Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография

Подождите немного. Документ загружается.

Доказательство в исторической науке 251

которую бы мог проделать любой разумный человек в подобной

ситуации. Он попытался бы найти кого-нибудь, чье математическое

образование пошло дальше 47-й теоремы 1 книги «Начал» Евкли-

да, и спросил бы его об этом. И если бы ему не понравился его

ответ, он бы поискал других знатоков и задал им тот же самый

вопрос. Если же им всем не удалось бы убедить его, он бы отка-

зался от попыток получить ответ на свой вопрос таким способом

и сам занялся бы изучением элементов планиметрии.

Единственное, чего он не стал бы делать, будучи сколь-ни-

будь разумным человеком, так это говорить: «Это философский

вопрос, и ответ, который удовлетворит меня, должен быть только

философским». Он может обозначать такой ответ любым терми-

ном, но не может изменить того факта, что единственный путь

решения вопроса о неоспоримости доказательства определенного

типа — научиться самому доказывать подобным образом и посмот-

реть, что из этого выйдет. Однако неплохо прислушаться и к

словам тех, кто сам проделал эту работу.

VI. Классификация

Историки ножниц и клея, испытав отвращение к простому

переписыванию утверждений других людей и осознав в себе спо-

собность к самостоятельной мыслительной деятельности, ощуща-

ют похвальное желание применить ее на практике. Это желание

они, как часто можно констатировать, удовлетворяют, изобретая

систему классификационных ячеек для упорядочения своей эру-

диции. Так возникают все те схемы и шаблоны, под которые

история вновь и вновь позволяет себя подогнать людям, дейст-

вующим с поразительным искусством, таким, как Вико с его

нием об исторических циклах, основанным на

куляциях, Кант с его программой «универсальной истории с кос-

мополитической точки зрения», Гегель, мысливший вслед за

Кантом универсальную историю как прогрессирующую реализа-

цию состояния человеческой свободы, Конт и Маркс, два вели-

ких человека, каждый из которых развил идеи Гегеля, и т. д.

вплоть до Флиндерса

Освальда Шпенглера и Арнольда

в наши дни, близких по духу скорее Вико, чем Гегелю.

Хотя с этими классификационными схемами мы сталкиваем-

ся и в двадцатом веке, а восходят они к восемнадцатому, если

не говорить о более ранних изолированных попытках, импульс

к упорядочению всей истории в рамках единой схемы (не

хронологической, но качественной, в соответствии с

исторические «периоды», обладающие специфическими чертами,

следуют друг за другом во времени, подчиняясь некоей законо-

мерности, которая может быть необходимой по априорным основа-

ниям, либо навязываться нашему сознанию в силу ее частой по-

вторяемости, либо же по тем и другим соображениям, вместе взя-

252 Идея истории. Часть

там) является в основном феноменом девятнадцатого века. Он

относится к периоду, когда история ножниц и клея находилась

при последнем издыхании, когда ученые уже разочаровались в

ней, но еще не порвали с нею. Вот почему поддавшиеся этому

классификационному методу люди, как правило, обладали высо-

ким интеллектом и обнаруживали подлинную талантливость в

истории, но ограниченность метода ножниц и клея не позволяла

им развернуться.

Типичным в тех условиях было стремление некоторых из них

представлять свои классификационные попытки как «возвышение

истории до ранга науки». История в том виде, в каком они нахо-

дили ее, означала историю ножниц и клея. Она, очевидно, не

была наукой, потому что в ней не было ничего автономного, ни-

чего творческого. Она была простым переносом готовой информа-

ции из одного сознания в другое. Они понимали, что история

может быть чем-то большим. Она могла и должна была иметь

свойства науки. Но как этого добиться? Здесь, считали они, им

может прийти на помощь аналогия с естественными науками. Со

времен Бэкона стало общим местом, что в любой естественной

науке начинают со сбора фактов, а затем переходят к построе-

нию теорий, т. е. к экстраполяции закономерностей, выявившихся

в уже собранных фактах. Очень хорошо! Давайте соберем вместе

все факты, известные историкам, поищем закономерности в них

и затем экстраполируем эти закономерности, создав некоторую

теорию всеобщей истории.

