Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

лишь одно действие драмы нашей эры, и в этой драме все времена, ког-

да в них возникает потребность, разыгрываются на сцене снова. Дей-

ствительный Человек живет между провозглашенным будущим и воз-

рожденным прошлым.

Подобным же образом жизнь выделяет в пространстве внутренний и

внешний миры. Наиболее очевидным образом это обнаруживается в

том, как животное отделено своей кожей от своего окружения или клетка

отделена от среды своими стенками. Но это так же верно применитель-

но к любому виду социальной группы, участники которой чувствуют, что

они образуют некий внутренний круг, противостоящий более или менее

враждебному внешнему миру, и кожа, отделяющая их от «посторонних»,

не менее реальна из-за того, что является неосязаемой.

Тогда получается, что человеческая жизнь — как индивидуальная, так

и социальная — протекает в месте, где перекрещиваются четыре «фрон-

та», ведущих назад, к прошлому, вперед, к будущему, внутрь нас самих,

к нашим чувствам, желаниям и мечтам, и наружу, к тому, против чего

мы должны бороться или что должны использовать, с чем мы должны

приходить к согласию или чем должны пренебрегать (3). Очевидно, гу-

бителен провал на любом из этих фронтов — утратить прошлое, упустить

будущее, испытывать недостаток внутреннего мира или внешней дей-

ственности. Если мы будем двигаться только вперед, то все приобретен-

ные качества характера и цивилизации исчезнут. Если мы будем смот-

реть исключительно назад, то у нас больше не окажется будущего. И так

далее.

И все же, столь же очевидно, что ни один человек не может одновре-

менно двигаться во всех четырех направлениях. Поэтому жизнь — это

постоянный выбор: когда продолжать прошлое, когда изменять и где

проводить линию между внутренним кругом, с которым мы говорим, и

внешними объектами, о которых мы просто говорим и которыми пыта-

емся манипулировать. Следовательно, и душевное, и социальное здо-

ровье зависит от поддержания хрупкого и изменчивого равновесия меж-

ду тенденциями, ведущими вперед и назад, внутрь и наружу. Соответ-

ственно, целостность, полная и совершенная жизнь — это не результат

«гибкого приспособленчества», и мы не можем надеяться, что достигнем

ее раз и навсегда, а затем будем пользоваться ею по инерции, как это

представляет себе популярная психология. Это, скорее, постоянный про-

цесс ее достижения перед лицом тех сил, которые на Кресте действитель-

ности разрывают нас на части.

Общество компенсирует несоответствие каждого из нас требованиям

разделения труда. Например, обучение, церемониал и ритуал поддержи-

вают нашу связь с прошлым, учителя, священники и юристы несут свою

службу на этом фронте для всех нас. Мы создаем единодушие в обществе

совместными играми, пением, разговором, согласуя между собой наши

настроения и стремления, и на этом внутреннем фронте поэты, худож-

ники и музыканты являются нашими типичными представителями. Мы

добываем средства к существованию и защищаем свою жизнь, научаясь

контролировать природные силы и манипулируя ими для достижения

своих целей в сельском хозяйстве, промышленности и войне, а ученые,

инженеры и солдаты представляют миллионы тех, кто сражается за нас

503

на внешнем фронте. И, наконец, религиозные и политические вожди,

пророки и государственные деятели ответственны за то, чтобы вызывать

изменения и продвигать общество в его будущее.

Поскольку четыре фронта отличаются по своему качеству и направ-

лению, они представляют собой окончательные и ни к чему не сводимые

измерения человеческого существования, но наш ум с его высокомерным

стремлением соотносить все со всем и все объединять склонен упрощать

жизнь и отрицать наличие Креста Действительности путем сведения че-

тырех к одному. Это главный источник опасных, односторонних заблуж-

дений, касающихся человека и общества — сентиментализма и мисти-

цизма, которые заключают все в скорлупу внутренней жизни человека,

утопического радикализма, который должен привести к Царствию Бо-

жию при помощи насилия, реакционного романтизма, который всецело

пребывает в феодальном прошлом, циничного рационализма, который

сводит человека к простому объекту естествознания.

