Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография

Подождите немного. Документ загружается.

Историческое воображение

221

части взаимосвязаны таким образом, что вечные проблемы рассмат-

риваются sub specie seculi *, а специфические проблемы эпохи —

sub specie aeternitatis **. Всякий раз, как над человеческой мы-

слью господствует особый интерес, наиболее плодотворная фило-

софия того времени отражает его господство и делает это не пас-

сивно, просто поддаваясь его влиянию, а активно, прилагая особые

усилия к тому, чтобы понять этот интерес и поместить его в центр

философского исследования.

В средние века интересы философов сфокусировались на теоло-

гии. В семнадцатом столетии их интерес сконцентрировался на фи-

зических науках. Сегодня, когда мы по традиции датируем воз-

никновение современной философии семнадцатым столетием, мы

тем самым подразумеваем, как я полагаю, что естественнонаучные

интересы, которые тогда начали доминировать над человеческой

жизнью, все еще господствуют в ней. Но если мы сравним дух

семнадцатого столетия в смысле его общей ориентации с духом

современности, сопоставив предметы исследования, насколько они

нашли отражение в литературе, нас почти наверняка поразит одно

важное различие. Со времен Декарта и даже со времени

че-

ловечество приобрело новую привычку в области исторического

мышления. Я не хочу сказать, что сто пятьдесят лет назад не было

хороших историков: это было бы неверно. Я не хочу сказать даже,

что с того времени общая сумма исторического знания и число из-

даваемых по истории книг неизмеримо возросло: последнее хотя и

верно, но в общем не очень существенно. Я хочу этим сказать, что

в течение всего этого периода историческая мысль разработала

свою методику исследования, не менее определенную по характеру

и не менее достоверную по результатам, чем ее старшая сестра —

методика естественных наук. Я утверждаю также, что, вступив та-

ким образом на sichere Gang einer Wissenschaft она заняла

определенное положение в жизни человека, положение, позволяю-

щее ей влиять и в известной мере преобразовывать каждую сферу

мысли и действия.

Она глубоко повлияла, в частности, на философию, но в целом

отношение философии к этому влиянию было скорее пассивным,

чем активным. Некоторые философы были склонны приветствовать

его, другие — осуждать, и только сравнительно небольшое число

их попытались философски осмыслить его. Главным образом в

Германии и Италии были предприняты попытки ответить на такие

вопросы, как что такое историческое мышление и какой свет про-

ливает оно на традиционные проблемы философии, и воспользо-

ваться этими ответами для того, чтобы сделать с историческим

сознанием современности то, что трансцендентальная аналитика

Канта сделала с естественнонаучным сознанием восемнадцатого

* с точки зрения века, времени (лат.).

** с точки зрения вечности (лат.).

на надежную дорогу науки (нем.).

222

Идеи истории. Часть V

века. Но большей частью, и в особенности в нашей стране, вопро-

сы такого рода, как правило, игнорировались, а проблемы теории

познания обсуждались таким образом, что можно было подумать,

что спорящие стороны совершенно не подозревают о существова-

нии истории. Эту традицию, конечно, можно защищать. Можно

было бы доказывать, что история вообще является не знанием,

а лишь мнением и не заслуживает философского изучения. Или

же можно было бы доказывать, что в той мере, в какой она яв-

ляется знанием, ее проблематика охватывается общей теорией по-

знания и потому не заслуживает специального рассмотрения.

Что касается меня, то ни одно из этих оправданий мне не

кажется приемлемым. Если история всего лишь мнение, то разве

это основание, чтобы философия пренебрегала ею? Если же она

знание, почему философы не изучают ее методы с тем же самым

вниманием, которое они уделяют различным методам естественных

наук? И когда я читаю труды даже самых крупных философов

современности, труды новейших английских философов, глубоко

восхищаясь ими, чувствуя себя их неоплатным должником, меня

постоянно мучит одна и та же мысль, а именно мысль о том, что

все, сказанное ими о познании, основано, по-видимому, прежде

всего на изучении перцепций естественнонаучного мышления и не

только игнорирует историческое мышление, но и фактически не-

совместимо с самим фактом его существования.