Эта история оказалась совсем нетрудной для любого ученого

с живым умом и вкусом к тяжелой работе. Ибо не было никакой

необходимости собирать все факты, известные историкам. Любая

достаточно большая подборка фактов, как

обнаружи-

вала изобилие всякого рода закономерностей, а экстраполяция

этих закономерностей в отдаленное прошлое, о котором было из-

вестно очень мало, и в будущее, о котором вообще ничего не было

известно, давала представителю «научной» истории как раз то

чувство собственного могущества, в котором ему отказывала исто-

рия клея и ножниц. После того

его приучили считать, что

он как историк не может познать чего-либо большего, чем ему

говорят его источники, он обнаружил, как ему казалось, ложность

этой теории. Он открыл, что, превращая историю в науку, он

может познавать исключительно собственными силами предметы,

которые его источники скрыли от него или о которых они ничего

ι не знали.

Все это было самообманом. Ценность каждой из этих клас-

сификационных схем,

под ценностью понимать то, что они

способны

средством открытия исторических истин, не уста-

навливаемых простой интерпретацией свидетельств, была равна

нулю. И действительно, ни одна из них никогда не имела ника-

кой научной ценности вообще, ибо недостаточно, чтобы наука

Доказательство в исторической

253

была автономна или креативна, она должна также быть убедитель-

ной и объективной; ее выводы должны казаться необходимыми

всякому, кто может и хочет рассмотреть те основания, на которых

она строится, и самостоятельно прийти к тем заключениям, к ко-

торым они ведут. Ни одна из названных схем не обладала этими

качествами. Они были произвольны. Если же какая-нибудь из них

когда-либо и была принята сколько-нибудь значительным числом

ученых, помимо человека, ее придумавшего, то совсем не потому,

что она поразила их своей научной убедительностью, а потому,

что она превратилась в вероучение, по сути дела, некоей рели-

гиозной общины, хотя последняя могла и не считать себя таковой.

Так в какой-то мере случилось с контизмом... Исторические схемы

подобного типа приобрели магическое значение, создав некую фо-

кусную точку эмоций и выступая тем самым в качестве стимула

действий. В других случаях они имели некоторую развлекатель-

ную ценность, немаловажную в жизни усталого историка ножниц

и клея.

Но это заблуждение не было и абсолютно беспочвенным. На-

дежда на то, что история ножниц и клея будет заменена когда-

нибудь новым типом истории, истории подлинно научной, была

достаточно обоснованной. Фактически она и сбылась. И надежда

на то, что этот новый тип истории позволит историку узнавать

те вещи, о которых его авторитеты ничего не могли или не хо-

тели сказать ему, также была обоснованной, и она также осущест-

вилась. Как это произошло, мы увидим очень скоро.

VII. Кто убил Джона

у?

Когда Джона Доу нашли рано утром в воскресенье лежащим

на столе с кинжалом между лопатками, никто не думал, что его

убийцу можно будет определить с помощью свидетельских пока-

заний. Было маловероятно, чтобы кто-нибудь видел это убийство.

Еще менее вероятно, чтобы кто-нибудь из доверенных лиц пре-

ступника его выдал. И самым невероятным было бы ожидать,

что убийца явится в деревенский полицейский участок с повинной.

Тем не менее общественность требовала, чтобы он предстал перед

судом, и у полиции были некоторые надежды на то, что ей удаст-

ся удовлетворить это требование, хотя единственным ключом к

разгадке тайны преступления было небольшое пятно свежей зеле-

ной краски на рукоятке кинжала, краски, похожей на ту, которой

была окрашена железная калитка между садами Джона Доу и

местного деревенского священника.

