Лотман Ю.М. Сборник работ (Ю.М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа)

Подождите немного. Документ загружается.

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 301

тая и слушая товарищей, — особенно, когда после ритмики я

стал заниматься семантикой стихотворных размеров.

Потом я даже оказался в редколлегии «Семиотики», но это

уже относится не к науке, а к условиям её бытования. В ред-

коллегию входил Б.М.Гаспаров, и его имя печаталось среди

других на обороте титула даже после того, как он выехал за

границу.

Цензор заметил это лишь несколько выпусков спустя. Но

Ю.М.Лотман сказал ему: «Что вы! Это просто опечатка», — и

переменил инициалы.

Около десяти лет в Москве работал кружок (или семинар?),

похожий на филиал московско-тартуской школы: сперва в Ин-

язе,

потом у А.К.Жолковского, потом у Е.М.Мелетинского;

сперва по стиху, потом по поэтике, потом по всему кругу мос-

ковско-тартуских интересов. Темы были разные и, решаюсь

сказать, методы были разные. Общим было только стремление

к научности, к «точности и эксплицитности» (Ю.И.Левин был

самым постоянным их участником). Предлагалось описание

текста, группы текстов, обряда, мифа, и обсуждалось, коррект-

но ли выведены его закономерности. Впечатления «проверки

метода на конкретном материале» не было, а если оно возника-

ло,

то встречалось критически. Здесь мне было 'легче учиться,

чем на тартуских изданиях: выступающие говорили понятнее,

чем писали. Вероятно, потому, что не нужно было шифровать

свои мысли от цензуры.

Вообще же язык давался с трудом. Слово «модель» я ещё до-

лго переводил в уме как «схема» или «образец», а слово «дис-

курсивный» — как «линейный». «Если наша жизнь не текст,

то что же она такое?» — сказал однажды с кафедры Р.Д.Ти-

менчик, и я понял, что не всё то термин, что звучит. Но упое-

ния «птичьим языком» я у говорящих не чувствовал. Паролем

служили скорее литературные вкусы: Набоков, Борхес. Когда

Ю.М.Лотман невозмутимо делал доклад о поэзии Годунова-

Чердынцева, мне понадобилось усилие, чтобы вспомнить, кто

это такой. А когда Ю.И.Левин заявил тему о тексте в тексте у

Борхеса, кто-то сказал: «Идет впереди моды».

Здесь я впервые попробовал от пассивного усвоения нового

для меня языка перейти к активному. А.К.Жолковский делал

разбор стихов «Я пью за военные астры...»; разбор этот в тог-

дашнем виде мне показался артистичным, но легкомыслен-

ным. Истолкование какой-то последовательности образов полу-

302

М.Л.Гаспаров. Взгляд из угла

чилось для слушателей неубедительным; я, шутя, предложил

другое, стараясь держаться манеры Жолковского. Он отнёсся к

этой пародии всерьёз и попросил разрешения сослаться на ме-

ня.

(«См. словарь Ожегова, "ссылка

1—2

"»

— писал по поводу

таких разрешений Ю.И.Левин.) После этого я стал относиться

серьёзней к своим разборам стихотворений. А Жолковский, ка-

жется, шутливей, — передоверив некоторые разборы профессо-

ру Зет своих рассказов.

Философского обоснования методов не было, слово «герменев-

тика» не произносилось. Ю.И.Левин прав: это была реакция на

то половодье идеологии, которое было вокруг. Мне кажется,

что это осталось в собиравшихся и посейчас, хотя захлестываю-

щая идеология и сменила знак на противоположный. У более

молодых спроса на философию больше, но сказывается ли это

на их конкретных работах, — не знаю. Главное — в том, что-

бы считать, что дважды два — четыре, а не столько, сколько

дедушка говорил. (Или газета «Правда», или Священное Писа-

ние,

или последний заграничный журнал.) Философские обос-

нования обычно приходят тогда, когда метод уже отработал

свой срок и перестал быть живым и меняющимся. Видимо, это

произошло и со структурализмом. Сменяющий его деконструк-

тивизм мне не близок. Со своей игрой в многообразие прочте-

ний он больше похож не на науку, а на искусство, не на иссле-

дование, а на творчество, и, что хуже, бравирует этим. Я сужу

так потому, что сам морально устарел.

