коммуникативному

полю предполагалось как «контекстное сопровождение» исследования обра-

зов науки. Но по мере проникновения в тему проблема приобретала все боль-

шую значимость и обозначилась как вполне самостоятельная. Несколько нео-

жиданно для себя мы стали «конструкторами» нового проблемного поля, что

не могло не спровоцировать, в свою очередь, интереса к такой трансформации

и выявлению ее мотивов. Проблемное поле науки – это своего рода барометр,

фиксирующий подвижное состояние функционирующих в научном сообще-

стве идей, задач, средств и форм научного исследования. Это живое, провока-

тивное дыхание науки. Признавая безусловно персонифицированный характер

идей/проблем, обратим внимание на корреляцию проблематики с укорененны-

ми моделями науки, разделяемыми большинством научного сообщества. На-

рушение же «чистоты проблематики», интеллектуальная напряженность, вы-

ход в маргинальное пространство, ситуация «крупного разговора» часто явля-

ются симптомами становления нового образа науки, новой модели научности.

Вряд ли целесообразно выстраивать иерархию методологических парадигм и

исследовательских практик, но нельзя не обратить внимания на тот факт, что