Де Лас Касас Бартоломе. История Индий
Подождите немного. Документ загружается.
Каренас, который теперь зовется Гавана, откуда в свое время они начинали свой поход, а поскольку
корабли дали сильную течь и служить им больше не могли, они их бросили, и те затонули, а испанцы
отправились в город Сантьяго, где находился Дьего Веласкес; Франсиско Эрнандес стал там лечить свои
тяжелые и запущенные раны, от которых он сильно страдал, и на это потребовалось много времени. А
Дьего Веласкес, конечно, немало опечалился, узнав, что погибло столько испанцев, а остальные были
ранены; однако принесенные ими вести о том, что на тех островах много земли и богатств, и несметное
число индейцев, и дома из камня и извести, чего они никогда дотоле не видывали, породили у него
надежды и доставили великую радость, так что он утешился и стал готовить к отправке другую армаду,
больше прежней, и во главе ее решил поставить молодого идальго из Куэльяра, откуда и сам был родом, по
имени Хуан де Грихальва, человека умного и добронравного. Дьего Веласкес любил его как родного, [327]
хотя по крови, как полагают, они ни в каком родстве не состояли. Узнав об этом назначении, Франсиско
Эрнандес очень огорчился, считая его несправедливым и оскорбительным, так как первую армаду он
снарядил на собственные деньги (если только можно утверждать, что они в самом деле принадлежали ему)
и на деньги Кристобаля Моранте и Лопе Очоа, каждый из которых внес свою долю, и именно он открыл те
земли и богатства, и испытал немало опасностей на море и на суше, и в конце концов получил столь
тяжкие раны; поэтому-то он считал это предприятие своим и не допускал мысли, что оно может быть
передано кому-либо другому, и решил отправиться к королю, чтобы пожаловаться на Дьего Веласкеса, и
написал мне об этом в Сарагосу, где, как уже упоминалось, я в то время находился; полагая меня своим
другом, он доверительно писал, что Дьего Веласкес незаконно присвоил плоды его трудов и что он
намерен пуститься в путь, как только оправится от ран и накопит денег на расходы, а пока умоляет меня
поведать о его обиде королю. Однако в то время как он собирался отправиться в Испанию, бог решил
переселить его в лучший мир, чтобы он дал отчет о других, еще больших обидах, которые сам чинил
индейцам Кубы; ведь они ему служили, а он сосал из них кровь и на этой крови снарядил свои суда, чтобы
захватывать безвинных людей, которые мирно жили в своих землях; но самый тяжкий его грех, за который,
без сомнения, держал он особый ответ перед божьим судом, и за который, кстати сказать, с него
спросилось еще перед смертью, составляли те богопротивные дела, которые он учинил в землях Юкатана,
ибо он убил и вверг в адов огонь души многих индейцев; а ведь уйди он из чужих земель, раз хозяева земли
этого требовали, то ему простились бы многие грехи. В самом деле, разве Франсиско Эрнандес сеял мир, и
добро, и милосердие, и справедливость, и дружелюбие в той вновь открытой земле Юкатан? Разве он
явился туда как добрый и желанный сосед? Что должны были думать эти индейцы о нас и какое уважение
могли они испытывать к нашей христианской религии, если люди, именовавшие себя христианами,
причинили им столько вреда и бед только за то, что они не захотели терпеть пришельцев в своих землях,
считая их людьми подозрительными и опасными, а ведь у них были все основания считать, что этот визит
принесет им одни лишь несчастья, ибо так случалось повсюду, где появлялись испанцы. Итак, наш
праведный друг Франсиско Эрнандес, который по благочестию был вполне равен большинству других
испанцев, скончался...
Глава 104
…Теперь настало время рассказать, что произошло на острове Тринидад после того, как досточтимый
Касас отбыл с острова Эспаньола, дабы найти управу на отцов-иеронимитов;
100
один корабль отплыл от
этого острова Эспаньола и по обыкновению направился к берегам залива Пария [328] за жемчугом,
которого было там видимо-невидимо; и вот, когда они прибыли на остров Тринидад, индейцы, завидев
корабль, вышли на берег, чтобы помешать им высадиться, ибо за год до того Хоан Боно очень их притеснял
и обижал, о чем мы рассказывали в главе 91, и, видимо, полагая что Хоан Боно вновь к ним явился, они
кричали: “Хоан Боно злодей! Хоан Боно злодей!”. А может быть, они понимали, что Хоана Боно там нет,
но хотели пожаловаться другим на его злодеяния, ибо он учинил много злых дел в ответ на добрый прием и
гостеприимство. Испанцы с корабля и лодок отвечали им, что Хоана Боно с ними нет и что индейцы
справедливо называют Хоана Боно злодеем, ибо он злодей и есть, и что за то зло, которое он им причинил,
его в Санто Доминго уже давно повесили, и что они желают им не зла, а добра и приехали для того, чтобы
сообщить им про наказание, которое понес Хоан Боно, и вместе с ними порадоваться, и что они привезли
им из Кастилии подарки, ибо считают их своими братьями, и еще они произнесли много лживых и
ласковых слов, дабы умиротворить индейцев. А те страдальцы, простодушные и кроткие, сразу позабыли
причиненное им зло, а также жестокость я коварство испанцев, ибо их простодушие и кротость,
доверчивость и наивная легковерность не знали границ, хотя им следовало принять эти слова с
осторожностью и подумать, что новые пришельцы еще коварнее и злее, чем Хоан Боно, тем более что не
100
... дабы найти управу на отцов-иеронимитов. — Убедившись в том, что иеронимиты не выполнили
инструкции, данные им Королевским советом (см. прим. 66), Бартоломе де Лас Касас вновь отправился в
Испанию, чтобы принести жалобу на действия иеронимитов, однако успеха не добился.