Несомненно, историческая мысль в одном отношении напомина-

ет восприятие. И то и другое имеет в качестве своего объекта не-

что индивидуальное. В восприятии мне даны эта комната, этот

стол, эта бумага. Историк же думает о Елизавете или Мальборо,

Пелопоннесской войне или политике Фердинанда и Изабеллы. Но

воспринимаемое нами всегда является этим, дано здесь и теперь.

Даже когда мы слышим отдаленный взрыв или видим вспышку

новой звезды через много лет после того, как она произошла,

существует все же момент, когда они воспринимаются здесь и те-

перь, как этот взрыв и эта новая звезда. Историческая мысль ни-

когда не может быть чем-то подобным, ибо она никогда не имеет

отношения к «здесь» и «теперь». Ее объектами выступают события,

случившиеся в прошлом, условия, больше не существующие. Они

становятся объектом исторической мысли лишь после того, как

перестают непосредственно восприниматься. Следовательно, все

теории познания, которые понимают его как взаимодействие или

отношение между субъектом и объектом, существующими в настоя-

щее время, противопоставленными друг другу и современными

друг другу, теории, принимающие непосредственное знание как

суть познания, делают историю невозможной.

С другой стороны, история напоминает науку, ибо в каждой из

наук знание носит выводной характер, достигается путем логиче-

ского умозаключения. Но в то время как наука живет в мире аб-

страктных универсалий, которые в одном смысле даны повсюду,

Историческое воображение 223

а в другом смысле нигде не существуют, в одном смысле действи-

тельны для всех времен, а в другом — недействительны ни для

одного времени, объекты, которыми занимается мысль историка,

не абстрактны, а конкретны, не всеобщи, а единичны, не индиф-

ферентны ко времени и пространству, но обладают своим «где» и

«когда», хотя это «где» не должно быть здесь, а это «когда» не

должно быть теперь. История поэтому не может согласовываться

с теориями, для которых объект познания является абстрактным и

вневременным, для которых он — некая логическая сущность, отно-

сительно которой ум может занимать различные позиции.

Невозможно также описать познавательный процесс, комбини-

руя теории этих двух типов. Современная философия полна комби-

наций такого рода. Знание по непосредственному восприятию и

знание по описанию, вечные объекты и преходящие ситуации, ин-

гредиентом которых оказываются первые, область сущности и

область материи — с помощью этих и других подобных дихотомий,

как с помощью более старых дихотомий «истин факта» и «истин

разума», пытаются выявить специфические особенности как вос-

приятия, улавливающего здесь и теперь, так и абстрактного мыш-

ления, схватывающего повсеместное и вечное —

философской традиции. Но точно так же, как история не является

ни

, она не является и комбинацией их

обоих. Она нечто третье, обладающее чертами каждого из них, но

комбинирующее их способом, невозможным ни для того, ни для

другого. Она не представляет собою комбинации непосредствен-

ного восприятия преходящих ситуаций и дискурсивного познания

абстрактных сущностей. Она — полностью дискурсивное позна-

ние того, что является преходящим и конкретным.

Я ставлю перед собой задачу дать краткую характеристику

этого третьего, чем является история, и я начну с изложения того,

что может быть названо теорией исторического знания в рамках

здравого смысла, с теории, в которую большинство людей верят

или считают, что верят, когда они впервые приступают к размыш-

лениям на эту тему.

В соответствии с данной теорией, существенными сторонами

исторической науки являются память и авторитет. Если события

или определенное состояние вещей должны стать объектом

ческого знания, то прежде всего кто-то должен быть их свидетелем,

затем он должен запомнить их и после этого передать свои вос-

поминания в форме, понятной другим. А кто-то другой должен

счесть эти воспоминания истинными. История, таким образом,

представляет собой веру в истинность чьих-то воспоминаний. Тот,

кто верит — историк, лицо, которому верят,— его источник,

ритет.

