Баткин Л.М.Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления

Подождите немного. Документ загружается.

210

■ Часть вторая. Воплощенная варьета: Леонардо да Винчи

задуманный набор заметок был и чем-то явно предварительным, подлежащим

дальнейшей обработке, и одновременно воображаемым законченным сочине-

нием, поэтому и следовало извиниться за повторения. Двойное сознание Лео-

нардо желает и не желает упорядочить затем составляемые заметки, знает и не

знает об огромной дистанции, отделяющей замысел от результата, „собрание

без порядка" от литературного труда, пригодного для чтения.

Как обычно, Леонардо писал в „Кодексе Арундель" справа налево, почер-

ком, производящим впечатление тайнописи. Это „зеркальное письмо", каким

пишут левши. Леонардо, несомненно, был левшой. Но он вполне умел, если

нужно, писать и слева направо, как это делал примерно до тридцати лет, иногда

и позже, прежде всего, когда адресовался к внешнему миру. Отчего же он

этого не делает сейчас, предназначая рукопись для публикации? За оборванным

предисловием на двенадцати листах размещены замечания по довольно част-

ному вопросу (о прогибе нити под тяжестью), далее же получается вовсе меша-

нина. В итоге Леонардо превращает этот кодекс, как и любой свой кодекс, не

просто в черновик, но в один из самых черновых черновиков на свете, который

не то что читать, но расшифровать могут лишь немногие специалисты.

В „Мадридском кодексе I" (далее СМ I), для Леонардо не слишком характер-

ном, то есть относительно однородном по тематике, мы обнаруживаем в конце

концов всего лишь набор всяких чертежей и набросков по прикладной меха-

нике – часы, прессы, текстильные машины и пр. Но и это не выдерживается,

около двадцати процентов кодекса занято вопросами теоретической механики;

порой же вторгаются записи и вовсе не имеющие отношения к общей про-

грамме: на 5-6-м листах мы обнаруживаем астрономические сюжеты (о центре

тяжести земли), на 31-32-м речь идет об оптике, на 1-м и 3-м вдруг появляются

столбики итальянских слов на „а" – для какого-то задуманного им словаря

. На

первой странице, особенно пестрой, сначала значится технический рецепт; за-

тем фраза: „Просьба, с которой я обращаюсь к моим читателям" (но сама эта

просьба – лишь на 6-м листе) ; кое-что о прямых и кривых линиях, о невозмож-

ности вечного двигателя, против алхимиков; фраза „Кто станет отрицать раз-

умное основание вещей, тот обнародует свое невежество"; о возможности та-

кой бомбарды, которая стреляла бы на девять тысяч локтей; фраза „Поступай

как тебе нравится, потому что всему приходит конец"; и т.д. и т.п. Сбоку припи-

сана незаконченная сентенция: „О, глупцы, или, поистине, люди без естествен-

ного... вы хотите". А на обороте – о каком-то Тадео, игроке на лютне. Обыч-

ный для Леонардо лист. Обращение же к читателям гласит: „Прочти меня,

читатель, если я доставляю тебе удовольствие, потому что такое бывает в этом

мире крайне редко. Потому что терпение для этого дела встречается у немно-

гих, желающих по-новому изложить подобные вещи по-новому (sic! – Л. Б.).

Так придите, о люди, увидеть чудеса, которые открываются в природе благо-

даря таким вот занятиям" (CM I, f. 6 r).

Лука Пачоли, человек к Леонардо достаточно близкий, сообщает, что у Лео-

нардо есть трактат о движении, весе и силе, который он „со всяческим усердием

стремится привести к должному завершению"

