
них прекрасны, но нет среди них очаровывающих.
Идеи классификации, сохранности и общественной
пользы, точные и ясные, плохо вяжутся с очаровани-
ем.
<...> Я вхожу в какой-нибудь зал скульптуры, где
царствует холодное смятение. Чей-то ослепительный
бюст виден сквозь ноги некоего бронзового атлета.
Спокойствие и неистовства, жеманство, улыбки, ра-
курсы, неустойчивейшие равновесия слагают во мне
нестерпимое впечатление. Я пребываю в гуще оцепе-
нелых существ, из коих каждое требует, пусть безус-
пешно, небытия всех остальных. Умолчу о хаосе всех
этих величин, лишенных общего мерила, о необъясни-
мой смеси карликов и гигантов, наконец — о той схе-
матичности развития, какую предлагает нам подобное
сборище творений. <...>
С душой, готовой ко всем мучительствам, следую
дальше, к живописи. Передо мной развертывается
странный, организованный беспорядок. Меня охваты-
вает священный ужас. <...> Скоро я перестаю уже
осознавать, что привело меня сюда, в эти навощенные
пустынности, на которых лежит печать храма и сало-
на, кладбища и школы... Пришел ли я поучаться,
или искать радости глаза, или же выполнить долг
и удовлетворить требование приличий? <...>
Только цивилизация, лишенная чувства наслажде-
ния и чувства разумности, могла воздвигнуть этот дом
бессмыслицы. <...> Ухо не могло бы слушать десять
оркестров сразу. Ум не в состоянии ни воспринимать,
ни вести разом несколько операций, — равно как нет
единовременности для нескольких мыслей. Между
тем глаз, <...> в единое мгновение своего созерцания
вынужден сразу вместить портрет и марину, кухню
и апофеоз, явления самых различных состояний и из-
мерений; и того пуще, — он должен воспринять одним
и тем же взглядом гармонию и живописные приемы,
лишенные соответствия. <...>
Я думаю о том, что ни Египет, ни Китай, ни Элла-
да — у коих были мудрость и утонченность — не зна-
ли этой системы сочетания произведений, пожираю-
щих друг друга. Они не соединяли несовместимые
единицы наслаждения применительно к их инвентар-
ным номерам и соответственно отвлеченным принци-
пам. <...>