Эта идея предполагает, что историческая истина в той мере,

в какой она вообще доступна историку, доступна ему лишь потому,

* воспринимаемое и постигаемое разумом (греч.).

224

Идея истории. Часть V

существует в готовой форме в завершенных высказываниях его

авторитетов. Эти высказывания для него — своего рода священный

текст, ценность которого зависит только от непрерывности тради-

ции, представляемой им. Поэтому ни в коем случае он не должен

вносить в него самовольные изменения. Он не должен его урезать,

добавлять к нему что-нибудь, и прежде всего он не должен ему

противоречить. Ибо если историк возьмет на себя ответственность

отбирать и подбирать, решать, какие из высказываний его источ-

ника важны, а какие нет, то он выйдет за пределы источника и

будет руководствоваться какими-то иными критериями, т. е. делать

как раз то, что ему запрещает делать упомянутая теория. Если он

будет присоединять к данным источника что-нибудь, включая в

них конструкции собственного производства и принимая эти кон-

струкции за добавочные элементы своих исторических знаний, он

будет верить в нечто, основанное не на чисто фактической основе,

не на основе того, что утверждают его источники. А этого он не

имеет права делать. Но хуже всего, когда историк противоречит

источникам, присваивая себе право решать, в каком случае его ав-

торитет исказил факты, отвергая его утверждения как невероятные.

В этом случае он верит как раз в противоположное тому, что ему

было поведано, и совершает тягчайшее из всех возможных преступ-

лений против правил его профессионального кодекса. Авторитет

может быть болтуном, резонером, простым носителем слухов или

скандалистом; он может недооценивать, забывать или опускать

факты; он может сознательно или бессознательно искажать их в

своей передаче: у историка нет лекарства против всех этих не-

достатков. Для него в теории, все, что передал ему его авторитет,

истина, единственно доступная истина и ничто, кроме истины.

Все эти выводы теории исторического знания, основывающейся

на здравом смысле, были сформулированы мною только для того,

чтобы опровергнуть их. Каждый историк сознает, что в ряде слу-

чаев он вмешивается в повествование источника тремя указанными

способами: он выбирает из него то, что ему представляется важ-

ным, опуская остальное; он интерполирует в них то, что они не

говорят явно; и он критикует их, отвергая или исправляя в них

то, что ему кажется плодом дезинформации или лжи. Но я не уве-

рен, осознают ли историки последствия того, что они делают. Как

когда мы размышляем над нашей собственной работой,

мы, по-видимому, склонны принять то, что я назвал теорией ис-

торического знания в рамках здравого смысла, отстаивая наряду

с этим наше право на отбор, дополнение и критику. Несомненно,

эти права не согласуются с данной теорией, но мы пытаемся сгла-

дить противоречия между ними, сводя к минимуму область приме-

нения таких прав, думая о них как о чрезвычайных мерах, своего

рода восстании, на которое историк иногда может быть вынужден

пойти в связи с крайней некомпетентностью его источников, но

которое не искажает основ нормального мирного режима, при ко-

Историческое воображение 225

тором историк благодушно верит в то, что ему было рассказано,

потому что ему полагается верить. Тем не менее восстания такого

рода, сколь бы они ни были редки, являются либо преступления-

ми против истории, либо фактами, фатальными для указанной тео-

рии, ибо в соответствии с ее предписаниями их вообще не должно

быть. Но в действительности эти восстания не криминальны и не

представляют собой каких-то исключительных случаев. В ходе ра-

боты историк отбирает, конструирует и критикует и, только делая

все это, удерживает свою мысль на sichere Gang einer Wissen-

schaft. Если прямо признать это, то можно совершить

скую революцию (вновь прибегая к кантовскому выражению)

в теории истории — к открытию того, что историк не только не J

основывает свои суждения на авторитетах, отличных от него само-

го, и согласует свою мысль с их утверждениями, но и сам высту-

пает в качестве авторитета для самого себя, а его мысль автоном-

на, независима и обладает неким критерием, которому должны со-

ответствовать его так называемые авторитеты, критерием, на осно-

вании которого они и подлежат критической оценке.