Когда сделанное уже отложилось в прописные истины, делае-

мое перешло в руки наследников, а товарищи по делу разбре-

лись географически и методологически, то естественно возника-

ет ностальгия по прошлому. Социальная ситуация изменилась,

стало возможным говорить публично о том, что раньше прихо-

дилось таить. Просветительский ум должен этому только радо-

ваться, но эмоционально это может ощущаться как профана-

ция.

Оттого-то Б.М.Гаспаров, описывая прошлое тартуско-мос-

ковской школы, подчёркивает в ней не просветительский ас-

пект, а черты эсотерического ордена с тайным терминологичес-

ким языком. А Ю.И.Левин делает на мандельштамовской кон-

ференции доклад «Почему я не буду делать доклад о Мандель-

штаме»: потому что раньше Мандельштам был ворованным

воздухом, паролем, по которому узнавался человек твоей куль-

туры,

а сейчас этим может заниматься всякий илот, стало

быть, это уже не интересно.

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 303

Б.М.Гаспаров применил в описании тартуско-московской

школы тот анализ, который она сама привыкла применять к

другим объектам. И тартуско-московскал школа сразу занерв-

ничала, потому что почувствовала, насколько такой анализ не-

достаточен. Это хорошо: такая встряска может оживить её си-

лы.

А если нет — что ж, «тридцать лет — нормальный жиз-

ненный срок работоспособной научной гипотезы», — писал

один очень крупный филолог-классик.

Б.

Ф. Егоров

Полдюжины поправок

Статья Б.М.Гаспарова из сборника Wiener Slavistischer

Almanach [т. 23, 1989], перепечатанная почти целиком в №

3(5) Alma Mater, написана честным и наблюдательным учё-

ным. Начиная с более частных черт тартуского семиотического

круга и кончая, может быть, самым глубинным свойством —

утопизмом, Б.М.Гаспаров раскрывает наиболее характерные,

наиболее типические явления школы, выросшей в 1960-х годах

под крылом Тартуского университета.

И тем не менее, статья одного из ярких участников Тартус-

кой семиотической школы лишний раз демонстрирует неиз-

бывно противоречивую сущность всякого гуманитарного твор-

чества, при которсЗм субъективные пристрастия более или менее

мощно вторгаются в стремление объективизировать предмет ис-

следования, отделить его от личности автора. Увы!

Почти в каждом абзаце Б.М.Гаспаров пишет о герметизме,

имманентности, принципиальном эзотеризме семиотиков. Эта

замкнутость рассматривается прежде всего как нарочитая ката-

комбность, уход от официальной жизни, официальной идеоло-

гии и науки, но в то же время и как некая психологическая

элитарность, отталкивание от внешнего мира вообще.

Ю.М.Лотман во вступительной статье «Заметки о тартуских

семиотических изданиях» (вступление к библиографическому

указателю «Труды по семиотике 1964—1989», Тарту, 1990; пе-

репечатано в аналогичном издании 1991 г.) уже сравнил эзоте-

рическую насыщенность в работе Б.М.Гаспарова с трактовкой

путешественником постоянного голода туземцев как «специфи-

ческого ритуала их страшной религии». (Правда, оговоримся,

Б.М.Гаспаров не был там чужаком, он и сам туземец; но, види-

мо,

он-то как раз благодаря своим склонностям добровольно

«голодал».) Ю.М.Лотман справедливо подчеркнул просвети-

тельскую, а не герметическую направленность тартуской шко-

лы семиотиков. Я бы добавил к этому ещё следующее. Добрая

половина представителей школы (не только тартуанцев, но и

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 305

москвичей, ленинградцев, рижан и т.д.) были вузовские работ-

ники, которые стремились внедрять свои методы и выводы в

практическое преподавание, приобщали коллег, аспирантов,

студентов к своей «религии».