было у индейцев никаких доказательств и свидетельств добрых намерений испанцев, кроме их собственных
уверений. Индейцы же поверили им и приняли у себя, и дали все, что могли и имели; так прошло несколько
дней, и все это время испанцы, стремясь их успокоить и усыпить осторожность, беспрерывно читали им
одну проповедь: что Хоан Боно действительно был злодей, но он уже умер, а они люди добрые и хорошие;
а через некоторое время, убедившись, что настороженность индейцев прошла, испанцы решили
действовать, выхватили из ножен мечи и набросились на их дома; кого им вздумалось, они убили и ранили,
а других схватили и, связав руки, отвели на корабль. И вот эти славные воины со своей добычей прибыли в
город и порт Санто Доминго, а на другой день повели индейцев на рыночную площадь, чтобы продать их с
торгов; глашатай выкрикивал на них цену, а иеронимиты, которые были тут же, даже и не подумали
протестовать. Узнав о таком злонравии, и бесстыдстве, и жестокосердии отцов-иеронимитов, которые не
только не помогли этим несчастным, но и спокойно взирали на то, как их продают в неволю, отец Педро де
Кордова отправился к иеронимитам, чтобы с ними поговорить и осудить за преступное и недозволенное
попустительство злым деяниям наших братьев. Иеронимиты, которые не могли отрицать свою вину, очень
смутились, и устыдились, и велели отвести этих индейцев обратно в дома их тиранов, но говорят, что после
этого индейцев все же продали, только тайком, и в конце концов они все погибли; иеронимиты же сделали
вид, что ни о чем не знают, и такова была помощь, оказанная отцами-иеронимитами тем обездоленным
индейцам. [329] Вскоре после этого приор Педро де Кордова написал ко двору преподобному Касасу о
славных подвигах испанцев на острове Тринидад и о том, что на этом острове, названном в честь святой
троицы, (Тринидад по-испански означает “троица”) свершались богопротивные дела, а отцы-иеронимиты в
городе Санто Доминго эти дела благословляли; и среди других были в его письме такие слова: “И точно,
дела наши приняли столь пагубный оборот, что я обязан сказать во всеуслышание то, что чувствую,
quicquid inde veniat” (что бы ни случилось (лат.)). И вопреки своей обычной осторожности и сдержанности
он решил публично заявить, что иеронимиты не выполнили свой долг и не пытались спасти индейцев от
гибели, и стал в своих проповедях поминать иеронимитов недобрым словом, рассказывая, что ему довелось
быть свидетелем тех беззаконий, которые испанцы чинили на острове Тринидад; а надо знать, что земля, в
которой посланные отцом Педро де Кордова монахи обращали индейцев, соседствует с этим островом, и
он боялся (главным образом из-за того, что в те края в поисках жемчуга заходило множество кораблей),
что и эту землю могут предать разграблению; кроме того, полагаясь на благорасположение короля и
Великого канцлера, о котором он судил по письмам, ибо в них выражалось сомнение, что дела в этих
Индиях идут лучше, чем раньше, он просил преподобного Касаса исхлопотать ему 100 лиг земли в
окрестностях селения Кумана с тем, чтобы испанцам было запрещено под страхом сурового наказания
появляться на этой земле и вступать с индейцами в переговоры, и чтобы земля эта принадлежала монахам-
францисканцам и доминиканцам, дабы они могли обращать там индейцев в истинную веру, а испанцы
своими грабежами и злодеяниями им не препятствовали. И далее он писал, что если не удастся получить
100 лиг, то пусть дадут хотя бы 10, а ежели и десяти не добиться, то он согласен на несколько островков,
лежащих в 15—20 лигах от побережья и именующихся островами Алонсо; тогда туда переберутся все
монахи, а также те индейцы, которым удалось скрыться от преследований испанцев, и монахи получат
возможность просветить хотя бы этих немногих и спасти их души; ну, а если ни одно из его намерений не
осуществится, то он отзовет своих монахов на этот остров, и пусть материк остается без слуг господних,
ибо он не в силах пресечь насилия и грабежи испанцев, и индейцы каждодневно видят, как люди,
именующие себя христианами, преступают все заповеди, которые им проповедуют монахи, а
следовательно, их труды и старания остаются бесплодными. Прочитав это письмо, преподобный Касас
сильно опечалился, ибо он почувствовал, какие непреодолимые препоны создавались слугам господним,
которые, не жалея сил и не страшась опасностей, несли божье слово нуждавшимся в нем людям; а еще
более он загрустил, когда подумал, что если отец Педро де Кордова, приор и старший над теми братьями,
уведет [330] оттуда монахов, то материк будет брошен на произвол судьбы, ибо в этой части Индий не
останется ни одного человека, который мог бы позаботиться о душах хотя бы некоторых индейцев,
наставляя их на путь истинный и открывая им нашу веру и религию; но поскольку преподобный Касас
более всего заботился о наставлении индейцев, ему послужила утешением весть о том, что упомянутые
монахи сеют среди индейцев учение Христа, и он даже задумал отправиться в те земли, дабы с ними
вместе потрудиться и, оставаясь священником, помогать им в этом богоугодном деле. И он поговорил обо
всем, что писал Педро де Кордова, с епископом и членами Королевского совета и рассказал им, что
испанцы препятствуют обращению индейцев и спасению их душ, и о той опасности, которой подвергнется
та земля, если монахи ее покинут, и о том, что это вызовет гнев господень и ляжет тяжким грехом на
совесть короля; а поэтому преподобный Касас умолял отвести монахам те сто лиг земли, о которых просил
отец Педро де Кордова, и чтобы испанцам не было дозволено появляться на той земле и мешать монахам,
так как их деяния принесут великие блага, а многие злые дела будут пресечены, король же и члены Совета
исполнят свой долг, ибо им надлежит заботиться о спасении индейцев и обращении их в истинную веру.