В качестве не столь крайнего примера укажем на то, что Джосайя

Ройс

(3*)

заново открыл исключительную важность привязанности и

верности в человеческой жизни, но, создавая свою «Философию верно-

сти», он не смог устоять перед искушением объяснить все в терминах од-

ной этой силы, неизбежно привязывающей нас к прошлому. Верность —

это выражение исторической непрерывности, и она никогда не может

оправдать решительный разрыв. Но для Ройса она должна была стать

неким хамелеоном, который означал бы также «любовь». Подчинение

любви верности — подход, может быть, типичный для Старой и Новой

Англии, но утверждение, что человек оставляет отца своего и мать свою

и прилепляется к избранной им жене из верности, просто не имеет ни-

какого смысла.

Наша цивилизация, в течение нескольких столетий находившаяся

под влиянием естествознания и

его

приложений, больше всего страдает

от одержимости внешним фронтом. Сущностью отношения человека к

этому фронту является объективность: все то, что, мы считаем, поддается

классификации, изучению с помощью эксперимента, описанию, конт-

ролированию, именно поэтому становится внешним и рассматривается

как нечто с нами никак не связанное, отчужденное от всей системы на-

шей жизни. Ученый заставляет себя исключать из общей картины свои

эмоции, привязанности, свою любовь и свою ненависть. Ему подоба-

ет делать так при изучении материальных вещей, но когда он рассматри-

вает таким образом человеческую жизнь, то он склонен забывать, что

представляет собой только одну четвертую часть нашей полной действи-

тельности. Неправомерно подставлять эту четверть вместо целого — зна-

чит превращать человека в морскую свинку или в мышь, бегущую по

лабиринту, т.е осквернять человеческую природу. Созданный натурфи-

лософом образ человека может быть полезным, но если им заменяется

полная истина, это обрубает наши корни, уходящие в прошлое, задержи-

вает нас в состоянии эмоциональной незрелости из-за недостатка нор-

мальной способности выражения и умерщвляет нашу способность отыс-

кивать следы, ведущие в будущее, наше понимание того, что действи-

тельно жизненно важно. Крест Действительности показывает нам, что

научный подход — это только один из четырех равнозначных способов

504

соприкосновения

с'действительностью,

и он, чтобы иметь смысл, нуж-

дается в существовании других. Из-зд существования этого Креста ни

один человек не может принадлежать только к одному времени и быть

членом только одной человеческой группы. Его принадлежность к раз-

личным группам представляет все времена, в которых он должен жить.

Сущность человека как раз и заключается в том, что он принадлежит

больше, чем к одной человеческой группе, и это, начиная с каменного

века, было верно по отношению к каждому человеческому существу.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что человек мыслит потому,

что ему нужно изменять и изменяться. Человек мыслит не потому, что он

«есть». Мы мыслим потому, что нам предстоят изменения. Вопреки

тому, что думал Декарт, мышление не является первичным фактом. Мы

боимся изменения, и потому мы мыслим. Каждый день мы должны уми-

рать для одной из форм времени, поэтому мы и мыслим. Отнюдь не

«cogito

ergo sum», a

«mutabor

ergo cogito»

(4*)

является исходной точкой

каждого человека.

Некритическая доктрина нашей вульгарной психологии состоит в

представлении, что человеческое мышление вызвано предшествующи-

ми ему причинами; на самом деле оно вызывается конечными причина-

ми (by ends). Однако поскольку в конце находится смерть, то мы мыслим

для того, чтобы выжить.

