затем по этому букварю стали учиться городские дети, и подобное выстраивание нарратива
неизбежно обрекало учебник на коммуникативный разрыв и трудности в понимании и
транскрибировании предложенных текстов, причем как русскими, так зачастую и татарски-
ми городскими школьниками. Городской ребенок был удивлен − ведь он редко видел на
улице мальчиков в тюбетейках, а маму в домашней обстановке − в белом головном платке.
Он испытывал ощущение скорее не мультикультурности, а некой инаковости. У него не
было желания ни подражать героям букваря, ни оказаться среди них. Когда мы попросили
оценить этот учебник одну из нынешних казанских первоклассниц, она заявила, что изо-
браженные в нем дети − «какие-то другие, не такие, какими нормальные дети бывают»
.
Большинство из опрошенных нами молодых людей, поступивших в первый класс город-
ских и сельских школ Татарстана в 1995-1996 годах и ныне живущих в Казани (22 татарина,
19 русских), вспомнили эту самую «Алифбу» − свой первый учебник родного/татарского
языка («где на обложке девочка с цветами в школьной форме с портфелем»), похвалили ее
за красочностью, но при этом заметили, что у них во многом именно благодаря «Алифбе» и
учебникам татарского языка уже в ранние школьные годы сложилось устойчивое представ-
ление об «исключительной сельскости» татарской культуры
. Это не могло не затормозить
процесс обучения татарскому языку и приобщения к нему, поскольку в представлении не-
которых детей этот язык сопрягался именно с «сельскостью» и обретал мнимую «ненуж-
ность» в городских условиях
. Этот букварь скорее разъединял, нежели чем объединял,
хотя целенаправленно и не ставил такой задачи.
Впрочем, справедливости ради следует отметить, что, несмотря на доминирование
«этнокомпонента», авторы этого учебника не стали лишать татарских детей некоторых
ставших обычными и привычными для них культурных артефактов, далеко отстоящих под-
час от мусульманской традиции. Например, в противоположность своим московским колле-
гам, заменившим в позднесоветских букварях практически избавленную к тому времени от
откровенно выраженных политических коннотаций советскую новогоднюю елку «полити-
ческими» праздниками и празднествами, а позднее − просто изъявшим ее из букварного
текста, составители татарских букварей не стали лишать детей их любимого новогоднего
праздника. На месте таких известных плакатно-художественных символов советскости, как
Красная площадь и портрет Ленина, читающего газету «Правда», и стихов о кремлевских
звездах и Ильиче, в постсоветской «Алифбе» появляются (пусть и довольно стандартные)
картинки с изображением новогодних празднеств и соответствующие им стихотворные тек-
сты: дети, катающиеся с ледяной горки, сгрудились вокруг Деда Мороза, принесшего по-
дарки (стихотворение «Дед Мороз»); мальчики и девочки достают из коробок елочные иг-
рушки и развешивают их на большой елке (стихотворение «Елка»)
. Правда, эти дети по-
чему-то чрезмерно сосредоточены и серьезны − радость от предстоящего праздника и полу-
чения подарков никак не отражается на их лицах.
Таким образом, претерпев определенную, но в общем-то незначительную эволюцию
на протяжении 1990-х годов, к началу нового тысячелетия татарский букварь «Алифба»
представлял собой причудливую смесь советского и национального, причем одно зачастую
репрезентировалось за счет другого. Сам способ подачи «национального» был по большому
счету традиционно советским, хотя ни в коем случае нельзя утверждать обратное − способ
подачи «советского» был наднационален. Вводя ребенка в пространство татарского языка,
учебник давал лишь слабую возможность проникнуть в пространство татарской культуры,
представленной преимущественно в виде отдельных и не всегда понятных и «прочитывае-
мых» им символов и знаков. «Постсоветскость», в том числе и как актуализация этничности
в структуре личностной идентификации, и как постулирование суверенизации, в учебнике
не просматривалась вообще. Традиционализм и дезурбанизм ограничивали возможности
отображения постсоветской жизни и, прежде всего, постсоветской повседневности, хотя