С другой стороны, использовалась малейшая возможность пе-

чатных публикаций в центральных изданиях Москвы и Ле-

нинграда, в периферийных вузовских трудах, в зарубежной пе-

риодике. Как ни бушевали казённые «учёные», как ни прижи-

мали официозные издатели и цензоры, всё же семиотические

исследования прорывались в массовые тиражи, в широкую, как

говорится, публику. Ведь недаром шустрый академик

М.Б.Храпченко, увидев растущий успех семиотики, постарался

повернуть его на потребу родной идеологии и попытался со-

здать смехртворную «марксистскую семиотику».

Помимо эзотеризма, Ю.М.Лотман оспаривает ещё два поло-

жения Б.М.Гаспарова: выводы относительно научного единства

москвичей и тартуанцев и относительно поголовного «западни-

чества» представителей школы.

В первом случае Ю.М.Лотман справедливо уточняет, что тар-

туанцы — фактические ученики и продолжатели петербург-

ско/ленинградской научной школы, которая связана с форма-

листами и с учеными, стоявшими особняком (Пропп, Жирмун-

ский, Гуковский, Фрейденберг), а москвичи были в основном

продолжатели традиций новаторской московской лингвистики,

поэтому создавали главным образом лингвистические концеп-

ции, рассматривали относительно простые объекты (фольклор,

карты, архаические эстетические формы), в то время как Тар-

ту анцы тяготели к более сложным объектам, вплоть до феноме-

нов культуры.

Добавлю к сказанному, что схематически можно было бы

разделить москвичей и тартуанцев (ленинградцев) ещё более

антиномично: последние, в отличие от лингвистов-москвичей,

были литературоведами, поэтому основными объектами их ана-

лиза были художественно-литературные произведения, которые

они стремились рассматривать синтетически, в диалектических

связях плана содержания и плана выражения, в то время как

москвичи-лингвисты интересовались больше планом выраже-

ния; тартуанцы часто поднимались и во внеположенные сферы,

вплоть до культурологических метауровней. Это схема, кото-

рая,

естественно, не уничтожает живого разнообразия и слож-

ностей представителей школы и их объектов: среди москвичей

306

Б.Ф.Егоров. Полдюжины поправок

были и философы, и искусствоведы, и фольклористы, которые

тоже стремились к абстрактным вершинам культурологии, а у

тартуанцев были не только литературоведческие и культуроло-

гические интересы. Но в целом всё-таки схема отображает ре-

альную расстановку сил.

Относительно западничества Ю.М.Лотман уже заметил, что

соглашаясь с западничеством как характерным признаком мос-

ковско-тартуских семиотиков, следует сделать оговорку: нельзя

их исключать из отечественной традиции, тем более, что запад-

ничество в русской культуре было весьма специфическим.

Я бы вдобавок внёс и сюда несколько уточнений. Для линг-

вистической молодежи, только входящей в науку (к ней, види-

мо,

принадлежал и сам Б.М.Гаспаров), наверное, в самом деле

была характерна подчёркнуто западническая ориентация с за-

метным аксиологическим превосходством новейших зарубеж-

ных трудов по лингвистике, по структурализму, по семиотике

над работами «своих» предшественников, да, впрочем, и совре-

менников. Однако для языковедов постарше отечественная тра-

диция была не менее важной (наследие И.А.Бодуэна де Курте-

нэ,

Е.Д.Поливанова, невольных эмигрантов Н.СТрубецкого и

Р.О.Якобсона). Для большинства же специалистов в других об-

ластях скорее именно отечественная традиция преобладала над

зарубежной: для литературоведов — формалисты, В.Я.Пропп,

замечательная плеяда стиховедов, для «киношников» —

С.М.Эйзенштейн, для теоретиков живописи — П.А.Флоренский

и т.д.

И ещё несколько частных споров с Б.М.Гаспаровым.

