Смертная казнь, даже сведенная к простому лишению жизни, была предметом возражений
со стороны многих почтенных философов. Они оспаривали у общества право назначать
эту казнь, которая, по их мнению, выходила за пределы компетенции общества. Но они не
предусмотрели того, что используемые ими рассуждения будут употребляться
применительно ко всем прочим сколько-нибудь строгим наказаниям. Если закон должен
воздерживаться от того, чтобы положить конец жизни преступников, то он должен
воздерживаться и от всего того, что может эту жизнь сократить. Но ведь содержание под
стражей, принудительные работы, депортация, даже ссылка приближают конец
существования человека, к которому они применяются. Наказания, которыми хотели
заменить смертную казнь, как я указывал в другом месте, большей частью являются лишь
тем же самым наказанием, но разделенным на постепенные этапы, почти всегда более
медленным и болезненным. (П7, 1, 249)
Намерение совершить преступление, приравниваемое нашим кодексом к его исполнению,
отличается от последнего в том существенном моменте, что природе человека
свойственно отступать перед действием, с которым он уже давно свыкся в мыслях. Чтобы
убедиться в этом, откажемся на мгновение от понятия преступления и вспомним о том,
что каждый из нас наверняка испытывал, когда под давлением обстоятельств принимал
решение, способное причинить большие несчастия все окружающим. Сколько раз,
утвердившись в своих намерениях при помощи рассуждения, расчета, ощущения реальной
или предполагаемой потребности, мы чувствуем, что силы покидают нас при одном
только появлении того, кто нас оскорбил, или при виде слез, которые заставляют
пролиться первые произнесенные нами слова! Сколько же связей продолжает
существовать только благодаря одной этой причине! Как часто эгоизм или осторожность,
поодиночке считающие себя неуязвимыми, уступают в присутствии другого! Все, что
происходит с нами, когда речь идет о причинении кому-либо боли, имеет место и в самых
грубых душах, в наименее образованных классах общества, когда стоит вопрос о
действительном преступлении. Разве можно быть уверенным в том, что человек, мучимый
нуждою или увлекшийся какой-либо страстью, замыслив преступление, не уронит свое
оружие, приблизившись к жертве? Закон, смешивающий намерение и действие, по сути
своей есть несправедливый закон. И законодателю не удастся примирить его со
справедливостью, дополнив утверждением, что намерение подлежит наказанию только в
том случае, когда преступление не имело места благодаря событиям, независящим от воли
преступника. Никто не может доказать, что если бы эти обстоятельства не имели места,
воля человека не привела бы к тому же результату. Человек, готовящийся совершить
преступление, всегда испытывает долю беспокойства, предчувствует грядущие угрызения
совести, последствия которых непредсказуемы. Подняв руку на того, кого ему предстоит
поразить, он может еще отречься от решения, восстановившего его против самого себя.
Не признавать существование такой возможности до самого последнего момента означает
клеветать на природу человека. Не учитывать этого означает попрать справедливость. (П7,
12, 250)
Политические преступления, отделенные от убийства человека и открытого бунта, на мой
взгляд, также не должны повлечь за собой наказание в виде смертной казни. Во-первых, я
считаю, что в стране, где общественное мнение настолько противостоит правительству,
что заговоры здесь были бы опасными, самым строгим законам не удалось бы помочь
правительству избежать судьбы, постигающей всякую власть, против которой восстает
общественное мнение. Партия, представляющая опасность только благодаря своему
лидеру, не опасна даже вместе с этим лидером. Влияние индивидов в значительной
степени преувеличивают; оно гораздо менее могущественно, чем это полагают, особенно
в нашем столетии. Индивиды суть лишь представители мнения; когда они хотят
действовать вопреки ему, они терпят неудачу. И напротив, если мнение существует, то