Епископ отвечал ему словами, каких не услышишь даже из уст ревностного сборщика налогов,
озабоченного приумножением королевских богатств; а сказал он вот что: “Хорош был бы король, если бы
отдал монахам без всякой для себя выгоды сто лиг земли”. Так он отвечал и даже с большей наглостью; а
это речи, недостойные наследника апостолов, ибо апостолы жизнь свою положили, дабы свершилось то, о
чем просил епископа преподобный Касас, а потому сей прелат обязан был во исполнение божественного
предначертания и под угрозой вечного проклятия удовлетворить просьбу досточтимого Касаса... И
нетрудно себе представить, как этот епископ управлял Индиями, если он проявлял столь полное
безразличие по поводу самой основы и смысла правления этими землями со стороны королей Кастилии.
Услышав подобные слова епископа, преподобный Касас оцепенел, и хотя потом не преминул дать ему
отпор, ничего тем не добился, ибо сеньора епископа не так просто было сдвинуть с места; и вот, как только
Лас Касас постиг помыслы епископа и убедился, что его влекут одни лишь земные блага, а обращение
индейцев ничуть не беспокоит, он предпринял некий шаг для достижения той цели, к которой стремились и
монахи, чтобы иметь потом возможность сказать епископу: pecunia tua tecum vadat m perditionem (грехи
твои приведут тебя к погибели (лат.)), и этот шаг повлек за собой для епископа множество несчастий и
бессонных ночей; что же именно предпринял преподобный Касас, об этом, если богу будет угодно, мы
расскажем в следующих главах. [331]
Глава 106
Пока король и двор пребывают в Барселоне, мы вновь обратимся к событиям, которые в ту пору, а шел
1518 год, происходили в Индиях; поскольку же мы поведем сначала рассказ о материке, то уместно будет
вспомнить о событиях, на которых мы в главе 76 прервали наше повествование, а там мы рассказали о
заслуженной смерти Васко Нуньеса, имея в виду не справедливость приговора, ибо мало кто поверил в
предъявленное ему обвинение, а справедливое возмездие за многих безвинно убитых индейцев, ибо этим
его злодеяниям велся точный счет на небесах: в главе 77 мы завершили это повествование, рассказав о
чудовищных притеснениях индейцев со стороны живших на материке испанцев. Так вот, как только Васко
Нуньес был обезглавлен, Педрариас отбыл из города Акла в Дарьей и нашел там письмо отцов-
иеронимитов, в котором ему именем короля повелевалось самолично дела не решать, а предварительно
испрашивать одобрения Совета города Дарьена, ибо до короля дошли вести о его жестокостях и злодеяниях
и о том, что он предает разграблению эту землю. Впрочем, надо сказать, что иеронимиты мало помогли той
земле, ибо члены Совета отличались не меньшей, если не большей, жестокостью, чем сам Педрариас.
Кроме того, в письме Педрариасу предлагалось вернуть все то золото, которое он украл у повелителя и
касика индейцев по имени Париба или Парис, о чем упоминалось ранее. Иеронимиты, должно быть, уже
прослышали о том, как Бадахос обокрал упомянутого касика и о том, что Педрариас казнил Васко Нуньеса;
а уведомить их об этом могли только Дьего Альбитес, о котором мы неоднократно упоминали, и
Франсиско Эрнандес, бывший начальник охраны Педрариаса (позднее его тоже обезглавили), поскольку
оба они побывали в этом городе Санто Доминго. Итак, Педрариас прибыл в Дарьей и нашел там письмо
иеронимитов с вышеозначенными распоряжениями; и тут люди стали требовать, чтобы он немедленно
назначил своим капитан-генералом лиценциата Эспиносу, главного алькальда города; а за этого Эспиносу
они просили потому, что он сам умел ловко грабить и другим не препятствовал чинить беззакония; однако
Педрариас не одобрял их любви к упомянутому Эспиносе, опасаясь с его стороны непослушания или
какого-либо зла; к тому же он не сомневался, что члены Совета выскажутся за назначение этого
лиценциата, а главное, полагал, что Совет едва ли поддержит его, Педрариаса, намерения; поэтому в день
своего приезда он призвал к себе всех членов Совета и лишил их должностей и полномочий. Тем не менее
испанцы продолжали настаивать, чтобы Педрариас на время своего отсутствия назначил капитан-
генералом лиценциата Эспиносу, и в конце концов он был принужден согласиться, хотя и вопреки своей
воле и желанию. А испанцы любили ходить под началом Эспиносы потому, что когда их вел другой
военачальник и они приводили пленных индейцев, то Эспиноса, будучи сведущ в законах и [332] являясь
главным алькальдом, всегда умел найти предлог, чтобы отпустить всех захваченных индейцев на свободу:
оказывалось, что либо их нельзя сделать невольниками, потому что предварительно не было подано
надлежащее рекеримьенто, то есть заявление, либо потому, что те индейцы проявили к ним дружественные
чувства; однако когда во главе отряда шел сам Эспиноса, его праведность как рукой снимало, и испанцы с
выгодой сбывали всех тех индейцев, которых им удавалось захватить живыми; вот почему они так сильно
любили Эспиносу. Видно, сам господь, перед которым лиценциант Эспиноса давно уже предстал, даровал
этому лиценциату способность привораживать рабов божьих, дабы они ему повиновались и содействовали
его удаче.