Автономия исторической мысли в своей простейшей форме на-

ходит выражение в деятельности отбора. Историк, который пыта-

ется работать на основе принципов обыденной теории историческо-

го знания и с точностью воспроизводит все, что он обнаруживает

в источниках, напоминает пейзажиста, пытающегося писать в

соответствии с предписаниями эстетики, требующей от художника

копирования природы. Последний может воображать, что он про-

сто воспроизводит собственными средствами реальные формы и

цвета естественных предметов; но как бы старательно он ни пытал-

ся делать это, он всегда отбирает, упрощает, схематизирует, отбра-

сывает то, что ему кажется неважным, и включает в свою картину

то, что считает существенным. Художник, а не природа ответствен

за то, что появляется на его картине. И точно так же ни один

историк, даже самый плохой, не копирует просто свои источники;

даже если он не включает в свое повествование ничего собственно-

го, что практически невозможно, он всегда отбрасывает события,

которые, как он по той или иной причине считает, ему не

в его работе или не могут быть им использованы. Поэтому имен-

но он, а не его источник ответствен за то, что включается в его

рассказ. Здесь он сам себе хозяин, его мысль в этом отношении

автономна.

С еще более ясным выражением этой автономии исторической

мысли мы сталкиваемся в том, что было названо мною «истори-

ческими конструкциями». Авторитеты историка рассказывают ему

о той или иной фазе исторического процесса, оставляя его проме-

жуточные этапы неописанными. Поэтому он должен сам интерпо-

лировать эти этапы. Его описание предмета, хотя и может состо-

ять отчасти из утверждений, заимствованных им прямо из его

источников, включает в себя также суждения, к которым он при-

Р.

226 Идея истории. Часть V

шел, сделав логический вывод из высказываний источника. Этот

вывод историк делает, руководствуясь собственными критериями

достоверности, собственными правилами метода, собственными

принципами определения релевантности Доля этих заключений в

общем повествовании историка растет вместе с ростом его компе-

тентности. В них он опирается на свои собственные силы и делает

сам себя авторитетом, в то время как его так называемые автори-

теты вообще перестают быть авторитетами и становятся всего лишь

источниками.

Однако самое ясное доказательство автономии историка дает

историческая критика. Как естественная наука находит соответ-

ствующий ей метод в том случае, когда, если пользоваться мета-

форой Бэкона, естествоиспытатель допрашивает природу, пытает

ее экспериментами, для того чтобы добиться от нее ответов на

свои вопросы, так и история обретает соответствующий ей метод,

когда историк помещает свои источники на свидетельское место и

путем перекрестного допроса извлекает из них информацию, кото-

рую скрывают исходные свидетельства либо потому, что их авто-

ры не желают ее дать, либо потому, что они не имеют ее. Напри-

мер, донесения полководца могут говорить о победе, но историк,

критически анализируя их, спросит: «Если он одержал победу, то

почему за ней не последовали такие-то и такие-то действия?»;

тем самым он может обвинять автора этих депеш в преднамерен-

ном сокрытии истины. Или же, прибегая к тому же методу, он

может обвинить в невежестве своего менее критичного предшест-

венника, принявшего за чистую монету версию сражения, содержа-

щуюся в этих депешах.

Автономия историка отражена здесь в ее крайней форме, пото-

му что в данном случае, действуя как историк, он считает себя

вправе отвергнуть нечто, что прямо утверждает его источник,

и заменить чем-то другим. Если такое возможно, то критерием ис-

торической истины не может выступать тот факт, что какой-то

авторитет утверждает то-то и то-то. Здесь ставится под вопрос

достоверность информации, сообщаемой так называемым автори-

тетом; а на этот вопрос ответ должен дать сам историк, исходя из

своей компетентности. Даже если он примет то, что его источники

сообщают ему, он примет это, полагаясь не на их авторитетность,

а основываясь на собственном суждении, не потому, что они ут-

верждают это, а потому, что их утверждения соответствуют его

критерию исторической истины.