. Но Леонардо такого трактата

не написал – похоже, что речь идет о втором „Мадридском кодексе", но эта ру-

копись куда более сумбурна по составу, чем „Мадридский кодекс I". Похоже,

что не было „всяческих усилий" в этом направлении, а было то, что Леонардо,

работая – в глазах друга и в собственных глазах – над сочинением трактата, на

„Собрание без порядка" ■

211

55. Анатомические рисунки

212

■ Часть вторая. Воплощенная варьета: Леонардо да Винчи

деле усердно занимался чем-то другим. Не осталось и трактата о живописи, о

котором Пачоли утверждает, будто он был тщательно закончен, а остались

сотни заметок, которые Мельци или кто-то другой соединил вскоре после

смерти художника и которые были опубликованы только в 1651 году в Па-

риже

Леонардо лихорадочно работал долгую жизнь, написал тысячи и тысячи ли-

стов, задумывал трактаты по живописи, механике, гидродинамике, анатомии и

многим другим наукам – и не только не написал ни одного законченного сочи-

нения, но даже ни одного не довел до такого состояния, чтобы это было дей-

ствительно похоже на материалы к трактату, чтобы можно было хотя бы теперь

привести его фрагменты в систему.

Но этого мало.

Леонардо упоминает о 120 подготовленных им книгах по анатомии, а нам

известно, что книг таких не было. Иногда он мимоходом роняет: „...как пока-

зано в моем трактате о местном движении, силе и весе". Не было такого трак-

тата. Или: "...как указывается в моей книге о движении"

. Некоторые исследова-

тели полагали, что какие-то законченные сочинения Леонардо попросту до нас

не дошли. Или что, во всяком случае, он держал их в голове. Однако сам Лео-

нардо показал, как следует относиться к подобным отсылкам, давая неправдопо-

добно внушительную нумерацию. Например: „Если вода, находясь выше воз-

духа, приобретает тяжесть, как показывает 7-е (положение) 9-й (книги)...".

Или: „У тебя есть 61-е (положение) 7-й (книги), которое доказывает, что всякое

судно имеет тяжесть единственно по линии своего движения и ни по какой дру-

гой" (ИЕП, с. 367, 369). В парижской рукописи E есть отсылка на „четвертую

главу 113-й книги о природных вещах". Еще Сеайль заметил: „Если здесь дело

идет о сочинении, для которого он обдумал план и распределил даже книги и

главы, то вопрос решен. Маловероятна гипотеза о предполагаемом сочинении,

из которого автор, не задумываясь, цитирует 4-ю главу 113-й книги!"

. Совре-

менный исследователь пишет: „Как показали еще Иордан (1873) и Людвиг

(1882), Леонардо часто приписывает различный порядковый номер одному и

тому же возвещаемому им сочинению, так что можно думать, что книга „О тени

и свете" была только задумана или же что ее структура не была вполне опреде-

ленна"

В. А. Зубов, очень интересовавшийся этими мнимо точными ссылками Лео-

нардо на какие-то якобы написанные им книги, пришел к убеждению, что это

всего лишь „прием Леонардо". Литературный прием? Но к кому же Леонардо

его применял? Тот же Зубов не без основания считал, что фрагменты Леонардо

носят как бы дневниковый характер, что это „записи для себя"

. Любые приемы

возможны в сочинении, обращенном к другому лицу, к читателю, но вся струк-

тура Леонардовых заметок обращена, скорее, внутрь. С кем же играл Леонардо,

упоминая о „4-й главе 113-й книги"? Дневником его записные книжки, впрочем,

можно назвать тоже лишь очень условно. И встречающиеся на каждом шагу об-

ращения к себе носят характер вырывающихся ненароком, стихийных, тут нет

обдуманной формы дневника, тут нет вообще никакой обдуманной, последова-

тельной формы.

Добро бы мы имели право представить Леонардо бессистемным философом

в позднейшем вкусе, принципиально сочинявшим в свободной форме заметок.

Добро бы здесь была установка на фрагментарность. Напротив, Леонардо, ви-

„Собрание без порядка" ■

213

56. Лист рукописи с набросками фигур

димо, всю жизнь собирался довести до завершения какие-то трактаты и даже

всерьез воображал их как бы завершенными, но никогда и не думал начать по-

настоящему хоть один из них и тем не менее ничуть не страдал от этого несом-

ненного, на наш взгляд, противоречия.