Полиция надеялась найти убийцу не потому, что она ожида-

ла получить со временем ценные свидетельские показания. На-

против, когда такое показание было дано в виде заявления

престарелой старой девы, живущей по соседству и сказавшей, что

254 Идея истории. Часть V

она убила Джона Доу собственными руками за то, что он подло

пытался покуситься на

честь, то даже деревенский констебль

(не особенно умный, но добрый парень) посоветовал ей пойти

домой и принять аспирин. Позднее в тот же день в полицию

явился деревенский браконьер и сказал, что он видел, как егерь

влезал в окно кабинета Джона Доу, но его показания вызвали

еще меньшее доверие. И наконец, когда дочь священника в силь-

ном возбуждении ворвалась в полицейский участок и заявила,

что убила

то единственным результатом этого заявления был

звонок констебля местному инспектору. Констебль напомнил ин-

спектору, что молодой приятель девушки Ричард Роу — студент-

медик и потому должен знать, где у человека сердце, и что он

провел субботнюю ночь в доме священника, находящемся в не-

посредственной близости от дома убитого.

В ту ночь была буря с проливным дождем между двенадцатью

и часом ночи, и инспектор при допросе горничной священника

узнал, что ботинки м-ра Роу были утром очень мокрыми. При

допросе Ричард признался, что он выходил в середине ночи, но

отказался отвечать, зачем и куда.

Джон Доу был шантажистом. В течение многих лет он шанта-

жировал священника, угрожая опубликовать факты о некоторых

похождениях в молодости его умершей жены. Плодом этих по-

хождений была девушка, считавшаяся дочерью священника и ро-

дившаяся шесть месяцев спустя после его брака. В распоряжении

Джона Доу были письма, доказывающие это. К моменту преступ-

ления он уже заполучил все состояние священника, а утром в ту

роковую субботу потребовал передачи ему и всего наследства по-

койной, которое она оставила священнику на содержание своей

дочери. Священник решил покончить с этим. Он знал, что Джон

Доу засиживался за письменным столом поздно по ночам; он знал,

что за сидящим слева было французское окно, а напротив —

коллекции восточного оружия; и он знал, что теплыми вечерами

окно остается открытым, пока Джон Доу не пойдет спать. В пол-

ночь он потихоньку вышел из дому в перчатках, но Ричард, ко-

торый заметил его душевное состояние и был им очень обеспокоен,

случайно выглянул из своего окна и увидел, что священник идет

через сад. Он поспешно оделся и последовал за ним. Однако,

когда он выбежал в сад, священника уже не было. В это время

разразилась буря. Между тем план священника великолепно

удался. Джон Доу спал, его голова лежала на пачке старых писем.

Только после того, как кинжал вонзился в его сердце, священник

взглянул на эти письма и узнал почерк своей жены. Конверты

были адресованы «Джону Доу, эсквайру». До этого времени он

не знал, кто был соблазнителем его жены.

Инспектор розыска Дженкинс из Скотланд-Ярда, вызванный

на место преступления главным констеблем по настоятельным

просьбам маленькой дочери его старого друга, обнаружил в му-

Доказательство в исторической науке

255

сорном ящике священника много пепла — главным образом от

сгоревших бумаг, но также и от кожи, по-видимому от сгоревшей

пары кожаных перчаток. Свежая краска на калитке сада Джона

Доу — он сам выкрасил ее утром того дня — объяснила, почему

нужно было сжечь перчатки; а среди пепла были найдены метал-

лические пуговицы с именем известного галантерейщика на Окс-

форд-стрит, у которого всегда делал покупки священник. Следы

краски с калитки Джона Доу были найдены и на правом обшла-

ге пиджака, пострадавшего от недавнего ливня, пиджака, подарен-

ного в понедельник священником бедному прихожанину. Впослед-

ствии инспектора по розыску сильно бранили за то, что он позво-

лил священнику понять, в каком направлении он осуществляет

свое расследование, и тем самым дал ему возможность принять

цианистый калий и избежать виселицы.

Методы уголовного розыска не во всем тождественны методам

научной истории, потому что нетождественны их конечные цели.