Расхожая теория исторического познания, основывающая ис-

торию на памяти и авторитете, не нуждается в дальнейших опро-

вержениях. Ее несостоятельность очевидна. Для историка вообще

не может быть авторитетов, потому что приговор так называемым

авторитетам может вынести только он один. Тем не менее эта рас-

хожая теория может претендовать на ограниченную и относитель-

ную истину. Историк, говоря вообще, имеет дело с предметом,

воображение 227

который до него изучали другие. И в зависимости от того, на-

сколько он новичок (либо в данной конкретной области истории,

либо в истории вообще), его предшественники в зависимости от

уровня компетентности оказываются авторитетами для него. В пре-

дельном случае, когда его невежество и некомпетентность абсолют-

ны, его отношение к авторитетам совершенно некритично. По

того как он овладевает своей профессией и темой исследования,

они, эти авторитеты, постепенно перестают быть таковыми и

вращаются в его коллег-исследователей, к которым относятся

с уважением, либо с презрением в зависимости от их заслуг.

Подобно тому как история не зависит от авторитета, она не

зависит и от памяти. Историк может вновь открыть то, что было

полностью забыто, забыто в том смысле, что никаких свидетельств

о нем не дошло до нас от очевидцев. Он может даже открыть что-

то, о чем до него никто не знал. Это он делает, частично обраба-

тывая свидетельства, содержащиеся в его источниках, частично

используя так называемые неписьменные источники, к которым

прибегают все чаще, по мере того как история во всевозрастающей

степени осознает собственные методы и собственный критерий

Я говорю о критерии исторической истины. Что это за крите-

рий? В соответствии с общепринятой теорией исторического по-

знания это — соответствие утверждений, сделанных историком,

утверждениям, которые он обнаруживает у своих авторитетов. Мы

знаем теперь, что такой ответ неверен, и мы должны искать дру-

гой. Мы не можем отказаться от этих поисков. Должен быть ка-

кой-то ответ на поставленный вопрос, ибо без критерия истины

не может быть критики источников. Один ответ был предложен

выдающимся английским философом современности Брэдли в

брошюре «Предпосылки критической истории». Очерк Брэдли

принадлежит к числу его ранних произведений, которыми он был

недоволен в свои зрелые годы. Но сколь бы неудовлетворитель-

ным он ни был, он несет на себе печать гения Брэдли. В нем Брэд-

ли ставит вопрос, как может историк в явном противоречии с об-

щепринятой теорией исторического знания отбросить свидетельст-

ва так называемых авторитетов и сказать: «Вот что утверждают

наши историки, но на самом деле должно было случиться то-то,

а не то-то».

Его ответ таков: наш опыт учит тому, что некоторые вещи

происходят в мире, а другие не происходят. Этот опыт и пред-

ставляет собой критерий, с помощью которого историк оценивает

суждения своих авторитетов. Если они говорят ему, что произошли

такие события, которые, как говорит его опыт, не должны были

случиться, он обязан не верить им. Если же события, о которых

они сообщают, таковы, что они, как знает историк из собственно-

го опыта, действительно происходят, то он волен принять эти ут-

верждения.

истории. Часть V

Есть немало очевидных возражений против этого рассуждения,

которых я не буду касаться. Оно сильно окрашено философией эм-

пиризма, против которой Брэдли вскоре так энергично выступит.

Но и помимо того имеется ряд определенных положений в его

аргументации, которые представляются мне слабыми.

Во-первых, предложенный критерий является не критерием

того, что действительно случилось, а критерием того, что могло

случиться. Он не что иное, как аристотелевский критерий допусти-

мого в поэзии, и потому не может отделить историю от вымысла.