В то же самое время, поскольку никто не может всегда находиться на

всех фронтах своего Креста, каждый акт мышления совершается в тесной

связи со всеми теми людьми, которые действуют вместо нас на всех ос-

тальных фронтах тогда, когда мы заняты на одном из них. Как мы мо-

жем наслаждаться сном, приносящим отдохновение, без гражданского

мира? Гестапо во многих странах снова превратило человека в пугливое

животное, сон которого неглубок и беспокоен. По этой причине чисто

профессионального мышления совершенно недостаточно для всего чело-

веческого сообщества. Священники, юристы, врачи склонны в своей

среде забывать о полной истине, потому что солдатами, бедняками и ра-

бочими на их совещаниях можно пренебрегать.

Подобным же образом муж не может быть совершенным мужем, дочь

не может быть дочерью, сын не может стать сыном, если соответствую-

щие роли не исполняются их партнерами.

Конечно, то, что наши специальные умения и навыки обязаны сво-

им существованием разделению труда, хорошо известно. Все, чего мы

требуем, — это углубления этого представления. Разделение должно

быть освобождено от

того,

что его ограничивает, от «труда». Не толь-

ко труд разделяет и распределяет нас. Более важным фактом является

то, что сам индивид разделен, поскольку нас не вмещает ни некое одно

пространство, ни некое одно время. Мы сознаем самих себя потому,

что мы находимся, по меньшей мере, в двух временах — прошлом и бу-

дущем, и, по меньшей мере, в двух пространствах — внутреннем и

внешнем. Разделение труда на наших фабриках затрагивает только одну

из частей человека, который разорван гораздо более основательно, чем

это делает специализация.

Ежедневный опыт каждого современного человека свидетельствует,

что в наши дни мы входим в любой дом или приезжаем в любой город с

505

верой, что это не постоянное и не последнее наше пристанище. Про-

мышленность была бы невозможна без этой свободы передвижения, и

даже большевиков промышленность заставила разрешить миллионам

людей переезжать из города в город и перенаселять большие города. Все

наши пространства стали подвижными и изменчивыми. Вероятно,

именно по этой причине единство нашего времени поддерживалось

столь настойчиво: нам было сказано, что мы все являемся современни-

ками, а тот факт, что человек принадлежит ко многим временам, замал-

чивается, и его обычно не принимают в расчет. Нам придали форму со-

временников последних новостей, и пятнадцати миллионам человек

было велено слушать радиокомментатора Рэймонда Грэма Свинга

(Swing).

Однако Крест Действительности должен напоминать нам, что мы ни-

когда не можем предаться полному совпадению во времени. В не мень-

шей степени, чем современниками, мы являемся — и мне пришлось со-

здать новое слово для обозначения этого факта — также «разновремен-

никами»

(distemporaries) тех людей, которых мы встречаем. Конечно,

встречая милых и приятных людей, мы стремимся стать их современни-

ками в той мере, в какой это вообще возможно. Но это акт установления

дружеских связей, а не естественный или возможный факт. Внутри са-

мих себя мы представляем больше, чем одно время, и потому как же мы

можем быть пленниками только одного времени? Часто мы вынуждены

жить с людьми, считающими нас очень старомодными, или с людьми,

которые сами уже давно умерли, только не заметили этого. Для рацио-

налиста я старомоден потому, что сражаюсь за христианство, которое он

считает «пережитком». А для меня, возможно, «прагматизм» или «нация»

принадлежат к каменному веку суеверий и представляются мне возрож-

дением старого доброго Конфуция.

Нас приводит в замешательство, по правде говоря, что в каждый мо-

мент нашей жизни мы и старше, и моложе остальных членов человечес-

кого сообщества. Думая и говоря о чем-либо, мы вместе со всем тем вы-

бираем соответствующее время: это может быть идеей сына или идеей

основателя, оно может быть мудрым или по-детски простодушным, но

все всегда принадлежит к некоторому особому времени. И это только

несколько примеров «полноты времен», которой мы, будучи «разновре-

менниками», должны оставаться открытыми. Крест Действительности

позволяет нам точно определить полную душу.