Я ничего тут не понимаю. И вы ничего не понимаете. И никто во всем

мире – с последней трети XIX века, когда рукописи Леонардо были извлечены

из архивов, – никто ничего не понимает.

Но если бы удалось как-то уяснить культурологическую содержательность и

неслучайность нашего непонимания, то это и было бы приближением к пони-

манию. При том непременном условии, что загадка будет не снята, а переосмыс-

лена, что Леонардо останется все таким же (нет, уже по-другому!) ошеломи-

тельно противоречивым.

* * *

Эудженио Гарен отозвался об „этих причудливых рукописях" так: „Это не

фрагменты некой книги и не материалы к ней, а портрет напряженного дня,

прожитого необыкновенным человеком, подчас запечатленный в самых тонких

оттенках"

. Действительно, начиная со знаменитого труда Л. Ольшки, можно

считать установленным, что фрагментарность записи Леонардо нимало не была

результатом каких-то внешних обстоятельств и случайностей

. Напротив, пе-

ред нами принципиальная черта, неотделимая от его личности и творчества.

(Независимо от Ольшки к сходному выводу пришел Поль Валери.) Леонардо,

214

■ Часть вторая. Воплощенная варьета: Леонардо да Винчи

57–60. Листы рукописей с рисунками и чертежами

и с образцом почерка правой руки Леонардо

иными словами, оставил тетради в таком виде просто потому, что ни в каком

другом виде изложить свои идеи был не в состоянии. Таков исходный факт.

Однако работа Ольшки состояла не только в смелой констатации этого

факта, но и в позитивистской интерпретации, вызвавшей множество возраже-

ний. Эти возражения совершенно справедливы, но, к сожалению, из-за них от-

крытие Ольшки не было расценено достаточно серьезно.

Дело в том, что, обнаружив несистематичность и незаконченность в самих

истоках Леонардова мышления, Ольшки отнесся к подобным свойствам крайне

неодобрительно, не нашел в них ничего культурно-положительного. Ведь он

смотрел на фрагментарность Леонардо, как и на все, о чем писал, исключи-

тельно ретроспективно, а именно со стороны будущих критериев теоретиче-

ской науки нового времени. Все, что в „научной литературе на новых языках"

XV–XVI веков этим критериям не удовлетворяло, казалось Ольшки нелепыми

излишествами гуманистической риторики или же, как у Леонардо, наивного

эмпиризма, неспособного еще к выработке „настоящего", строгого метода, – в

общем, признаками незрелости, донаучности. В этом отношении Л. Ольшки со-

вершенно принадлежал XIX столетию; если, например, у Сеайля записи и чер-

тежи Леонардо восторженно представлены предвосхищением чуть ли не всех

последующих достижений новоевропейской научной мысли и, главное, на-

учного мировосприятия в целом

, то Ольшки эту оценку полемически и резко

снижает; но сайентистская точка отсчета остается той же. Впрочем, и нынче так

привычно слышать – не важно, пренебрежительные или хвалебные речи – о

„Собрание без порядка" ■

215

чужих способах жить и думать, рассматриваемых в неблагодарной роли наших

предшественников, зачатков, предвестий и т.п. Хорошо ли, по мнению истори-

ков, или плохо предки справлялись с такой ролью, в культурной суверенности

им при этом, во всяком случае, отказано. И так как вся история сводится к на-

шей собственной предыстории, измеряется по степени сходства с нами, то как

раз для нас возможность действительно историчного самопонимания оказыва-

ется закрытой. Это по-прежнему наиболее расхожая методология; к счастью,

выходит все больше прекрасных работ, в которых ей наносятся удары.

Л. Ольшки считал, что Леонардо стал жертвой „фанатического преклонения

перед эмпирией"; „его наука свелась под конец к какому-то хаосу из тонко под-

меченных фактов и фантазий", ибо мысль Леонардо, „правильно наблюдающая

и схватывающая в мире явлений столь многое и разнообразное, неспособна к

обобщению, синтезу, вообще к абстрактному мышлению" (с. 168, 194–195).