В это самое время первый епископ Дарьена дон Хуан Кабедо решил отправиться в Кастилию, а с какой
целью и по какой причине, мне неведомо; вместе с ним или примерно в то же время отбыл и Гонсало
Эрнандес де Овьедо, веедор короля, который был свидетелем всех злодеяний испанцев на материке,
однако, как явствует из вышесказанного, сам не имел к этим злодеяниям ни малейшего касательства.
Епископ дон Хуан Кабедо прибыл на остров Куба и оставался там несколько дней; поскольку же на этом
острове уже были известны намерения досточтимого Касаса, а именно — освободить тех индейцев, то
Дьего Веласкес и другие стали ругать упомянутого Касаса и жаловаться епископу, которого в ту пору еще
не озарил свет истины, будто Касас их разоряет. Кроме того, епископ обещал Дьего Веласкесу и
остальным, кто при этом присутствовал, добиться изгнания Касаса из резиденции двора. А еще говорят, что
Дьего Веласкес поручил епископу (или тот сам подал эту мысль) добиться, чтобы король назначил его
губернатором на материк, а он обязуется навести среди индейцев и христиан добрый порядок и ради этого
истратит 15000 кастельяно собственных денег. Само собой разумеется, что Дьего Веласкес хорошо
заплатил за все это сеньору епископу.
Что же касается Педрариаса, то он, назначив по настоянию испанцев лиценциата Эспиносу капитан-
генералом, вернулся затем в город Аклу, чтобы осуществить свое намерение — основать новое поселение
на берегу Южного моря, и с этой целью приказал лиценциату Эспиносе взять с собой часть людей, которые
находились в земле Покоросы, и отправиться в сторону Панамы, где расположен узенький перешеек,
отделяющий одно море от другого, — его Педрариас и решил заселить. А сам Педрариас со своими
людьми на нескольких кораблях поплыл в направлении острова Табога и из осторожности объявил, что
отправляется на поиски сокровищ Южного моря; а цель его заключалась в том, чтобы утомить людей,
которые, как он рассчитывал, убедившись в бесплодности своих поисков, согласятся осесть и поселиться
даже в этой, вызывавшей у них отвращение, мрачной, покрытой лесами и болотами панамской земле. И вот
в то самое время, как туда прибыл Эспиноса со своими людьми, там же оказался и Педрариас, приплывший
от острова Табога, и так они оба сошлись у этой земли, и Педрариас снова завел разговор, что надо бы эту
[333] местность заселить, тем более что, по словам некоего Бартоломе, на этом берегу есть удобная,
вместительная и тихая гавань, в которой при отливе вода отступает почти на пол-лиги; и действительно,
вскоре они надежно укрыли свои суда в этой гавани, чему Педрариас был очень рад. Однако в тот раз ему
не удалось осуществить свои намерения из-за того, что его люди норовили грабить селения и воровать там
золото, а индейцев брать в плен и угонять в неволю; заставить же этих испанцев сидеть в своих поселениях
было не менее трудно, чем запереться в монастырь со строгим уставом, потому что все они привыкли жить
как вздумается и ездить куда захочется. И тогда Педрариас решил разогнать их по разным местам и
утомить еще больше, предоставив им занятие по вкусу: он велел Эспиносе взять 150 человек, погрузить, их
на один из кораблей и на несколько каноэ, которые у них там были, и отправиться на поиски оставшегося у
индейцев золота, отобранного ими у Бадахоса. И они с большой охотой отправились в путь, доплыли до
материка, а затем двинулись в челнах вверх по реке Париба или Парис, о которой говорилось выше,
высадились в густом лесу, а когда рассвело, ворвались в селение и перебили или взяли в плен всех
индейцев, которые им попались; придя в дом царя и касика по имени Кутара, они застали его мертвым, а
вокруг него лежали различные золотые вещи и украшения — всего более чем на 30 000 песо золота, часть
которого принадлежала самому, Кутаре, а часть была отнята у Бадахоса — все это золото индейцы
приготовили, чтобы закопать вместе с мертвым касиком. Так было наконец удовлетворено вожделение
Педрариаса и других испанцев, задавшихся целью во что бы то ни стало завладеть отнятым индейцами у
Бадахоса золотом, которое оплакивали они все, и не менее других епископ Бургосский, говоря, что по вине
Бадахоса и из-за его небрежности Кастилия потерпела значительный урон, хотя на самом деле это золото
испанцы украли у его истинных хозяев и владельцев с помощью постыдных злодеяний. Затем Эспиноса и
его люди сели в свои челны и вернулись к устью реки, где их ожидал корабль, и оттуда Эспиноса послал
нескольких индейцев из числа тех, которых они захватили в плен, приказав им привести к нему преемника
умершего касика, и этот преемник, совсем еще мальчик, охваченный страхом, пришел, принес в дар золото
и умолял отпустить тех индейцев, которых испанцы взяли в плен, и, говорят, Эспиноса так и сделал;
правда, я не знаю, отдал ли он всех пленных. Захватив столь богатую добычу, довольные своей удачей и
выпавшим на их долю счастьем, испанцы подняли паруса, зашли в землю короля Па-ракета, запаслись там
маисом и продуктами, а затем двинулись обратно к берегам Панамы, где их ожидал Педрариас с
остальными людьми, и были восторженно встречены ими как победители. Педрариас по своему
обыкновению решил схитрить и приказал закопать золото, а затем стал снова убеждать испанцев, что
необходимо здесь поселиться, но они, как и прежде, не соглашались. Тогда он в гневе воскликнул: “Что ж,
если не хотите, выкапывайте это золото и вернем его тем, кому оно принадлежит — [334] касику Кутаре и
его подданным, ибо так мне приказали поступить отцы-иеронимиты, а сами поедем в Кастилию, я там с
голоду не умру”. Услышав эти слова, очень их испугавшие, испанцы, в том числе и лиценциат Эспиноса,
уступили и заявили, что готовы поселиться на этом побережье, но немного южнее, где есть луга, на
которых можно пасти скот, и все, что необходимо для постройки домов; Педрариас, сделав вид, что
согласен с ними, сказал: “Прежде чем удобно разместиться в том месте, которое вы указали, давайте
