словно бы небеса закрылись и Божья десница уже не поддерживала корону на голове
королей и даже папская тиара оказалась лишь в исторической связи с репрезентацией
великого поручения Христа своему апостолу Петру. Папство стало репрезентацией не
Бога и не Богочеловека, а человекобога, великой христианской традиции, всего лишь
исторической традиции, а не трансцендентного мира вечности. Вот – еще один из
импульсов высвобождения исторического сознания из сознания мифического.
Что же произошло? Произошло фундаментально закономерное. В 1715-1740 гг.
идеал «человека рационального» стал моделью, личностной моделью, некоей понятийной
паутиной в душе образованного элитного европейца и мысль этого европейца получила
ускорение на магистралях этой рациональной модели. Бог перестал быть легко доступным
чувству, стал прежде всего абстракцией, мнимостью, этическим абсолютом, по крайней
мере его доступность перестала быть обыденным делом для интеллектуальной элиты и
вера перестала быть языком универсальных смыслов, средством общения между
«элитными людьми», став личным делом каждого мыслящего человека. Вера, религия
ослабили свою семиотическую функцию, чему начало положено было еще в
предреформационный XV век и далее было закреплено в протестантизме, но сначала как
некий сопутствующий и малозначимый фактор, который постепенно усиливался в XVI-
XVII веках и, наконец, институционализировался в семиотике деизма в XVIII веке.
Власть, которая от Бога – это непосредственно созерцаемое и основное свойство
власти, которая заставляла людей видеть своего короля словно в ореоле, но не в силу
только обаяния власти и страха перед властью (чисто психических и по сути «низких»
феноменов), а в силу прежде всего актуализированных всей системой культуры
священных свойств власти и ее носителей.
И ныне авторитет власти держится на далеко не очевидных материализованных
факторах легитимности, а, именно, на избрании большинством голосов,
конституционности, идеологической миссии, в которые мы также скорее «верим», чем о
них «знаем», но готовы подчиняться такой власти даже если весьма сомневаемся в ее
реализованной легитимности и не согласны с проводимой ею политикой, поскольку свое
сомнение еще не можем считать достаточным основанием для отказа ей, власти, в
доверии. Так и человек XVII-XVIII столетий, уже вполне усомнившейся в священности
власти короля, еще уважал ту традицию, которую несла в себе королевская власть.
Но факт сомнения в священности оказался более существенным, чем, казалось бы,
аналогичный ему факт сомнения наших современников в демократичности выборов, ведь
он приводит к превращению высшего авторитета – невидимого Бога – в мнимость, в
абстракцию, в ничто. Народ же в принципе «видим» как «люди», хотя народ как единое,
как воля, как носитель власти, как государство является только абстракцией и
конструктом, если в нем, в народе не видеть реальную личность, то есть того же Бога.
Мы пришли к важнейшему выводу, – о том, что в начале XVIII столетия свойство
священности потеряла не просто власть, его потерял народ, священный носитель власти.
Народ, во-первых, ранее состоял из людей, открытых трансцендентному, вечному,
устремленных не только к целям ближайших десятилетий своей жизни, но и, и прежде
всего, на предуготовление к Страшному суду и Царству небесному (в нашей
«натурализованной» системе – на цели родовые, а не только персональные), а теперь
земные цели и ценности заслонили собой цели небесные, причем, не просто в жизненной
суете, но и «в идеале»; во-вторых, народ обладавший собственным личностным, а не
квазиличностным, механическим или органическим, бытием, теперь стал просто частью
человечества, группой людей живущих, объединенных органическими и механическими
отношениями.
Такая перемена в отношении к власти настоятельно востребовала развития
рационалистических идей и теорий, появившихся еще в XV-XVII веках и, прежде всего,
развития их «приложений» для организации на принципах либерализма политической,
экономической и социальной жизни. Начался бурный рост теорий естественного права,