реводом, но в большинстве случаев – неверным». Так, слово «реализация» перевели словом,
«означающим буквально ''расстилать''. ''Центр'' – как ''промежуточное расстояние''»
. На
адыгейский язык слово «ударник» переведено как «бурно живущий»
.
Для населения смысл перевода общественно-политических терминов оказывался не
только неточным, но и двусмысленным. Неточность переводов постановлений ЦК ВКП б),
Совнаркомов СССР и РСФСР, инструкций местных органов о том, например, как должны
заводские магазины отоваривать заборные книжки, осуществлять снабжение горцев не мог-
ла не волновать. Они лишь начинали осваивать город, работать на промышленных пред-
приятиях, получать зарплату. Повседневные заботы интересовали людей гораздо больше,
чем то, что переводчик не справился с точной передачей термина «финансовый капитал»
.
Затруднялось общение населения с властью, с работодателями. Власть отмечала нестыков-
ки: телеграфные сообщения (ими изобиловала связь центра с местами) невозможно точно и
передать, и прочитать из-за постоянных экспериментов по унификации букв, их сокраще-
нию, изменению начертания. В результате «искажение политического смысла … и большая
путаница», отмечал председатель СНК Дагестанской АССР Д. Коркмасов
.
Попутно начали громить и «русский великодержавный шовинизм». Его проявления
видели в том, что русский язык стал источником, из него в языки горцев стала внедряться
советская терминология. А. Тлюняев возмущался, что созданные словари «скорее русско-
национальные, нежели общественно-политические, терминологические»
. Он был за пере-
нос только «международной терминологии». Критика переноса «в национальный язык рус-
ских слов в неизмененном виде в отношении падежных, родовых окончаний, а междуна-
родных терминов в форме русского произношения вне приспособления их к грамматиче-
ским особенностям данного национального языка» была справедливой. Однако это лишь
слабый отклик на «терминологический натиск», начиная «от финских хладных скал до пла-
менной Колхиды»
на все языки. И хотя Тлюняев советовал продолжать работать со сло-
варями творчески, понимая и сложность, и ошибки, неизбежные для начального этапа, с
начала 30-х годов из-за неудовлетворенности их политической и идеологической «основа-
тельностью» словари начинали изымать из обращения. К рубежу 1920-30-х годов нацио-
нальные издательства Северного Кавказа издали 1537 плакатов, листовок, журналов, учеб-
ников, различных сборников выступлений и речей местных руководителей общим объемом
4701 п. л. и 3 616 тыс. экз. На адыгейском языке – 227 названий, 643 п. л., 508 тыс. экз. На
кабардино-черкесском соответственно – 319, 832, 675. На карачаево-балкарском – 177, 520,
334. В Карачае в 1930 г. количество партийной литературы превысило количество учебной
(27 названий против 20), уступив ей в тираже (55 тыс. против 87 тыс.). Но Адыгейский об-
ком 3 июня 1929 г. констатировал, что издания «прошлого и позапрошлого годов лежат на
складе не реализованными … на 70-90 %»
.
В этот ряд становятся и данные социологического опроса об отношении к религии
400 черкесских школьников. Он проводился накануне Всесоюзного партийного совещания
по народному образованию 1930 г. Удалось выяснить, что безверие детей «неглубокое, бес-
почвенное, построенное на том, что ребенку сказали, что этого делать нельзя». Вера в Бога
у школьников «повышается с переходом из группы в группу». Во II группе из 136 опро-
шенных детей верили в Бога 38, «неизвестно» (очевидно, дети не смогли ответить, а сами
опрашивающие признают: дети «не хотели сказать, что верят») – 65, и не верили 28 детей. В
IV же группе из 110 опрошенных верили 22, верили с сомнением 8, «неизвестно» (т.е. «не
хотели сказать, что верят»)– 65, не верили только 2 школьника
. Руководители автономий
предпочитали отдавать детей в русскоязычные школы
. Многие уезжали или отзывались в
Москву на учебу в университеты или в аспирантуру (У. Алиев, Д. Ашхамаф).
В конце 1920-х годов идет смена не только политической линии. Конечно, были и
ошибки, и спешка энтузиастов, неизбежные в любой работе, и амбиции национальных элит,