построим жилища в этой гавани, когда же будем переселяться, бросим эти дома из соломы и мало что
потеряем”. Все согласились на это, и тогда Педрариас приказал писцу составить бумагу о том, что он,
Педрариас, основывает на этом берегу город, который, именем господа бога, и ее величества королевы
Хуаны, и сына ее дона Карлоса, будет называться Панама, и клянется защищать упомянутый город от всех
его врагов; и с того времени, а это произошло в 1519 год}, город этот там стоит и будет стоять до тех пор,
пока господь бог считает нужным наказывать всех тех, кто проезжает через него в Перу и в другие
заморские края для того, чтобы грабить чужие земли, а также притеснять и обращать в рабство людей,
которые мирно там жили; известно ведь, что за 25 или 28 лет в этом городе и в городе Номбре дель Дьос
умерло от различных тяжелых болезней более 40 000 человек, прибывших из Испании, так как климат там
страшно жаркий и влажный; и можно только поражаться слепоте членов Королевского совета и всех тех,
кого туда посылали в качестве правителей, ибо они, отлично зная, насколько вредоносны эти оба места, ни
разу не сделали попытки перенести куда-нибудь названные города, хотя на берегах обоих морей есть
хорошие места и гавани. Но за грехи, которые они приезжают туда совершать, господь не дает им
способности увидеть и понять, какой ущерб они причиняют Испании. А Педрариас распределил между
поселившимися там испанцами все поселения индейцев, и так был навсегда положен конец их счастливой
жизни...
Глава 108
Между тем Педрариас получил известие о том, что губернатором этого материка вместо него уже назначен
Лопе де Coca, и, следовательно, ему предстоит покинуть этот пост, а он хорошо знал, что лавров за свои
дела ему ждать не приходится, и скорее наоборот, если задумают судить по справедливости, то сурово с
него взыщут; так вот, страшась подобного будущего и стремясь покинуть эту землю незапятнанным, он
стал искать повод уехать оттуда еще до приезда Лопе де Сосы и поэтому после закладки города или
поселения Панамы обратился к испанцам, которые там находились, и сказал, что считает необходимым
послать в Кастилию доверенных лиц, чтобы они доложили королю про покорение этих земель и подвиги,
свершенные теми испанцами во славу испанской короны; и [335] кроме того, эти доверенные лица должны
испросить у короля милостей за столь ревностную службу. Вы можете сами видеть, как злодеи, разорявшие
эти Индии, обманывали и вводили в заблуждение королей Кастилии, как они прибегали к хитроумным и
коварным уловкам, дабы представить, своими заслугами перед королевством те чудовищные грабежи,
насилия и злодейства, каких не совершил дотоле и с самого сотворения мира ни один подданный испанской
короны. И вот испанцы стали обсуждать, кому следует поехать от них прокурадором, то есть доверенным
лицом, в Кастилию, и в конце концов решили (и надо думать, что Педрариас приложил тут немало сил)
отправить туда самого Педрариаса. Достигнув желаемого (а власть имущие, в особенности тираны, всегда
изыщут способ добиться своего), Педрариас решил вернуться в Дарьей, чтобы там собраться в путь;
лиценциату Эспиносе он приказал взять половину людей и двинуться далее на восток, чтобы обследовать и
ограбить тамошние земли, но при этом поставил условием, чтобы все золото и ценности, которые они
добудут, а также всех захваченных живых индейцев они поделили с теми, кто остается в Панаме, и еще с
теми тридцатью испанцами, что будут его, Педрариаса, сопровождать. По прибытии в Дарьей он написал
письмо королю с просьбой разрешить перенести резиденцию губернатора и кафедральный собор из
Дарьена в Панаму, ибо Дарьей расположен в весьма нездоровой и вредной местности, где люди болеют и
умирают, а дети не растут, как будто Панама стоит в лучшем месте. Затем он объявил жителям Дарьена и
местным должностным лицам о своем избрании прокурадором в Кастилию и о том, что он едет от имени
всех участников его похода и всего населения города Панамы, которые наказали ему представлять в
Кастилии всю эту землю и доложить королю об их трудах и заслугах; и еще о том, что, надеясь принести
им пользу и благо, он, Педрариас, с радостью принял это поручение. Тут должностные лица попросили
дать им время обсудить это между собой, а затем они дадут ответ; и вот алькальды, рехидоры, королевские
должностные лица и старейшины города совещались несколько дней, а потом явились к нему, и некто
Мартин Астете, которого он назначил своим заместителем, от имени всех заявил, что он, и все
присутствующие, и все жители города низко ему кланяются и благодарят за милостивое согласие принять
на себя столь великий труд и опасности, которые он готов ради них вынести, отправившись в Кастилию;
но, тщательно обдумав и обсудив этот его план, они нашли, что его отъезду есть множество препятствий;
во-первых, от его отсутствия пострадает завоевание и покорение, или, как у них это называлось и
называется поныне, умиротворение индейцев той земли; вторая и не менее важная причина заключается в
том, что его отъезд наверняка вызовет усиление раздоров и распрей между ними, в особенности потому,
что лиценциат Эспиноса будет продолжать вести ту большую войну у Южного моря, которую он ведет
сейчас, и они заранее знают, что он непременно будет стремиться всех их послать на эту войну, и будет
проявлять еще больше, чем обычно, свойственные [336] ему властность и суровость, а они не захотят это
терпеть, и начнутся ссоры а от них всегда и повсюду проистекает много вреда, и Педрариас должен понять,
что его отъезд нанесет немалый ущерб их величествам. На это Педрариас отвечал, что доводы их мудры и
здравы, но он до отъезда обеспечит столь безупречный порядок, что с божьей помощью все обойдется
благополучно, а потому просит их согласиться его отпустить. И еще он считает, что его поездка принесет
благие результаты и для них и для всей этой земли, а поэтому ни за что не откажется от своего намерения.
