Михайлов Н., Кузьменко Н. Легены Хортицы: литературно-художественное издание

Подождите немного. Документ загружается.

жьи, друг на друга похожие. Руки — в три охвата, как дубы запо-

рожьи, плечи — как каменные пороги, усы длиннющие — как в

степи дороги.

Вот задумали силачи люд честной от погибели змеевой избавить.

Заманили гада трехглавого на поляну, где их жар-кузня стояла, а

сами заперлись там за железными дверями. Заревел ревом диким

трехголосым Змей-Змеевище-когтистые ножищи:

— Выходи братва — Демьян и Кузьма — а то проглочу вас вместе

с кузней!

— Если силу ты имеешь, — отвечают те, — возьми и язычищем

своим шершавым пролижи дверь, мы тебе на язык сядем, ты и про-

глотишь нас.

Змей-дурило и стал дверь лизать. А Кузьма и Демьян тем време-

нем — громадные клещи ковать. Как пролизал змеюка дверь и засу-

нул язык свой поганый в кузню, так божьи кузнецы клещами жало

то схватили и молотами семипудовыми гатить его стали. Уморили

Змея-Змеевища, запрягли его в плуг на двенадцать пар волов, давай

его плетью хлестать и пошли-поехали на нем землю пахать.

Пропахали степь вдоль и поперек, горы земли попереворачивали,

реки вспять повспячивали. Сколько Змей не просил, не давали ему ни

есть, ни пить. Скоро-нескоро, а до моря уж доехали. Припало исча-

дье сатанинское до воды и так нахлебалось, что в куски разорвалось.

Так вот, если знать хотите, откуда взялись в степях запорожских

ущелины и балки, так это Кузьма с Демьяном на Змее покатались!

Одного угробили, да другие-то остались! У нас, говорят, три змея

жили, сыночки того лопнутого, братьями прихлопнутого. Один —

на острове Хортицком, другой — на пороге Гадючем, а третий — на

жьи, друг на друга похожие. Руки — в три охвата, как дубы запо-

рожьи, плечи — как каменные пороги, усы длиннющие — как в

степи дороги.

Вот задумали силачи люд честной от погибели змеевой избавить.

Заманили гада трехглавого на поляну, где их жар-кузня стояла, а

сами заперлись там за железными дверями. Заревел ревом диким

трехголосым Змей-Змеевище-когтистые ножищи:

— Выходи братва — Демьян и Кузьма — а то проглочу вас вместе

с кузней!

— Если силу ты имеешь, — отвечают те, — возьми и язычищем

своим шершавым пролижи дверь, мы тебе на язык сядем, ты и про-

глотишь нас.

Змей-дурило и стал дверь лизать. А Кузьма и Демьян тем време-

нем — громадные клещи ковать. Как пролизал змеюка дверь и засу-

нул язык свой поганый в кузню, так божьи кузнецы клещами жало

то схватили и молотами семипудовыми гатить его стали. Уморили

Змея-Змеевища, запрягли его в плуг на двенадцать пар волов, давай

его плетью хлестать и пошли-поехали на нем землю пахать.

Пропахали степь вдоль и поперек, горы земли попереворачивали,

реки вспять повспячивали. Сколько Змей не просил, не давали ему ни

есть, ни пить. Скоро-нескоро, а до моря уж доехали. Припало исча-

дье сатанинское до воды и так нахлебалось, что в куски разорвалось.

Так вот, если знать хотите, откуда взялись в степях запорожских

ущелины и балки, так это Кузьма с Демьяном на Змее покатались!

Одного угробили, да другие-то остались! У нас, говорят, три змея

жили, сыночки того лопнутого, братьями прихлопнутого. Один —

на острове Хортицком, другой — на пороге Гадючем, а третий — на

острове Перуне, что ниже порога Будилы. Ну чисто гадюки здоро-

вые, только летать умели: крылья, как у мышей летучих, чешуя, как у

рыб плавучих, хвосты — терновые кусты. Жрали они всех и вся, на-

ели брюхо до колен, а морду — от уха до уха. Да и на них управа на-

шлась. Понаехали на остров Хортицу запорожцы, да как стали тур-

ков рубать, жизнь себе расчищать, так и змеи от страха и улетели к

своей бесовской матери! Только пещеры черные от них остались.