В руках уголовного суда жизнь и свобода гражданина, и в стра-

нах, где граждане считаются обладающими какими-то правами,

суды поэтому обязаны действовать, и действовать быстро. Время,

необходимое для того, чтобы прийти к какому-то решению, явля-

ется существенным фактором определения ценности (т. е. спра-

ведливости) самого этого решения. Если какой-нибудь молодой

судья скажет: «Я совершенно уверен, что через год, когда мы на

досуге обдумаем все обстоятельства этого дела, мы будем в состоя-

нии лучше понять, о чем они

то ему ответят:

«Да, здесь Вы правы в известном смысле, но то, что Вы пред-

лагаете, невозможно. Ваша задача — не просто вынести приговор,

но вынести его сейчас, и Вы будете сидеть здесь до тех пор, пока

не сделаете этого». Вот почему судья должен

чем-то меньшим, чем научное (историческое) доказательство,

а именно той степенью уверенности или убежденности, которая

будет достаточна в любых практических делах повседневной I

Исследователь исторического метода поэтому едва ли сочтет

целесообразным тратить много времени на тщательное изучение

правил судебного разбирательства, принятых законом. Историк

совсем не обязан прийти к какому-нибудь решению в заданный

интервал времени. Для него существенно только одно — правиль-

ность принимаемого им решения, а это значит, что последнее с

необходимостью должно вытекать из имеющихся в его распоря-

жении данных.

Однако, коль скоро мы имеем это в виду, аналогия между

юридическими и историческими методами имеет известную цен-

ность для понимания истории и даже, я полагаю,

цен-

ность для того, чтобы оправдать приведенный мною пример из

литературы. В противном случае было бы ниже достоинства чита-

теля обращать его внимание на него.

256 Идея истории.

VIII.

Фрэнсису Бэкону, юристу и философу, принадлежит знамени-

тое высказывание о том, что естествоиспытатель должен «допра-

шивать Природу». Когда Бэкон писал это, он отрицал, что отно-

шение ученого к природе должно быть отношением уважительного

внимания, которое ждет ее показаний, а сам ученый должен стро-

ить свои теории на основе того, что она согласится ему поведать.

Фактически

утверждает здесь две вещи: во-первых, что ини-

циатива в исследовании принадлежит ученому, который для себя

решает, что он хочет знать, и в соответствии с этим сам форму-

лирует свою проблему; во-вторых, что ученый должен найти сред-

ства заставить природу отвечать, придумать те пытки, которые

развяжут ей язык. В кратком афоризме Бэкон раз и навсегда

сформулировал истинную теорию познания экспериментальной

науки.

Но это положение, хоть Бэкон о том и не догадывался, яв-

ляется и подлинной теорией исторического метода. В истории

ножниц и клея историк стоит на добэконовских позициях. Его

отношение к авторитетам, как показывает само слово «автори-

тет»,— отношение уважительного внимания. Он ждет того, что

они пожелают сообщить ему, и позволяет им говорить так, как

они хотят, и тогда, когда они хотят. Даже тогда, когда он открыл

метод исторической критики, а авторитеты превратил просто в

источники, это отношение в основе осталось неизменным. В из-

вестной мере отношение изменилось, но лишь поверхностно. Оно

заключалось просто в

некоторой методики, позволяющей

делить очевидцев на овец и козлиц. Одни дисквалифицируются

как свидетели, к другим относятся точно так же, как относились

к авторитетам в соответствии с правилами старого метода. Но в

научной истории, истории в собственном смысле слова, произошла

бэконовская революция. Научный историк, несомненно, тратит

большое количество времени, читая те же самые книги, что читал

историк ножниц и клея,— Геродота, Фукидида, Ливия, Тацита

и т. д., но читает он в совершенно ином, фактически бэконовском

духе. Историк ножниц и клея читает их чисто рецептивно, ста-

раясь установить, что в них говорится. Научный историк читает

их, поставив перед собой проблему, беря на себя инициативу в

решении вопроса о том, что он хочет найти в них. Далее, историк

ножниц и клея читает их, исходя из допущения, что в них нет

ничего, о чем бы они прямо не говорили читателю; научный же

историк подвергает их пыткам, выжимая из них сведения, кото-

рые на первый взгляд говорят о чем-то совершенно ином, а на самом

деле дают ответ на вопрос, который он решил поставить. Там,

где историк ножниц и клея скажет с полной уверенностью:

«У такого-то автора нет ничего по такому-то

научный,

Доказательство в исторической науке

257

или бэконовский, историк ответит: «Разве? А вы не видите, что

этот отрывок, посвященный совсем другому сюжету, фактически

предполагает, что автор придерживался таких-то и таких-то взгля-

дов на вопрос, о котором, согласно вашему утверждению, текст

ничего не говорит».