Они же отвечали, что умоляют его не настаивать и ставят его в известность, что поскольку они считают и
даже не сомневаются в том, что с его отъездом эта земля подвергнется опасности и, стало быть, испанская
корона потерпит урон, то ни при каких условиях не дадут своего согласия на это. Когда же Педрариас
продолжал настаивать и утверждать, что ему необходимо ехать, то все горожане, а их было там немало, без
околичностей высказали ему свое несогласие, а один рехидор выразился даже слишком непочтительно,
заявив, что хотя он, рехидор, не великая тут персона, но если губернатор станет упрямиться, то он
самолично наденет на него оковы, потому что король прислал Педрариаса править здешними испанцами и
от имени его величества беречь и защищать эту землю. Убедившись, что почти все выступают против него,
Педрариас изобразил покорность и сказал, что хотел поехать для блага их самих и всей этой земли, а раз
они не соглашаются его отпустить, то пусть потом пеняют на себя, ежели от этого пострадают. Так
пришлось Педрариасу пока отказаться от мысли покинуть эту землю до прибытия Лопе де Сосы. А еще до
того, как Педрариас возвратился из Панамы в Дарьей, королевские должностные лица дали Дьего
Альбитесу разрешение взять с собой группу испанцев и отправиться в провинцию Верагуа, чтобы основать
там поселение: и нам неизвестно, имели ли эти должностные лица разрешение короля или получили его от
отцов-иеронимитов, хотя Педрариасу, как было упомянуто выше, они в таком разрешении отказали; и вот,
когда Педрариас по приезде об этом узнал, он пришел в неописуемую ярость и собрался было тотчас
покарать Альбитеса, но, будучи человеком хитрым и многоопытным, подумал, что это может помешать
столь желанному им отъезду в Кастилию, и обиду затаил, а Дьего Альбитес и его люди вышли на одном
бриге и одной каравелле из Дарьенской гавани и подплыли к острову Бастиментос, где испанцы часто
брали припасы; касик и правитель острова со всеми жителями тотчас же вышли их приветствовать и
изображали радость, хотя, надо полагать, что даже черту они и то обрадовались бы больше, чем таким
гостям. Получив от жителей острова все припасы, какие только те могли им дать, испанцы отбыли в
Верагуа и, высадившись на берег ночью, неслышно подошли и напали на поселение касика и вождя по
имени Кесборе, который, не подозревая об опасности, спокойно и безмятежно спал; услышав приближение
врагов, касик и те из индейцев, кто успел схватить оружие до того, как их убили или ранили испанцы,
выскочили из жилищ [337] и стали сражаться как умели, но испанцы без труда их разгромили, а касика и
многих других, в том числе женщин и детей, увели в неволю. И вот, когда касик был схвачен и увидел, что
самые дорогие ему люди тоже в плену, а он понимал, что испанцы пришли сюда ради золота, и притом
подавай им самого лучшего, то он обратился к Дьего Альбитесу и стал просить его развязать им руки и
отпустить по домам, ибо они ни в чем неповинны и готовы отдать испанцам все золото, какое у них есть;
услышав столь радостную для себя и всех других весть, Дьего Альбитес принялся по обыкновению
проповедовать священное писание и сказал так: “Послушай-ка, сеньор или же брат касик; пора тебе знать,
что на солнце и луне пребывает всемогущий господь, который всех нас сотворил и дарует нам жизнь; и
этот господь пожаловал все ваши земли и владения нашим сеньорам — королям Кастилии, которые
прислали нас сюда возвестить вам, что вы являетесь вассалами и подданными испанской короны”.