Суждения историка, несомненно, будут соответствовать ему, но в

не меньшей степени ему будут соответствовать суждения историче-

ского новеллиста. Поэтому он не может служить критерием для

критической истории.

Во-вторых, поскольку упомянутый критерий не может нам

сказать, что произошло в действительности, то в наших суждениях

мы должны полагаться только на авторитет человека, от которого

мы получаем информацию. Коль скоро мы применяем его, мы бе-

рем на себя обязательство верить всему тому, что сообщает нам

наш источник, если удовлетворяется чисто негативный критерий,

по которому то, что сообщается, возможно. Все это не ставит под

сомнение авторитет источника; мы слепо принимаем все, что он

сообщает нам. Критическое отношение к нему здесь невозможно.

В-третьих, опыт историка, связанный с миром, в котором он

живет, может помочь ему проверить, хотя бы и в отрицательном

плане, утверждения его авторитетов лишь постольку, поскольку

они касаются не истории, а природы. Природа же не имеет истории.

Законы природы всегда оставались теми же самыми, и то, что про-

тиворечит им сейчас, противоречило и две тысячи лет назад; но

исторические условия жизни человека в отличие от природных

столь непохожи в разные времена, что любой аргумент по анало-

гии не имеет силы. То, что греки и римляне показывали своих но-

ворожденных детей властям, стремившимся контролировать общую

численность населения, остается историческим фактом, несмотря на

то что ничего подобного мы не можем отыскать в жизненном опы-

те авторов «Кембриджской древней истории». Фактически же раз-

работка Брэдли этой проблемы связана не с обычным ходом исто-

рических исследований, а с его интересвм к проблеме достоверно-

сти преданий Нового завета, и в частности рассказов о чудесах.

Но критерий, который служит только для определения достовер-

ности рассказов о чудесах, весьма мало полезен для историка, за-

нимающегося повседневной работой.

Очерк Брэдли, сколь бы несовершенным он ни был, все же за-

служивает внимания потому, что в нем в принципе была соверше-

на коперниковская революция в теории исторического познания.

Для теории исторического знания в рамках обычного сознания

историческая истина ·— это мнения историка, согласующиеся с

утверждениями его источников; Брэдли показал, что историк при-

Историческое воображение 229

вносит с собой в изучение своих источников собственный

истины, пользуясь которым он и оценивает сами источники. Брэд-

ли не удалось выяснить, чем является этот критерий. И нам оста-

ется посмотреть, можно ли решение этой проблемы (которая,

мне кажется, никогда после Брэдли печатно не обсуждалась в анг-

лоязычной философии)

продвинуть вперед через

шестьдесят лет после появления его очерка.

Я уже заметил, что наряду с отбором тех утверждений автори-

тетов, которые он считает важными, историк выходит за рамки

сообщаемого источником в двух направлениях. Во-первых, в смыс-

ле критики источника, и это Брэдли попытался проанализировать.

Во-вторых, в конструктивном направлении, о котором он ничего

не говорил, и к нему я сейчас хочу обратиться. Я определяю кон-'

структивную историю как историю, интерполирующую между вы-

сказываниями, извлеченными из наших источников, другие выска-

зывания,

ими. Так, наши источники говорят нам,

что в определенный день Цезарь находился в Риме, а позднее —

в Галлии. Они ничего не говорят о его перемещении из одного

места в другое, но мы интерполируем это перемещение с совершен-

но чистой совестью.

Этот акт интерполяции имеет две существенные особенности.

Во-первых, он ни в коем случае не является произвольным или |

просто плодом фантазии — он необходим, или же, по кантовской j

терминологии, априорен. Если мы наполним повествование о дей-

ствиях Цезаря вымышленными деталями, такими, как имена лю-

дей, с которыми он встречался на пути в Галлию, содержание его

разговоров с ними, то конструкция была бы произвольной; факти-

чески она была бы конструкцией такого типа, которая создается

историческим романистом. Но если наша конструкция не включа-

ет ничего такого, что не вытекает с необходимостью из имеющихся

данных, она является законной исторической конструкцией, без

которой вообще не может быть истории.