Ни один фронт сам по себе не достаточен, но важен каждый из них

(4). Если мы терпим неудачу, то смерть подстерегает нас на любом

фронте. В обществе смерть выступает как упадок, революция, анархия

или война, принимая форму, соответствующую переднему, заднему,

внутреннему или внешнему сектору — смотря на каком из них мы ока-

зались некомпетентными. Упадок, например, означает неспособность

достичь будущего телом, умом или душой. Это не просто биологический

изъян, а слабость всего человека. Когда она проявляется в нашем теле,

мы теряем способность к деторождению. Когда она поражает наши

души, мы испытываем недостаток жизненных сил для того, чтобы вдох-

новить следующее поколение целями, которые выведут его за его соб-

ственные пределы, — и этот недостаток трагически преобладал в 1920-х

506

гг. Упадок старшего поколения обрекает молодежь на варварство. Един-

ственная сила, способная победить это зло, — вера. Собственно говоря,

вера — это всегда вера в некоторое будущее, в грядущий мир.

В течение последних восьми сотен лет два пространственных и два

временных фронта были разделены, и это было постоянным разделе-

нием труда между философией и теологией или наукой и религией. Обе

стороны совершенно игнорировали друг друга или боролись, и лучшее,

чего они достигли, — это разделили действительность между собой,

заключив педантичный компромисс. От Фалеса до Гегеля все филосо-

фии в своем размышлении исходили из мира пространства или позна-

ющего рассудка и соответствующей логики вневременных абстракций,

и, следовательно, время появлялось в суженной перспективе, поскольку

с самого начала оно рассматривалось с точки зрения пространства. На-

уки, будучи ответвлениями философии, следовали ее примеру — тен-

денция научного мышления превращать в пространство все, даже вре-

мя, после Бергсона

(6*)

стала общепринятой. С другой стороны, тео-

логия никогда не исходила из пространства и не признавала за пробле-

мой пространства такой же важности, как и за проблемой времени. Она

интересовалась именно временем, историей, она имела дело с творени-

ем Адама, рождением Иисуса, смертью Господа, основанием Церкви,

Страшным судом — теми предметами, о которых философу незачем

даже упоминать.

Разделение труда между философией и теологией было выражением

действующего компромисса, с помощью которого христианство предо-

ставило возможность возрождения греческой философии вместе с сопут-

ствующими ей искусствами и науками. Но теперь компромисс перестал

действовать, в обстановке напряженности и неразберихи революцион-

ных перемен уже не удается, как прежде, провести четкие линии. Одна-

ко западное мышление парализовано наследственным расколом между

двумя способами мышления, которые должны были дополнять друг дру-

га. Если понимание Действительности как Креста дает нам возможность

преодолеть это разделение и объединить тех, кто мыслит в понятиях про-

странства, и тех, кто говорит в терминах времени, одним вероисповеда-

нием, то это завершит проникновение Креста в последнюю крепость

язычества, находящуюся внутри наших собственных традиций.

Мы обретем силы для совершения этого шага, если в то же самое

время сделаем нечто иное и пригласим великие цивилизации Востока —

Китай и Индию — также стать под Крест. Ибо Крест — это не исключи-

тельный символ эгоизма одной группы, это символ воссоединения чело-

века, и каждая искра жизни желанна до тех пор, пока не отказывается

умереть вовремя. Даже примитивные культуры в конце концов должны

быть включены сюда.

В наши дни Восток и Запад потрясает катаклизм, демонстрирующий

неполноту обоих, пока они изолированы друг от друга. Необходимо но-

вое проникновение Креста, которое объединит сердца людей Востока и

Запада, показав, что каждый человек обладает некоторой существенной

частью жизни, в которой нуждается другой. Чистота восточных зрения

и слуха может научить нас исцеляться от разрушительного характера

наших наук и лихорадочного экспрессионизма наших искусств, тогда

507

как религиозный и политический застой Китая и Индии может быть

преодолен, если они обретут присущую христианству способность к

смерти и воскресению.