Услышав эти звуки и ничего не поняв, ибо он не знал смысла слов “бог”, “король” и “христиане”, кацик
уразумел лишь одно: что испанец требует золота, и дал Дьего Альбитесу 3000 песо золота и 30 индейцев в
услужение, так как он знал, что рабы тоже являются целью испанцев; и поскольку, получив все это,
испанцы тотчас прекратили свои проповеди, касик и его люди, хотя и понесли урон, но остались довольны
своей судьбой, а Дьего Альбитес снова взошел на корабль и поплыл, держась берега, вниз; вскоре он
прибыл в гавань, которую Дьего де Никуэса назвал Номбре де Дьос; там его встретили люди из Дарьена,
которые разыскивали его, чтобы пригласить на пост губернатора, о чем мы подробно рассказывали в книге
второй, глава 66. Тут обнаружилось, что корабль дал сильную течь, а заделать пробоину возможности не
было, и тогда им пришлось вернуться на упомянутый остров Бастиментос, и там вскоре тот корабль пошел
ко дну, а касик означенного острова по имени Парурака, предпоследняя гласная долгая, довез их в своих
челнах до суши (хотя вполне мог бы их повесить либо утопить в море) и высадил на земле касика Капира,
то есть повелителя земли, называвшейся Капира (предпоследняя гласная долгая). Этот Капира уже немало
вынес и настрадался от испанцев, побывавших в Панаме и на побережье Южного моря; когда же теперь
другие к нему пожаловали, а от них он ожидал не меньшего зла, то он счел единственным выходом
отдаться в руки и на волю Дьего Альбитеса, ибо надеялся, что, выказав свое миролюбие и одарив их (а
надо сказать, что индейцы никогда не являются с пустыми руками), он спасет свою жизнь. Между тем
Дьего Альбитес, совершив из тех мест несколько набегов на соседние земли и поселения, направил свой
путь обратно, в Номбре де Дьос, и, прибыв туда, решил основать новое поселение и назвал его так же, как
раньше назвал эту гавань Дьего де Никуэса, а именно Номбре де Дьос; поскольку же то место лежало средь
топей и лесов и было очень сырым и влажным, то там от болезней погибло (и сейчас умирает) несчетное
количество испанцев, о чем мы уже упоминали. Но так как гавань эта очень удобна, то город стал
разрастаться [338] хотя севернее, о чем также упоминалось, было много мест, столь же удобных и близких
к побережью Южного моря, где испанцы, если бы их не ослепила ненасытная алчность, вполне могли бы
обосноваться затратив при этом меньше труда и понеся не столь тяжелый урон А основали то поселение
(ныне оно уже считается городом) в начале 1520 года. Теперь мы на время оставим наше повествование о
материке так как нам предстоит еще немало поведать о событиях, имевших место между 1518 и 20 годами
в других частях Индий, после чего мы надеемся вновь обратиться к рассказу о материке.
Глава 109
А теперь пора приступить к рассказу о том, как Дьего Веласкес продолжил в Юкатане дело, начатое
Франсиско Эрнандесом де Кордова, который первым открыл эти земли, о чем мы рассказали в главе 96 и
последующих. В конце 98-й главы мы говорили о том, как Дьего Веласкес, правитель острова Кубы, узнав
об открытии Франсиско Эрнандеса и о том, что сокровища, которые испанцы видели в том краю и привезли
с собою, сулят богатую поживу, задумал снарядить новый флот и поставить во главе его некоего Хуана де
Грихальву. И вот, когда Франсиско Эрнандес, измученный ранами, на индейских челнах добрался до
города Сантьяго, Дьего Веласкес подробнейшим образом выспросил у него и у нескольких индейцев,
привезенных им с собою, обо всем, что приключилось с ними в том краю, и об открытых ими землях и
народах, а затем снарядил три больших корабля и один бриг, погрузив на них все припасы, необходимые
для путешествия, и множество всяких безделок и кастильских товаров, предназначенных для обмена на
золото, которое, как он надеялся, удастся раздобыть в новых землях. Из добровольцев он набрал человек
двести экипажа, а может быть, чуть больше или меньше; одни уже побывали на Юкатане и рады были
поехать снова, другие отправлялись туда впервые. Главным кормчим флота он поставил того самого
Антона Аламиноса, который открыл этот край вместе с Франсиско Эрнандесом, капитаном одного судна
назначил некоего Франсиско де Авила, человека еще молодого и весьма достойного, который доводился
племянником Хилю Гонсалесу де Авила и о котором пойдет речь впереди, капитаном другого судна сделал
Педро де Альварадо, тоже человека молодого, о котором мы еще расскажем подробнее, а капитаном
третьего стал некий Франсиско де Монтехо, тот самый, что в конце концов разорил упомянутый край и
царство Юкатанское. Помимо разных припасов, которые везли суда, на борту было множество туземных
жителей, взятых для того, чтобы прислуживать испанцам, как делалось всякий раз, когда наш флот
отправлялся завоевывать индейские земли, и было это для индейцев немалым бедствием и бичом, ибо все
они в конце концов погибали. [339] Дьего Веласкес наказал главнокомандующему Хуану де Грихальве,
чтобы тот ни в коем случае не основывал испанских поселений ни в тех краях, которые открыл Франсиско
Эрнандес, ни в тех, которые откроет сам, а только вел бы с индейцами обмен, дабы везде, где он побывает,
жители остались настроены мирно и питали добрые чувства к христианам. И вот, после того как
мореплаватели запаслись всем необходимым для такого путешествия и все четыре корабля были готовы к
отплытию, в начале 1518 года флот покинул гавань Сантьяго и пошел вдоль северного берега до порта
Матансас, расположенного на 200 лиг южнее порта Каренас, причем оба они входят в провинцию Гавана.
