сделал хорошую революцию, добрую революцию, но не смог ее перевести в абсолютную,
она осталась на грани перехода в абсолютную. Но этого перехода не произошло, вы знаете,
по какой причине - по внешней причине советско-американского конфликта при Хрущеве и
Кеннеди в дни кубинского кризиса. Дальше.
РЕПЛИКА: В Сантьяго?
О нет! Игрушки! Между прочим, если бы с самого начала с помощью
формировавшейся в Сантьяго-де-Чили кубинской гвардии Альенде получил неограниченную
власть, они бы немедленно ее сделали. Но этот идиот провалил все славное революционное
дело, поссорившись с профсоюзами, а в Чили нельзя с профсоюзами ссориться, у них очень
большая власть. Нет. Пиночет - это жалкий абсолютист.
Дамы и господа! Завершая эту маленькую лекцию о революции, я хочу заметить, что
абсолютная революция - это очень трудное для понимания понятие и категория
политической философии, в которой она фигурирует как центр и фокус наблюдаемой
политической рефлексии. Почему? Я думаю, что самым важным здесь является то, что как
элемент политической рефлексии революция наблюдается в порядке трансформации
последней. Ведь революция - это трансформативный процесс. Отметим крайне сложное
отношение этого феномена ко времени (переходя от одной революции к другой и говоря об
абсолютной революции, мы очень часто переходим от одного времени к другому - то ли речь
идет об одном годе, то ли речь идет об одном веке, то ли речь идет иногда об одном часе),
его темпоральная зыбкость чрезвычайно трудна для нашего понимания, потому что нам надо
пристроиться и подстроиться в нашем мышлении к темпу этого феномена и хоть сколько-
нибудь редуцировать для нашего понимания его разнообразие. И, конечно, особенно трудно
нам осознавать революцию сейчас, когда фактически политическая рефлексия является
одновременно рефлексией над многими не имеющими никакого отношения к политике
вещами. Я думаю, что Маркс не смог бы сейчас написать одну из самых лучших своих работ
(кроме первого тома «Капитала», почти гениального) - «Введение к критике политической
экономии». Ему пришлось бы где-то приспособиться к зыбкости и универсальности не в
положительном смысле, а в чисто описательном, нашей политической рефлексии.
ВОПРОС: Почему вы ни разу не употребили термин «элита» и ни разу не сказали
о революции как о смене элиты?
Я не счел нужным говорить об этом, потому что для меня смена элиты - это важный,
но, говоря контекстуально о конкретных революциях, все ж таки никак не первый признак
абсолютной революции. Не только смена элит, но и отмена данной элиты. Помните, я
говорил: от отмены русского образа жизни к отмене образа жизни вообще. Также и в Риме
мы видим, как сначала Тиберий стал очень прилежно и аккуратно вырезать римскую элиту,
но очень скоро, при Нероне, это уже вполне завершилось в твердом намерении исключить из
общества феномен элиты вообще.
ВОПРОС: На ваш взгляд, имеет ли смысл вводить понятие «народ», если он так
неопределенен?
Нет, я не настаиваю. Знаете, очень забавно, что такой абсолютный тоталитарист, как
покойный Мао Цзэдун, не любил этого термина, вспомним, что «Поднебесная» в
классической китайской традиции - это страна, а не народ. Гитлер без него не мог прожить и
дня. Сталин предпочел бы его вообще никогда не употреблять, но был вынужден.
ВОПРОС: Что более характерно для абсолютной революции - ставка на
историческую истину или на субъективную добродетель?
Я думаю, что если говорить о древнеримских претоталитаристах, то, конечно, речь шла
прежде всего об опоре на традицию. Если вы почитаете письма Робеспьера - более того, даже
Ленина! - трудно поверить, но субъективная добродетель, пусть партийная, играла огромную
роль. Ответ на этот вопрос будет зависеть от нашего движения в истории, от сегодняшнего
дня к одной из одиннадцати абсолютных революций, которые я сегодня пересчитал, хотя,
может быть, их десять, а может быть, окажется и двенадцать. Но это не так уж важно.
ВОПРОС: Скажите, пожалуйста, в вашей концепции, которую вы изложили,