„...Отсутствие методического сознания... повлекло вскоре за собой крушение

его начинаний, превратило его хорошо обоснованные планы в иллюзию... и в

итоге превратило его научные исследования в ряд личных переживаний. По-

этому мы не станем называть Леонардо „универсальным гением", а назовем его

гениальным эклектиком и будем рассматривать его творчество как самое непо-

средственное и очевидное выражение его личности в этом смысле... мы

должны говорить не о методе исследования Леонардо, а о его научном стиле".

И далее: „...его сознательное ограничение одними фактами было неудачной за-

теей" (с. 202); „...труды его представляют, с какой бы точки зрения к ним ни по-

дойти, неудавшееся начинание, бесплодную в научном отношении работу"

(с.

262).

216

■ Часть вторая. Воплощенная варьета: Леонардо да Винчи

„Собрание без порядка" ■

217

218

■ Часть вторая. Воплощенная варьета: Леонардо да Винчи

Этих выписок, я думаю, довольно, чтобы стало ясно, почему мрачная и анах-

ронистичная оценка не могла не вызвать протестов. Объяснение фрагментарно-

сти Леонардо, предложенное Ольшки, не удовлетворяет современному исто-

ризму, согласно которому „следует остерегаться обычной тенденции вставить

„философию" Леонардо в рамки проблематики, которая ей не принадлежала,

требуя от нее ответов на вопросы, которыми она ничуть не задавалась или же

ставила их способами, сильно отличавшимися от наших"

. Нужно также ука-

зать на непоследовательность Ольшки, который, словно не доверяя своему за-

ключению, что „фрагментарное состояние его (Леонардо. – Л. Б.) литератур-

ного наследия является... необходимым следствием самого характера его

научной деятельности" (с. 203), параллельно с этим уверен, будто Леонардо со-

бирал материалы для некой энциклопедии всех наук и искусств (отсюда отры-

вочность и калейдоскопичность). Настолько даже Ольшки трудно было осво-

иться с собственным выводом, что Леонардо целую жизнь сочинял лишь

подневные записи к воображаемым трактатам! Домысел об „энциклопедии", те-

кстологически вовсе не подтверждающийся, хотя бы вводил необычность Лео-

нардова мышления в какие-то понятные рамки...

И все-таки мы не имеем права забывать об огромной заслуге Ольшки, благо-

даря которой правильные возражения против его недооценки Леонардо

(обычно, повторяю, остающиеся в той же логической плоскости и состоящие в

простой замене минусов на плюсы: нет, Леонардо был способен к синтезу, его

исследовательские усилия не сводились к эмпиризму, он не был в науке неудач-

ником и т. п.) – эти возражения совсем не интересны, а неправильный труд

Ольшки теперь актуальней прежнего. Дело в том, что Ольшки первый рассмо-

трел не „взгляды" Леонардо на те или иные вопросы, не предметное содержа-

ние мировоззрения, неизбежно навсегда прикованное к XVI веку, но логико-

культурную структуру Леонардовых фрагментов. Эта структура не только

фокусирует отношение к миру, но и выносит в будущее, включает в большую

историю культуры, где не может быть ни „низших", ни „высших" форм. В раз-

деле о Леонардо, как и в труде Ольшки в целом, замечательней всего исследова-

ние стиля изложения естественнонаучных идей, взятых как словесные тексты,

как сочинения „литературы на новых языках", причем в стиле изложения

Ольшки неизменно видел именно материализацию стиля мышления.

Его подход был новаторским. Но сведение Леонардо да Винчи, да и вообще

Возрождения, к детству точной математико-экспериментальной науки и чрез-

мерный критицизм скомпрометировали исходную аналитическую установку.

Объяснить свои меткие наблюдения Ольшки не смог, слишком торопясь за-

крыть проблему

И вот проблема осталась не только не решенной, но и едва ли не забытой. В

подавляющем большинстве общих работ о Леонардо незаконченность и фраг-

ментарность разве что отмечаются, но отнюдь не поставлены во главу угла при

истолковании его фигуры и творчества в целом. Эти свойства не тревожат, не

мучают авторов и, в лучшем случае, истолковываются как неизбывная загадоч-

ность гения, стоящего особняком.

