которой очевидна. Согласен, очень часто люди понимали, что заключенных нельзя
оставлять на милость их тюремщиков и что последних следует подчинить суровому
надзору. Но надзор был доверен правительственным чиновникам. Это означает сделать
данную меру иллюзорной, превратить ее в своего рода жестокую насмешку.
Правительство, выступающее в качестве государственного обвинителя, по результатам
следствия и разоблачений которого эти узники и были осуждены, не может брать на себя
защиту индивидов, которых оно покарало. Эти предохранительные обязанности могла бы
выполнить только власть, независимая от правительства. Я бы хотел, чтобы наши
выборщики, выразители воли народа, одновременно с избранием представителей
назначали бы в каждом департаменте также и надзирателей тюрем, присваивая им титул,
напоминающий о том, сколь высока данная миссия. Надзиратели будут посещать тюрьмы
в определенное время; прежде всего они должны будут убедиться, что там никто не
содержится незаконно, затем они должны констатировать, что к содержащимся в тюрьме
на законных основаниях* [* Можно ли совершить что-либо более абсурдное, чем довериться
представителям министров, дабы убедиться, что министры не совершат никаких незаконных действий?
Однако же именно это до сих пор и имело место при всех правительствах. Бонапарт также имел
государственных чиновников, посещавших тюрьмы. Мне не известно, был ли освобожден хоть один
человек из тех, что содержались там в нарушение закона .- прим. автора, см. стр. 256 указанного издания]
не применяют никаких излишне строгих мер, что и без того незавидная судьба
заключенных не усугубляется без законных оснований; и в отчете, представленном всей
нации при помощи печати, надзиратели должны будут докладывать палатам о результатах
своей периодической и почетной проверки. (П7, 23, 255)
О депортации
Быть может, из всех карательных мер учреждение колоний, в которые помещались бы
преступники, в наибольшей степени соответствовало бы справедливости, интересам
общества и индивидов, которых общество вынуждено отдалять от себя. (П7, 24, 256)
Причиной большинства наших ошибок является своего рода расхождение между нами и
общественными установлениями. Мы достигаем юности, часто не узнав и почти всегда не
понимая этих сложных установлении. Они возводят вокруг нас преграды, которые мы
преодолеваем, порой сами того не замечая. В этом случае между нами и нашим
окружением возникает оппозиция, которая усиливается благодаря производимому ею
впечатлению. Эта оппозиция разнообразна по своим формам, но ее можно распознать во
всех классах общества; в высших классах – начиная с мизантропа, замыкающегося в себе,
и вплоть до честолюбца и завоевателя; в низших классах – начиная с несчастного,
ищущего забвения в пьянстве, вплоть до тех, кто идет на преступления; все эти люди
находятся в оппозиции социальным институтам. Эта оппозиция развивается с большей
силой там, где мы обнаруживаем больше невежества. Она ослабевает с возрастом, по мере
того как угасает энергия страстей, по мере того как мы начинаем ценить жизнь в
соответствии с ее действительной стоимостью, а потребность в независимости становится
менее насущной, нежели потребность в покое. Но если еще до достижения этого периода
покорности судьбе человек совершил какую-то непоправимую ошибку, если
воспоминание об этой ошибке, сожаление, угрызения совести, ощущение того, что он был
слишком строго судим и что этот приговор тем не менее не подлежит обжалованию, – все
эти впечатления поддерживают исполненного ими человека в состоянии раздражения,
являющемся источником новых, еще более непоправимых ошибок. (П7, 25, 257)
И если теперь людей, пребывающих в столь жалком положении, вдруг вывести из-под
давления непреклонных институтов и столкновения извечно порочных отношений; если
из всей предшествующей жизни им оставить лишь воспоминание о том, что они
претерпели, и опыт, который они приобрели, то сколько из них пошло бы по иному пути!