После на Хортичьем острове гад только мелкий водится. Ужи да по-

лозы. Полозы — змеи толстые, как обовьются вокруг овцы или челове-

ка, так и задавить могут. Одно спасение: как покатится он колесом за

тобой, нужно удирать против солнца — тогда он слепой становится.

С тех пор все изменилось: люди расплодились — в росте измени-

лись, гады оплошали — малыми стали. Много воды в Днепре утек-

ло, а Хортичий остров как стоял крепостью каменной, так и будет

стоять до конца света.

/

Об идолищах

каменных

ыло это в те времена, когда смерти на земле еще и в поми-

не не было. Люди жили, как Бог Господь рассудил, что де-

ти малые. Топтались по степи из конца в конец вслед за ов-

цами и козами, птичек певчих слушали да траву кушали.

И вот решил Господь Бог порадовать деток своих несмышленых.

Достал он из пучины морской жемчужину сверкающую и поместил

ее на небе. Так солнце людям показалось. Теперь на земле, пока оно

сияло, был день, а когда оно вновь в море падало, наступала ночь.

Днем люди стали всякую работу делать, а ночью лежали под дуба-

ми с собаками да конями.

И вот однажды, когда солнце взобралось на небо, пошли женщи-

ны в поле серпами махать да еду добывать. Жадные сильно они до

работы стали: все бы им спину гнуть да ноги переставлять.

А скажем еще, что в оврагах глубоких и в пещерах темных жили

прихвостни сатанинские — песьиголовцы. Эти великдоны могли

легко до неба рукой достать, а ногой гору растоптать. Решили вра-

жьи гады бао завзятых позлить. Нацарапали песьиголовцы в норах

каменных паутины да набросили на солнце. Погрузилась земля в

туман серый и липучий, не видно бабам ничего дальше носа свое-

го. Сели они среди поля, руки сложили и затужили: завыли да запла-

кали, а с ними — и кони с собаками.

Только перед самой ночью выбралось-таки солнце из сети-пау-

тины и глянуло на землю: отчего это, мол, бабы так убиваются? А те,

дурные, злющие, стали солнце ругать и всякими словами обзывать:

и ледащее оно, и нерадивое, и чумазое оно, и брехливое, помешало

им корм добывать и детей малых едой обеспечивать. Потом и вовсе

разошлись — залезли на холмы, начали в солнце плевать.

Как увидел Господь Бог такое непотребство — разгневался, про-

клял баб оголтелых: окаменели неразумные и ослепли. Так до сих

пор и стоят истуканами черными посреди лугов цветущих.

Так появилась на земле смерть смертная: кто прогневит Господа,

тот и недвижим становится, глаза его белый свет не видят, язык в

змею оборачивается и уползает в кусты терновые.

А на солнце с тех пор от бабьих плевков пятна появились.

Байки деда Оетапа

ил как-то на Хортице старый дед — в обед сто лет, не

знать — то ли в шубу одет, то ли мхом порос от ступней

до волос. Ребятишки местные к нему часто бегали, кто

хлебушка с солью принесет, кто драников, мамкой по-

жаренных. Подкармливали детки деда не только жалости ради, но и

из-за того, чтоб послушать байки его чудные. Пожует дед гостинцы,

покряхтит, пошуршит да историйкой занятной хлопцев наградит.

С тех пор много воды в Днепре утекло, а байки старого Оетапа до

сих пор народ помнит.

— Вот ты, Петро, — говорит бывало дед, — на зайчика похож А все

потому, что сам от заячьего роду происходишь. Ведь длинноухие в не-

запамятные времена людьми были, траву косили, в хатах жили — не

тужили. А как Царь-Голод грянул, они в лес ушли, за собой следы заме-

ли. Жизнь лесная — она такая: вот только на двух ногах ходил, как на

четыре лапы стал, был нос как нос — вдруг щетиной оброс. Поначалу

у зайцев хвосты длинные были, наподобие лисьих или беличьих. Да

вот только беда приключилась, что заячье племя хвостов лишилось.