Чтобы содействовать достижению этой

цели,

я хочу

показать,

что

и Восток, и Запад дали нам по паре людей, заново основавших чело-

веческую природу и указавших ей новое направление, — Будду и

Лао-

цзы,

Авраама и Иисуса. Эти люди сообща создали полную свободу че-

ловека на всех фронтах Креста Действительности. В отличие от жи-

вотных, человек благодаря дару речи способен расширить свое вос-

приятие действительности во всех четырех направлениях, — в своей

верности прошлому творению, в своей солидарности с другими людь-

ми, в своей власти над природой, в своей любви и вере в будущее, -

однако, как мы видели, он склонен крепко держаться одного фронта

в ущерб трем другим. Люди, указавшие новые направления, преодоле-

ли эту тенденцию к фиксации, доведя каждое направление Креста до

парадоксальной крайности, которая освобождает нас от характерных

навязчивых идей данного фронта. Освободив каждое направление от

его случайного содержания, они дали нам возможность снова войти

в другие фронты и таким образом убедиться в бесконечной податли-

вости и движении жизни.

Важно, что каждый из этих людей выступил с протестом против той

культуры, которая была образцом культур ее типа. Мы поймем этих

людей неправильно, если будем относить их к тем, кто некогда вызвал

улучшение общества путем исправления того или иного недостатка. Ско-

рее, они освободили нас

оттирании

совершенства, показав,

что

даже со-

циальная мудрость конфуцианского Китая, философская глубина Вед и

Веданты, массивная устойчивость Вавилона, Египта или славные дела

Греции и Рима недостаточны.

Здесь читатель может вспомнить о вторжении Востока в Америку.

Когда исчезла граница страны, прагматизм снова ввел в нее социальное

евангелие Конфуция, требующее от общества объединения в одно целое.

А дарвинизм порвал с платоновским мировоззрением и навязал нам

представление о тотальной, всеобъемлющей борьбе.

Здесь очень важным в практическом отношении оказывается обнару-

жение противоядий, созданных на Востоке для защиты от Конфуция и

Вед. Однако это не означает, что мы здесь будем обсуждать какие-либо

практические приложения этих противоядий. Как и в том случае, ког-

да врач ставит диагноз, подлинно практический подход заключается в

том, чтобы прервать действие и выдержать паузу. Практический подход

заключается в том, чтобы погрузиться в медитацию. Нет никакого дру-

гого способа осознать величие Будды и

Лао-цзы,

Авраама и Иисуса. Ве-

личие не раскроет свою тайну любопытному уму, надеющемуся восполь-

зоваться готовым рецептом. Величие сопротивляется активности. Его

требование к нам — «осознай меня». Ибо в наших спешке и суетливос-

ти мы слепы по отношению к нему. Взаимодействие между четырьмя

людьми, изменившими и освободившими наш род, переполняет меня

благоговением. Эти люди, разделенные континентами и столетиями,

полностью завоевали душевную свободу и сделали себя ее стражами раз

и навсегда. Вот что требует внимания.

508

На последующих страницах я пожертвовал детальностью и полнотой

ради того, чтобы выявить единство этих четырех человек. О каждом из

них сказан самый минимум, и это тот минимум, которого достаточно для

понимания их зависимости друг от друга и того факта, что Иисус пришел

тогда, когда исполнились времена. Если Иисус пришел тогда, когда Ав-

раам,

Лао-цзы,

Будда уже утвердили себя, то мы, конечно же, сможем

более ясно и определенно понять единство и внутреннюю связь всего

человечества.

Будда

Будда жил в культуре, испытывавшей особое давление внешнего фрон-

та, так что природа вторгалась в само общество: кастовая система неда-

леко ушла от каннибализма и ужасов джунглей. Она делала разделения

в обществе почти такими же глубокими и фатальными, как различия

между животными. Индусы отразили космическую борьбу в мифах сво-

ей религии, а позже и более глубоко — в философии, выросшей из Вед.