«Традиции академических свобод... в значительной степе-

ни сохранились в Тарту 1950—1960-х годов». Полноте! Когда

дореволюционная русская профессура уже практически исчезла

из Тарту, а основная часть новой, эстонской профессуры или

убежала в конце войны в Германию, Швецию, США, или была

арестована, когда дамокловы мечи партийного контроля и КГБ

висели над университетом — какие уж тут свободы и какие

традиции! Правда, представление местных властей о всех пре-

подавателях из Ленинграда как о носителях «правильной»

идеологии да ещё хрущёвская оттепель спасали отделение рус-

ской филологии от репрессий (арест Вальмара Адамса, кажется,

был уникальным), но ненадолго. Партийное начальство быстро

раскусило, что приехавшие ленинградцы — плохие оккупан-

ты,

плохие господа ташкентцы, и стало прижимать комиссия-

Часть II. Тартуско-московская семиотическая школа 307

ми и цензурой: это как раз началось ко времени первых летних

школ, т.е. к 1962—1964 годам (Б.М.Гаспаров относит «удуше-

ние» лишь к 70-м годам).

«...языковой барьер ... усиливал герметичность русскогово-

рящего сообщества учёных». Не так. Во-первых, все мы сразу

же начали учить эстонский язык и быстро освоили его на быто-

вом уровне. Во-вторых, эстонские учёные, чьи интересы были

близки к семиотическим и структуралистским методам, очень

быстро сдружились с нами: истинная наука всегда наднацио-

нальна и межнациональна. Другое дело, что тартуское акаде-

мическое «общество» ещё лет десять подозрительно относилось

к нам, не веря, что человек из России может быть не заражён

имперскими идеалами (например, усы Ю.М.Лотмана были ис-

толкованы как подражание сталинским: когда после XX съезда

КПСС он не сбрил их, завсегдатаи кафе Вернера были явно

удивлены; впрочем, истолковали и это по-своему: теперь уже

неудобно сбривать!).

Якобы участники летних школ в Кяэрику были «чистой»

средой, отделённой «от контаминации с внешним миром». Не-

точно. Приезжали и просто любопытствующие, и наверное бы-

ли профессиональные соглядатаи.

«... отличие семиологического жизнестроительства от, ска-

жем, символистического состояло в том, что его предметом бы-

ли не столько жизненные "тексты" как таковые, сколько

язык...». Неточно. Многое сближало семиотиков с символиста-

ми и с другими «жизнестроителями» серебряного века относи-

тельно бытового поведения. Скажем, атмосфера шутки, пра-

здничного сдвига будней. Доклад о лимериках породил лихора-

дочную эпидемию, все стали поэтами, сочинителями лимериков

на актуальные темы. В обсуждение понятия «семиотика»

включалась этимологическая интерпретация от эстонского

joodik — пьяницы: значит, семиотика — это то ли полупьяни-

ца, то ли «семь пьяниц». Сама формула «вторичные моделиру-

ющие системы» вместо простого понятия «семиотика» была

придумана (кажется, В.А.Успенским, математиком — не пу-

тать с его братом-лингвистом) не только для затуманивания

смысла конференций и сборников, чтобы бдительное началь-

ство ничего не поняло, но и ради научного развлечения. Гото-

вился доклад-розыгрыш, якобы серьёзное исследование с оби-

лием ссылок на труды (явно не существующие), с насыщением

сложной научной терминологией, с длиннющими, в полстрани-

308 Б.Ф.Егоров. Полдюжины поправок

цы,

периодами-предложениями. Но так как над его созданием

нужно было долго трудиться (ведь специалистов не так просто

было провести на мякине!), — то — жаль! — эта идея усохла.

Вообще, уникальная атмосфера жизни в Кяэрику, которая име-

ла аналогичные черты и в дружеском существовании учёных

за пределами «летних школ», создавала интересные взаимос-

вязи науки и быта, которые ещё, надеюсь, будут предметом

воспоминаний и исследований. К сожалению, добавка к статье

Б.М.Гаспарова тоже получилась скорее негативной, близкой к

силуэту, нарисованному штриховкой фона. Но о позитивных

сторонах тартуской школы нужно писать особую работу.

С.-Петербург

Ю.

И. Левин

«За здоровье Её Величества!..»

Статья Б.М.Гаспарова написана с присущей ему глубиной,

широтой подхода и изяществом. Лишь несколько мелочей — и

один достаточно важный пункт — требуют (с точки зрения пи-

шущего эти строки) уточнений или поправок.

Итак, мелочи.