Приведем пример из моего рассказа. Деревенский констебль

не арестовал дочку священника и не избивал ее резиновой дубин-

кой, чтобы вынудить ее признаться.

начал с использования

методов критической истории. Он сказал себе: «Убийство было

совершено кем-то, обладающим большой физической силой и не-

которыми познаниями в области анатомии. У этой девушки, бес-

спорно, нет такой физической силы и, по-видимому, нет анатоми-

ческих познаний. Во всяком случае я знаю, что она никогда не

посещала медицинских курсов. Кроме того, если бы она и убила,

то она никогда не обвинила бы саму себя с такой поспешностью.

Ее рассказ — ложь».

После этого критический историк потерял бы интерес к ее

рассказу и выбросил бы его в корзину для бумаг. Научный же

историк заинтересовался бы им и проверил его, как делает хи-

мик с неизвестным веществом, определяя его по тому, как оно

реагирует на реактивы. Он был бы в состоянии это сделать по-

тому, что, будучи научным мыслителем, он бы знал, какие во

просы следовало задать в этом случае. «Почему она лжет? Потому,

что она старается прикрыть кого-то. Кого же? Либо своего отца,

либо своего молодого человека. Был убийцею ее отец? Нет, свя-

убийца?! Значит, это ее молодой человек. Хорошо ли

обоснованы эти подозрения? Может быть, он был здесь в то вре-

мя; он достаточно силен и достаточно сведущ в анатомии». Чита-

тель припомнит, что в уголовном розыске, занимаясь

преступника, основываются на наиболее вероятных линиях

дения людей в обыденной жизни, в то время как в истории

требуем достоверности. Во всем же остальном налицо полная па-

раллель. Деревенский констебль (неумный парень, как я уже

писал, но ведь и научно мыслящий исследователь не обязан

умным, он должен только знать свою работу, т. е. знать вопро- '

сы, которые ему следует ставить) был обучен элементарным пра-

вилам полицейской работы, и эта подготовка позволила ему за-

дать нужные вопросы и тем самым прийти на основании ложных

показаний девушки против самой себя к выводу, что она подозре-

вает в убийстве Ричарда Роу.

Единственной ошибкой констебля было то, что, поспешив с

ответом на вопрос: «Кого подозревает эта

он упу-

стил из виду вопрос: «Кто убил Джона Доу?» Именно здесь у

инспектора Дженкинса и было преимущество перед констеблем

не потому, что он был умнее его, а потому, что тщательнее

выучил правила своего ремесла. Я думаю, что инспектор рассуж-

дал следующем образом.

9 Р.

258 Идея истории. Часть V

«Почему дочь священника подозревает Ричарда Роу? По-

видимому, потому, что она знает, что он был вовлечен в какие-то

странные события, происходившие в усадьбе священника в ту

ночь. Одно странное событие, как нам известно, там действитель-

но произошло. Ричард вышел из дому в грозу, и уже этого

одного совершенно достаточно, чтобы возбудить подозрения. Но

мы хотим знать, он ли убил Джона Доу. Если он, то когда он

это сделал? После того, как разразилась гроза, или до этого?

Не до грозы, потому что на грязи садовой дорожки священника

мы видели его следы в обоих направлениях: они начинаются в

нескольких ядрах от двери дома, ведущей в сад, и идут от дома,

так что он находился в том месте и двигался в этом направлении,

когда начался ливень. Так, но принес ли он грязь в кабинет

Джона Доу? Нет, там нет никакой грязи. Может быть, он снял

ботинки, перед тем как войти в кабинет. Давайте подумаем. В ка-

ком положении был Джон Доу, когда он получил удар кинжалом

в спину? Прислонился ли он к спинке кресла или сидел прямо?