Эта философия рассматривала природу как царство иллюзии или види-

мость, обозначаемое ею словом «Майя». Майя была составлена из мно-

гих миров, из нагромождения миров, бесконечно следовавших один за

другим, и ей крайне недоставало единства и в пространстве, и во време-

ни. Майя включала в себя все общественные отношения и связи. Един-

ство можно было обнаружить, только «смотря сквозь покров» Майи до

тех пор, пока она полностью не исчезала и ум не достигал благодатного

знания Брахмана, высшего и предельного бытия.

Будда не был удовлетворен простым описанием природы в качестве

иллюзии, и он начал исцеление царящего в ней раздора. С этой целью он

изобразил Майю в более черных красках, чем когда-либо: повсюду царят

неразбериха и страдание, все толкается, вожделеет, потеет, убивает, и сам

человек ведет постоянную борьбу, страдая и причиняя страдания, так что

только убийство делает возможной жизнь. Под взглядом Будды, не под-

дающимся обману, вся человеческая деятельность обнаруживает точно

такую же безжалостность. То, о чем прежде никогда не думали в свете

таких представлений, вроде еды и питья, теперь рассматривается как

нечто, полное насилия. Однако благодаря двум центральным пережива-

ниям своей жизни, Великому Отказу и Великому Просветлению, Будда

указал способ смягчить всеобщую борьбу. Он учил, что человек может

отказаться от своей причастности к этой космической melee

(7*),

поме-

щая все свое существование в свой глаз, в свое просветление, в свою ду-

ховную сосредоточенность и доходя до такого состояния, в котором все

желания угасают. Таким способом Будда превосходит людей, стремив-

шихся отдать жизнь в монопольное владение внешнему фронту: сам их

образ действий он доводит до его крайней точки. А этот образ действий,

как мы знаем, заключается в рассмотрении вещей или людей в качестве

объектов, т.е. в качестве чего-то, находящегося снаружи и противосто-

ящего нашей системе жизни, а потому в качестве чего-то, что можно

просто рассекать, что можно использовать и чем можно манипулировать

по нашему усмотрению. Но если, как учит Будда, мы полностью перей-

509

дем в тот объект, который мы постигаем, если мы сосредоточим свое

внимание на абсолютной объективности, от ненасытных насущных же-

ланий, заставляющих нас эксплуатировать других, ничего не останется.

По выражению Шопенгауэра

(8*),

мы полностью превратились в глаз.

Когда западный человек сталкивается с хаосом, представленным совре-

менной наукой, и испытывает огорчение от ее разрушительных послед-

ствий, он не может не согласиться с некоторыми прозрениями Будды.

Если бы будущих ученых готовили как одного гигантского Будду, то на-

ука, возможно, скорее ослабила бы, а не усилила мировой раздор. Когда

человек уходит от борьбы, он убирает тот краеугольный камень, на ко-

тором покоится все здание взаимной вражды и агрессии. Самоуничто-

жение одной частицы ужасной воли к жизни уменьшает напряженность

между всеми. Большинство из нас обнаружили, что некоторая доля сдер-

жанности, аскетизма является способом, которым жизнь может быть

сделана менее ужасной. Действия вызывают противодействия. Не проти-

водействуй, и ты ослабишь напряженность конфликта, уничтожишь рас-

прю и раздор.

Конечно, подход Будды был нелогичным: он должен был прожить

долгую жизнь для того, чтобы провозгласить отрицание жизни. Но суть

в том, что внутри жизни он действительно представлял силу, отрицаю-

щую повсеместный раздор. Абсолютное отрицание ради него самого бес-

смысленно, точно так же, как абсолютный ноль не имеет смысла без

связи с теплом, а абсолютно черный цвет — без связи с другими цвета-

ми. Но так же, как математика, начав рассматривать ноль в качестве чис-

ла, достигла очень большой свободы в своих вычислительных операци-

ях, созданная Буддой нулевая ситуация просто удваивает возможности

человека, позволяя ему колебаться между самоотречением и самоутвер-

ждением. Мы должны продолжать движение вдоль перекладины Креста

Действительности,

направленной наружу, в качестве солдат, рабочих, эк-

сплуататоров природы, но мы также нуждаемся в том, чтобы из этой тен-

денции получить нашу свободу. Человек-борец нуждается в

особожден-

ной от борьбы, не оказывающей сопротивления нирване.