Во-вторых, вывод, к которому приходят таким путем, оказы-

вается чем-то воображаемым. Если мы смотрим на море и видим

корабль, а пятью минутами позже мы снова глядим на море и ви-

дим судно в другом месте, мы должны представить себе, что оно

занимало все промежуточные позиции между двумя точками в те-

чение того времени, когда мы его не видели. Это

исторического мышления; и именно таким же образом мы можем

вообразить Цезаря движущимся из Рима в Галлию, если нам го-

ворят, что он был в этих различных местах в разное время.

Эту деятельность, которой свойственна двойственная природа,

я буду называть априорным воображением, и хотя я подробнее

опишу ее позже, пока лишь отмечу, что при всей неосознанности

действия этого воображения именно оно, заполняя лакуны в расска-

зах источников, придает историческому повествованию непрерыв-

ность. То, что историк вынужден прибегать к воображению, общее

230

Идея истории. Часть V

место. Вспомним

«Очерк истории»: «Идеальный исто-

рик должен обладать достаточно сильным воображением для

чтобы сделать свое повествование

и живописным».

Но это высказывание Маколея недооценивает роль исторического

воображения, которое имеет не орнаментальный, а структурный

характер. Без него историку нечего было бы украшать. Воображе-

ние, эта слепая, но необходимая способность, без которой, как по-

казал Кант, мы никогда не смогли бы воспринимать мир вокруг

нас, необходимо в том же самом смысле и для истории. Именно

оно, действуя не произвольно, как фантазия, а в своей априорной

форме, осуществляет всю конструктивную работу в историческом

познании.

Следует заранее отвести два возможных недоразумения. Во-

первых, можно подумать, что с помощью воображения мы можем

предсказать только то, что имеет фиктивный характер, нечто не-

реальное. Достаточно только упомянуть этот предрассудок, чтобы

его отвести. Если я воображу приятеля, который недавно ушел от

меня, входящим в собственный дом, то самый факт, что я пред-

ставил себе это событие, отнюдь не дает мне оснований считать

его нереальным. Воображаемое как таковое не является ни реаль-

ным, ни нереальным.

Во-вторых, само выражение «априорное воображение» звучит

парадоксально, ибо воображение обычно мыслится как нечто ка-

призное в своей основе, произвольное, как продукт чистой фанта-

зии. Но помимо своей исторической функции априорное воображе-

ние имеет еще две другие, которые знакомы или должны быть зна-

комы всем. Одна из них — чистое, или свободное, но ни в коем

случае не произвольное воображение художника. Человек, пишу-

щий роман, разрабатывает какую-то фабулу, в которой различные

характеры играют разные роли. Характеры и ситуации в романе

в равной мере воображаемы, тем не менее главная задача романи-

ста — показать эти характеры в действии, а ситуации — в их раз-

витии, определяемом необходимостью, присущей им самим. Фабула,

если это хорошая фабула, не может развертываться иначе, чем она

развертывается; романист, воображая ее, не может представить

себе иного ее развития. Здесь, как и в других видах искусства,

действует априорное воображение. Его другая известная функция

связана с так называемым перцептивным воображением, воображе-

нием, дополняющим и консолидирующим данные восприятия спо-

собом, так хорошо проанализированным Кантом, воображением,

представляющим нам объекты возможной перцепции, не восприни-

маемые фактически,— нижняя сторона стола, внутреннее содержа-

ние цельного яйца, обратная сторона Луны. Здесь снова вообра-

жение имеет априорный характер: мы не можем представить себе,

что нечто не имеет места. Историческое воображение отличается

от других форм воображения не своей априорностью, а тем, что у

него особая задача — вообразить прошлое. Это прошлое не может