Нет, потому что спинка защитила бы его. Он, должно быть,

наклонился вперед. Возможно, и даже вероятно, он спал в том

положении, в котором он все еще лежит. Как действовал убий

ца? Если Доу спал, то убить его было очень легко: тихо войти

внутрь, взять кинжал и дело с концом. Если Доу не спал, а про-

сто наклонился вперед, то можно было сделать то же самое, но

не с такой легкостью. Теперь — задержался ли убийца перед ка-

бинетом, чтобы снять башмаки? Невозможно. И в том, и в дру-

гом случае главным была быстрота: все должно было быть сдела-

но до того, как он откинется на спинку кресла или проснется.

Следовательно, отсутствие грязи в кабинете освобождает Ричарда

от подозрений.

Если это так, то почему же

вышел в сад? Прогуляться?

собиралась гроза. Покурить? В этом доме курят

везде. Встретиться с девушкой? Нет никаких признаков, что она

была в саду, и почему, собственно, им надо было встречаться в

саду? В их распоряжении после ужина была гостиная, а священ-

ник был не из тех, кто прогнал бы молодых людей спать. Он

человек свободных взглядов. Итак, почему же молодой Ричард

вышел в сад? Что-то его обеспокоило, я думаю. Там что-то

должно было происходить. Что-то странное.

Вот и вторая странная вещь в усадьбе священника, о которой мы

ничего не знаем.

Что бы это могло быть? Если убийца вышел из усадьбы свя-

щенника, о чем свидетельствует краска, и если Ричард увидел

его из своего окна, то это могло побудить его выйти из дому:

ведь убийца подошел к дому Джона Доу до того, как начался

дождь, а Ричард был застигнут им в десяти ярдах от калитки.

Как раз в это время. Давайте подумаем, что произошло бы, если

убийца действительно вышел из дома священника. По всей

в исторической науке 259

мости, он бы туда и вернулся. Но у нас нет никаких следов на

мокрой земле. Почему? Потому

он достаточно хорошо знал

сад и шел обратно по траве даже в этой кромешной тьме. Если

дело обстоит так, то он очень хорошо знал усадьбу ректора и

провел ночь там. Не был ли убийцей сам священник?

Теперь — почему Ричард отказался говорить, что заставило

его выйти в сад? Вероятно, чтобы избавить кого-то от беды, и

почти наверняка от беды, связанной с этим убийством. Этим

кем-то был не он сам, потому что я сказал ему, что

знаем

о его непричастности к убийству. Кто-то другой. Кто? Может

быть, священник? Невозможно представить, чтобы им был кто-

то другой. Предположим, что это — священник, как бы он дейст-

вовал в таком случае? Очень просто. Он вышел бы около полу-

ночи в теннисных туфлях и перчатках. Прошел совершенно бес-

шумно по дорожкам усадьбы: на них нет никакого гравия.

Подошел к маленькой железной калитке сада Джона Доу. Знал

ли он, что она свежевыкрашена? Очевидно, нет: она была выкра-

шена после завтрака. Поэтому он взялся за нее руками. Пятна

краски на перчатках. Видимо, и на пиджаке. Подошел по траве

к окну кабинета Джона Доу. Тот, сидя в своем кресле, склонился

над столом; может быть, заснул. Теперь дело в скорости, скоро-

сти, не представляющей труда для хорошего теннисиста. Шаг

левой ногой в комнату, правой ногой вправо, хватает кинжал, шаг

левой ногой вперед, и кинжал вонзает в спину.

Но что делал Джон Доу за столом? На столе, как известно,

ничего не было. Странно. Не проводил же он вечер, сидя за

пустым столом. За этим что-то скрывается. Что мы в Скотланд-

Ярде знаем об этом субъекте?

вот оно что! Не

шантажировал ли он священника? Не смаковал ли он какие-ни-

будь письма или что-то в этом роде в тот вечер? И не застал

ли его священник спящим за столом? Но это не наше дело.