Попытаемся, напротив, увидеть тут положительное и конструктивное вну-

треннее качество ренессансного типа творческой личности. А именно: выража-

ющее и движущее эту личность противоречие, при котором ее незаконченность

(логически неизбежная при устремлении стать Всем, стать „универсальной") па-

„Собрание без порядка" ■

219

радоксально совпадает с ее же специфической и величайшей исторической за-

конченностью и полнотой.

Пожалуй, в литературе последних десятилетий я выделил бы только важ-

ную, клонящуюся, по-моему, к этому выводу, но частную по теме статью Карло

Педретти, которой ниже нам еще предстоит заняться. Из всех авторов, писав-

ших о Леонардо по-русски, только неизменно основательный и вдумчивый

В. П. Зубов уделил особое внимание форме высказываний Леонардо и пришел

вслед за Ольшки к убеждению, что „незаконченность, фрагментарность запи-

сей – их неотъемлемая черта. Полную определенность и законченность нельзя

внести в них так же, как нельзя внести ее в прославленную „загадочную улыбку"

портретов Леонардо...". И далее: „Наследие Леонардо „рукописно" в самом

своем существе. Его можно представить изданным факсимильно, но нельзя

представить себе напечатанным в типографии Альдов..."

. Критикуя, в частно-

сти, построение „Трактата о живописи", В. П. Зубов признает, однако, что иде-

ального расположения отрывков все равно достичь нельзя. Еще лучше это под-

тверждено его блестящим анализом записей по гидротехнике с их „бесконеч-

ной детализацией": „И отметь различия в движениях и ударах мутных и

светлых вод, бешеных и медлительных, разлившихся и мелких; бешенство раз-

лившихся в сравнении с мелкими, бешенство узких рек в сравнении с широ-

кими. И различия текущих по крупным камням, по мелким, или по песку, или

по туфу..." и т. д. и т.п. „Огромное разнообразие частных и даже единичных

случаев подавляет, – пишет В. П. Зубов, – взгляд окончательно теряется". Иссле-

дователь категорически настаивает на невозможности, немыслимости для лите-

ратурного творчества Леонардо какой бы то ни было законченной формы трак-

тата (с. 101–102).

В попытках положительно – вопреки Ольшки – объяснить эту черту

В. П. Зубов, однако, ограничивается тем же набором понятий современной на-

учной гносеологии, которым пользовался и Л. Ольшки, только совсем иначе рас-

ставив ценностные акценты. У Леонардо „общий тезис – пояснение к наблюде-

нию, а не это последнее – иллюстрация тезиса, поставленного вначале" (с. 105),

„центральное и исходное – единичное наблюдение, картина, которая лишь до-

полняется анализом и практическим указанием" (с. 106). (См. об этом подроб-

ней ниже, в разделе „Примеры" и „правила", где я постараюсь показать, что

адекватность такого мнения очень относительна, поскольку действительное

свойство мышления Леонардо здесь уже переведено на чужой для него поня-

тийный язык.)

Можно, конечно, признать за Леонардовым единичным огромное самосто-

ятельное достоинство, позволяющее насладиться в каждом частном случае за-

ново всем предметным богатством бытия; или оправдывать Леонардово единич-

ное особым (художественным) способом концентрации в нем общего и т.п. Но,

с моей точки зрения, во-первых, такие подходы, заметно сглаживающие всю не-

обычность, инаковость (для нас) культурной ситуации, основаны, как уже было

сказано, на подмене какой-то неизвестной интеллектуальной системы коорди-

нат свойственной нам системой. Не попробовать ли исходить из ренессансного

понятия „варьета", а не просто из позднейших „абстрактного" и „единичного"?

Во-вторых, проблемы литературной фрагментарности, как и живописной неза-

конченности, – это моменты более объемной и единой проблемы творческой

личности в ее историологических особенностях. В-третьих, творческая личность