Лао-цзы

Природа — это война, общество — это колоссальная координация. На

внутреннем фронте непреодолимая доброжелательность и настойчивость

включают нас самих в выполнение бесчисленных общественных функ-

ций. От переплетения служб в большом городе у нас перехватывает дух.

Ателье по пошиву одежды и продовольственные склады, агенты по тор-

говле недвижимостью, театральные менеджеры, электричество, больни-

цы, музеи, железные дороги и катание на лыжах — все это образует орга-

низованный мир, являющийся прямой противоположностью

хаоса,

опи-

санного Буддой и Бертраном Расселом

(9*).

Древний Китай жил в условиях социального монизма, будучи столь

же поглощен внутренним фронтом, как Индия была поглощена вне-

шним. Социальная система была одним миром, вне которого — если че-

ловек начинал размышлять о человеческом существовании — ничто не

510

требовало признания. Природа служила просто фоном для Сына Неба,

а само Небо было социальной и имперской институцией. Даже ветры,

времена года и демоны в полях понимались, главным образом, как завер-

шающий штрих общества. У китайцев не было причин и случая отойти

в сторону и взглянуть на себя со стороны, с точки зрения другой циви-

лизации — они бы совершенно не поняли желание Монтескье

(10*)

по-

смотреть на Францию так, словно это был Мадагаскар. Не случайно они

презирали войну и милитаризм. Их жизнь была направлена внутрь обла-

сти, в которой находились исключительно они сами, и их проблема со-

стояла не в избытке войны, а в избытке мира.

Вечному китайцу внутри нас лозунг «Сначала служба» инстинктивно

представляется истинным. Мы любим выполнять свои функции спокой-

но. Первое, чем располагает должностное лицо, — это ритм повседнев-

ной рутины, благодаря которому он понимает, насколько хорошо он

приспособлен к гудящему миру вокруг него. А первым правилом любо-

го общества является: «Всегда улыбайся», поскольку общественная

жизнь основана на согласованности усилий и эмоций. Когда мы обосно-

вываемся в человеческом сообществе, оно настолько существенно стано-

вится

частью нас самих, а мы — его частью, что наша улыбка превраща-

ется в нечто вроде падающего на нас луча света, который испускается

всей Солнечной системой радостной социальной гармонии.

Но мы платим определенную цену за то, что постоянно улыбаемся.

Платой за непрерывное выполнение функций оказывается возрастаю-

щий износ, вызванный перенапряжением и трением. Нервное расстрой-

ство — это, по-видимому, единственный находящийся в распоряжении

современного человека способ уклоняться от бесконечного повторения

одного и

того

же и от все возрастающего количества телефонных

звон-

ков, деловых встреч, знакомств, заседаний комитетов, членства в раз-

личных комиссиях, рассмотрения законопроектов. Конфуцианский Ки-

тай был подобен сложной и запутанной системе церемоний и обязанно-

стей, и

Лао-цзы

принес освобождение от них, доведя до абсурда весь

шум усердия, трудолюбия и социальной важности.

Как Будда установил некую нулевую точку для внешнего фронта, так

Лао-цзы сделал это для фронта внутреннего. Сохранение общества — в

возвращении от выполнения функций к их невыполнению, от важнос-

ти—к

неважности. Лао-цзы показал это в своей собственной жизни ухо-

дом в

оставку

с общественных должностей и даже тем, что написал свою

книгу анонимно — «Лао-цзы» не настоящее его имя, — а его школа пе-

редала все своеобразие его поведения в легенде, согласно которой он, бу-

дучи уже стариком, исчез за горой, и о нем больше никто ничего не слы-

шал. «Он стремился к незаметности и

безымянное™»,

— говорится в

книге

«Ши-цзи».