Предоставим защите разобраться в этом. Я бы не напирал на

такой мотив убийства в обвинительной речи.

А теперь, Джонатан, не спеши. Ты привел его в комнату уби-

того, теперь выведи его обратно. Что же он делает теперь? Толь-

ко что начался проливной" дождь. Назад он идет под дождем.

Снова пачкается у калитки. Идет по траве, поэтому никакой

грязи на обуви. Вернулся домой. Весь мокрый, перчатки запач-

каны краской. Стирает краску с дверной ручки. Закрывает дверь.

Кладет письма (если это были письма) и перчатки в водогрей

ванной комнаты... пепел все еще должен быть в мусорном ящике.

Снимает всю одежду и вешает ее в шкаф ванной комнаты...

высохнет к утру. И она действительно высохла, но пиджак без-

надежно испорчен. Что же он будет делать с пиджаком? Сначала

он ищет следы краски на нем. Если бы он нашел краску, то поста-

рался бы уничтожить его, но горе человеку, пытающемуся уничто-

жить пиджак в доме, где заправляют женщины. Если же он не

•••••

260 Идея истории. Часть V

обнаружил краску, он, несомненно, постарался бы потихоньку изба-

виться от него, подарив его, скажем, бедным.

Отлично, отлично, получается очень забавно. Но как устано-

вить, правильно я думаю или нет? Надо поставить два

Во-первых, можно ли найти пепел сгоревших перчаток? И метал-

лические пуговицы, если эта пара похожа на все другие

найденные у него? Если мы сумеем найти пепел и пуговицы, мы

на верном пути. Если нам удастся отыскать

груду пепла

от сгоревших бумаг, то версия с шантажом верна. Во-вторых, где

пиджак? Если бы мы смогли найти мельчайшие следы краски С

калитки Джона Доу на нем, то тогда вся наша версия была бы

полностью подтверждена».

Я несколько углубился в этот анализ потому, что хотел выде-

лить два момента в постановке вопросов, т. е. в том, что играет

главенствующую роль в истории, как и во всякой науке.

1. Каждый шаг в ходе рассуждений зависит от постановки со-

ответствующего вопроса. Вопрос — это гремучая смесь в пистоне

патрона, движущая сила каждого взрыва. Но данная метафора не

совсем точна. При каждом новом взрыве пистона взрывается

один и тот же вид гремучей смеси. Но никто из тех, кто пони-

мает метод постановки вопросов в исследовании, не будет зада-

вать все время один и тот же вопрос: «Кто убил Джона Доу?»

Каждый раз он будет ставить другой вопрос. И совершенно недо-

статочно иметь только набор вопросов, охватывающих все поле

исследования, и задавать их в произвольной последовательности:

вопросы должны ставиться в правильном порядке. Декарт, один

| из трех великих мастеров логики постановки вопроса (двумя дру-

гими были Сократ и Бэкон), подчеркивал эту мысль, объявляя ее

кардинальным принципом научного метода. Но если взглянуть

на современные работы по логике, то видно, что все призывы

Декарта оказались тщетными. Среди современных логиков царит

своеобразный заговор: для них главная задача

«соста-

вить суждение», или «утвердить положение», или же «понять

факты», а также «охватить» или «понять» отношения между ними.

Все это говорит о том, что у них нет ни малейшего представления

о научном мышлении, а сами они за описание научного познания

хотят выдать описание собственного случайного, ненаучного, не-

систематического мышления.

2. Эти вопросы не задает один человек другому в надежде,

что тот просветит его, дав ответы на них. Как и все научные

вопросы, ученый задает их самому себе. Это сократовская идея,

которую выразил Платон, определив мысль как «диалог души

с самой собою», причем из собственных произведений Платона

ясно видно, что под диалогом он подразумевал процесс выработки

правильного вопроса и ответа на него. Когда Сократ учил своих

молодых учеников, задавая им вопросы, он учил их, как ставить

вопросы самим себе, и показывал им на примерах, к каким пора-