Верно, что среди участников Тартуских школ были пред-

ставители многих гуманитарных профессий. Но существенно,

что преобладали три из них: лингвистика, литературоведение

(русское) и индология (мифология и фольклор были, по преи-

муществу, побочным занятием), — и именно представители

этих дисциплин определили основные направления исследова-

ний (напр., русская культура XVIII — XIX вв., символизм, ак-

меизм, индология, а также исследования мифа) и их методоло-

гический пафос (идущий, главным образом, от лингвистическо-

го структурализма). Существенно и то, что ведущие учёные

школы были универсальны (В.Иванов, В.Топоров) или, по

крайней мере, «многостаночники» (Ю.Лотман, И.Ревзин, А.За-

лизняк, А.Пятигорский и мн. др.), — и право, никто не замы-

кался в рамках своей «официальной» специальности, — наобо-

рот, суть была именно в выходе из неё. С другой стороны, слу-

чайности формирования «личного состава» школы привели к

отсутствию в ней, скажем, синологов, социологов, юристов, —

и эти направления исследований тогда не вошли в круг семио-

тических штудий. Между прочим, характерно отсутствие фило-

софов (появлявшиеся на школах Ю.Левада и Л.Столович не

вписались в семиотический круг, а А.Пятигорский шёл по ин-

дологическому ведомству, как и Л.Мялль), — характерно в

плане специфического отношения к философии у нашей интел-

лектуальной элиты, — что восходит как к традиционной сла-

бости философской культуры в России, так и к упразднению

философии в 1922—23 гг. и заменой её марксизмом. В резуль-

тате даже не возникал вопрос о философской базе семиотичес-

ких исследований (ср. ситуацию во Франции и Италии).

310 Ю.И.Левин. «За здоровье Её Величества!..»

Специфический язык («птичий», как цитируя Герцена,

повторял Г.Лесскис) семиотических публикаций возник и из

цензурных соображений: «чтобы цензор (редактор и т.д.) не по-

нял, о чем речь». В качестве иллюстрации напомню вполне за-

умное заглавие статьи пяти авторов: «Русская семантическая

поэтика как потенциальная культурная парадигма» (Russian

Literature, 7/8, 1974), — речь в которой шла попросту об осо-

бенностях поэтики Мандельштама и Ахматовой. Помню, в ходе

обсуждения заглавия (статья писалась в расчете на отечествен-

ную публикацию), В.Н.Топоров предложил (в шутку, разумеет-

ся) назвать её «Долой!». Действительно, на фоне тогдашней

академической науки многие из тартуских работ своим полным

отвержением и игнорированием советских научных условнос-

тей и приличий заслуживали такого краткого заголовка.

Совсем уж мелочь: неверно, что «никто не приезжал на

Летнюю школу с «командировкой от своего учреждения». На-

против, большинство. (Начальство зачастую проглатывало на-

живку таких названий, как «вторичные моделирующие систе-

мы» или «теория моделей» — ср. предыд. Помню наше общее

возмущение тем, что А.Пятигорскому (кажется, в 1964 г.) ин-

ститутское начальство грозило неприятностями за самовольную

отлучку в Кяэрику, — это было редкое исключение.

Вряд ли можно утверждать, что Школе были присущи «жиз-

нестроительные» тенденции, хотя бы и в языковом плане. Ско-

рее,

был возврат к «домашней» естественности в «научном» кру-

гу — естественности, невозможной в служебно-академической

сфере с её стукачами и «свиноподобными рожами» (Пастернак).

Мне кажется, что Б.М. преувеличивает «западничество»

Школы и важность для нее «последних выпусков международ-

ных лингвистических и семиотических журналов». Думаю, что

это может быть доказано анализом ссылок в первых выпусках

«Трудов по знаковым системам». А в лице Иванова мы имели,

напротив, постоянного открывателя всё новых и новых отече-

ственных приоритетов.

В чём я серьёзно не согласен с Б.М. — это с его тенденцией

представить Тартускую школу более унифицированной, единой

и целеустремленной, более методолога з и ров ан ной, чем она, с

моей точки зрения, была. Б.М. видит в ней «явственные черты

утопического мышления», «стремление к абсолютному синте-