«Все люди ищут первое. Только он искал последнее.

Все люди стремятся к полноте, только он принял на себя пустоту» (5).

Его анонимность и его исчезновение — это две антисоциальные возмож-

ности, которые человек может использовать для того, чтобы быть в со-

стоянии выносить общество. Самая знаменитая иллюстрация дао или об-

раза жизни, которую приводит Лао-цзы, — это ступица колеса: она не-

подвижна, но без нее ничто не может двигаться, так что дао является сво-

бодным от каких-либо усилий центром недеяния, вокруг которого вра-

511

щаются

все вещи. «Вот вещь, в хаосе возникшая, прежде неба и земли

родившаяся! О беззвучная! О лишенная формы! Одиноко стоит она и не

изменяется»

(11*).

«Поэтому овладение Поднебесной всегда осуществля-

ется посредством недеяния». «Кто слушает дао, изо дня в день уменьшает

свои желания»

(12*).

Мы можем многому научиться у

Лао-цзы.

Мы одержимы идеями

репутации,

доброго имени, успеха: «Кто есть кто» — типичное мерило

нашей важности в свете. Наша экономическая система в восторге от

разрекламированных торговых марок и настаивает на том, чтобы все

заслуги перед обществом были снабжены ярлыками. В нашем стремле-

нии к художественному творчеству нам грозит не дождаться созревания

плодов творчества, поскольку мы слишком сильно жаждем получить их.

Тысячи людей, принадлежащих к академическому миру, — профессо-

ра, их жены, юноши и девушки, — пытаются решить свои проблемы

путем написания

книг,

но при этом забывают о столь же важной про-

блеме творческого молчания. Вопрос о том, когда следует прикладывать

творческие усилия, а когда — нет, так редко принимается во внимание,

что большинство авторов просто бездумно продолжают создавать одну

книгу за другой. Мы должны воспитывать смелость некоторое время

хранить молчание рядом с теми людьми, вместе с которыми мы живем,

так, чтобы тогда, когда мы затем заговорим, наш голос стал бы их

голосом.

Для

того

чтобы сделать общество, оказывающее определенное воз-

действие на человека, тоталитарным, не нужна никакая диктатура.

Наше современное Мировое Общество по-своему столь же тоталитар-

но, как и конфуцианский Китай. Наше подчеркивание приспособле-

ния к окружению, уход от конфликтов, прагматическое отношение к

истине, наша озабоченность практическим успехом — все это напоми-

нает Китай, но нам все еще недостает чуткости даосского слуха. Мы

можем стать «ступицей», вслушиваясь в скрытую и возможную

гармонию среди очевидных диссонансов общественного прогресса.

Л.П.

Джеке

(13*)

в своем очаровательном произведении «Легенды

Смоуковера» («Legends of

Smokeover»)

заставляет возбужденного пси-

холога вслушиваться в остатки возможного ритма в хаосе, и этот че-

ловек все больше воодушевляется, когда начинает слышать какое-то

симфоническое решение. Последователи Лао-цзы действительно пы-

тались «танцевать вселенную». «Весь космос пронизывает глубокая и

тайная торжественность, напоминающая подготовку к большому

балу» (6). Правильным термином для обозначения пути Лао-цзы была

бы «оркестровка», поскольку первоначально «оркестр» обозначал не

группу музыкантов, а единство танца и музицирования. И похоже, что

слух, чуткий к космической оркестровке, был в Китае надлежащим

средством против скуки Конфуция.

Дао, подобно нирване, открывает новое измерение свободы. Недо-

статочно стремиться к успеху, и для того, чтобы стать популярным чело-

веком, нужно нечто большее, чем честолюбие, — нужно обладать и чес-

толюбием, и отсутствием честолюбия. У Дэниэла Уэбстера

(15*)

был не-

гибкий, прямолинейный ум, и он думал, что к успеху ведет только самый

прямой путь: отказавшись баллотироваться на пост вице-президента Со-

512