Приехали как-то в наши края люди заморские гулять-торговать, девок

красных хапать. Напились, как водится, в зюзьку и попадали возле лужи

с горилкой, что из треснувшей бочки вытекала. Налетели тут журавли:

думали, мол озеро новое какое, да жабы жирные невиданные храпят. На-

дуддились горилки под самые гомилки и тут же замертво свалились.

Очнулся один из купцов, глядь — журавли меряно-немеряно в ок-

рест лежат, даже крылом не дрожат. Стал хватать их за ноги, да в

пучки завязывать. Как тут журавли возьми — оживи, в небо крылом

взмахнули и купца за собой утянули! Летит тот в облаках и с жизнью

разгульной прощается. Над лесом не выдержал, разжал пальцы — и

угодил прям на зайцев! Оседлал одного, за хвост схватил и сидит

верхом без удил. А заяц, на то он и побегаец, с места рванул и в кус-

ты саданул. Вот только хвост у купца в руках остался. С тех пор зай-

цы куцыми стали: лишь огрызок торчит, белым пятнышком блестит.

Или такое еще рассказывал дед Остап.

— Вот сидите вы вокруг меня, ребятки милые, что пичужки сирые,

и не знаете тайны одной лесной. Была такая история про деву мо-

лодую и ее любовь несчастную.

На краю леса жили в хате мать с дочкой. Пошла как-то деви-

ца на Днепр поплавать-поплескаться. Сняла одежду — и прыг-

нула в речку.

Наплававшись вдоволь, вышла на берег она и увидела — на одежде

уж лежит. Схватила девушка камень и хотела бросить в гада речного.

А он и говорит:

— Не бей меня — человека убьешь, я хлопцем стану, если за меня

ты замуж пойдешь.

Рассказал он днепрянке, что зовут его Михаилом Проклятым, пото-

му что мачеха — ведьма злая превратила его в гада речного. Заплака-

ла девушка над долей ужиной и согласилась стать его дружиной.

Два года прожили они счастливо в плавнях Хортицких в согласии

да любви, двоих деток нажили. Но сильно скучала молодуха за до-

мом родным, и отпросилась у мужа погостить у матери.

Обрадовалась старушка, когда дочь с внученьками увидела, да и

1С загоревала сразу, узнав, что муж ее дочери — уж, и нужно ей к нему

опять возвращаться. Помутился разум ее: задумала лихое, дело кро-

вавое. Выведав у дочери, как она мужа кличет, когда домой попасть

хочет, на зорьке ранней к озеру побежала, а топор под фартуком

держала. Стала зятя звать на берегу:

— Ой, Михайло, выходи, по воде меня проведи в дом средь

ряски-осоки!

А когда над водой показалась блестящая ужиная голова, махнула

топором и отрубила ее. Красные круги по воде пошли, в багровые

омуты закрутилися. И, как ни бывало, домой убежала.

Вот стало солнце над лесом, засобиралась дочка домой, взяла детей за

руки и пошли они в свой дом речной за скалистой горой. Пришли в ме-

сто условное, позвала она мужа — нет ответа. Второй, третий раз — без

толку Как тут на песок волна голову ужиную вынесла.

Заголосила молодая вдова, словно выпь иль сова! Поубивалась и

до такого догадалась:

— Не жить мне без тебя, Михайло, земля опротивела мне! Пусть сын

мой соловьем станет и высоко летает, дочь — ласточкой — грозу

предвещает, а я буду кукушкой, что гнезда не вьет, а детей своих —

другим раздает.

С тех пор и летает, неприкаянная, мать-кукушка по свету, всем го-

ды считает, а своих не знает.

На этих словах умолкал дед Остап, словно в горло заткнул кляп. И

долго вдаль глядел, где за Днепр-реку солнце падает.