Там мореплаватели взяли на борт маниоковый хлеб, свиней и другие припасы из усадеб испанцев,
поселившихся в этих местах; зашли они за припасами также в порт Каренас и, выехав оттуда, подплыли
прямо к острову Косумель, от которого, как было сказано выше, рукой подать до материка и до земли
Юкатана; случилось это в день воздвижения креста господня, который приходился на третий день мая. Тут
к кораблям подплыли несколько индейцев на своих челнах; они привезли сосуды из высушенных тыкв,
полные меду, и предложили их в дар главнокомандующему, а тот вручил им взамен разные кастильские
товары. А при Грихальве переводчиком был один индеец из тех, кого привез с собою на Кубу Франсиско
Эрнандес, и с помощью этого индейца испанцы могли с грехом пополам задавать туземцам вопросы и
разбирать их ответы. Убедившись, что селений здесь никаких не видно, испанцы подняли паруса и пошли
вдоль побережья острова и увидели множество каменных строений и зданий, высоких и великолепных; как
выяснилось потом, то были храмы богов, которым индейцы служили и поклонялись. Среди прочих стоял
там у самого моря высокий храм, построенный с отменным искусством и подобный большому замку;
испанцы стали на якорь прямо напротив этого храма, но не смогли высадиться на берег, как того желали,
ибо время было уже позднее. Наутро к судам подплыл челн с множеством индейцев, и
главнокомандующий Хуан де Грихальва передал им через своего переводчика, что хотел бы высадиться на
берег посмотреть селенье, побеседовать с вождем и вступить с ним в переговоры, если тот не против.
Индейцы отвечали, что не возражают против того, чтобы пришельцы высадились на берег, и все, кому
хватило места в четырех имевшихся шлюпках, так и поступили. Подойдя к храму, стоявшему у самой
воды, испанцы стали разглядывать его и дивились его красоте. Грихальва распорядился, чтобы священник,
который ехал вместе с ними, отслужил мессу в этом храме в присутствии индейцев, — и это распоряжение
было непродуманным, так как не подобало свершать обряд истинной веры в капище, где творилось столько
святотатственных дел, где до этого язычники приносили жертвы дьяволу, да и после того продолжали
приносить; следовало прежде очистить это место, и освятить его, и благословить. К тому же недостойно
было служить мессу в присутствии язычников-индейцев, которые не почитали творца и не воздавали ему
должных почестей во время святого богослужения. Тут вышел [340] вперед индеец преклонных лет, судя
по всему важная особа; его сопровождало еще несколько человек, не знаю, сколько именно; надо полагать,
он был жрецом при идолах. Он принес глиняную жаровню искусной работы, полную угольев, положил в
нее какое-то ароматическое вещество вроде ладана, и тогда над жаровней поднялся душистый дымок,
которым он окурил и овеял фигурки истуканов и идолов в человеческом обличье, находившиеся в этом
храме. Затем индейцы поднесли в дар командующему больших кур, которых мы зовем зобатыми, и
несколько тыквенных сосудов с пчелиным медом, а командующий дал им всякие кастильские вещицы —
бусы, бубенчики, гребни, зеркальца и прочие безделки и спросил через переводчика, нет ли у них золота
для продажи или обмена на эти товары, ибо так уже повелось, что у испанцев изложение священного
писания неизменно начинается с этого вопроса и он служит главным предметом их проповедей. Вот как
втолковывали они язычникам главную заповедь нашей веры, гласящую, что на небеси есть владыка и
творец всего сущего, и имя ему — бог; никогда не пеклись наши соотечественники ни о чем ином, кроме
золота, и индейцы усвоили, что золото — единственная забота христиан, предел их вожделений, причина
их прибытия в эти края и всех их трудов и странствий. Индейцы принесли разные украшения из
низкопробного золота, которые они, стремясь выглядеть красивее и наряднее, носят в ушах и в носу,
продевая их в проделанные для этого отверстия. Тут командующий приказал глашатаю объявить, что никто
не имеет права выменивать у индейцев золото или другие предметы, не приведя предварительно к нему,
командующему, индейца, который желает совершить обмен. Испанцы спросили о вожде селения и
услышали в ответ, что сейчас он отбыл по делам в другое селение или землю, однако на самом деле он,
наверное, оставался в селении индейских вождей и касиков; есть такой обычай: они остаются у себя, но
велят своим людям скрывать это от пришельцев, особенно с тех пор, как получше узнали испанцев, а сами
под видом простолюдинов бродят среди своих вассалов и подданных, наблюдая за всеми и прислушиваясь
ко всему происходящему. Итак, когда Грихальва убедился, что в этих местах золота не бог весть сколько, а
ведь и его самого, и его экипаж интересовало прежде всего золото, он решил поднять якоря, двинуться
вперед и, обогнув Косумель, подойти к Юкатану, который был уже виден и который он принял за остров,
но только более крупный, чем упомянутый Косумель. Тут подул противный ветер, так что суда не могли
держаться курса и продолжать путь, а потому испанцы решили вернуться на прежнее место, поблизости от
упомянутого селения. Когда индейцы увидели, что корабли плывут обратно, и причаливают, и становятся
на якорь, они решили, что испанцы пожалели, что не разграбили селения в первый приезд, и потому
возвращаются обратно, и с перепугу все до единого разбежались, захватив с собой пожитки, кто сколько
мог унести. Наши высадились на берег и обнаружили, что в селении нет ни души, но отыскали какие-то
плоды и кукурузные початки, которые пришлись им весьма по вкусу; и вот, набрав припасов [341] сколько
было душе угодно, они снова подняли паруса и поплыли вдоль побережья. Оставив позади остров
Косумель, они двинулись вдоль Юкатана и подошли к берегу в день вознесения господня, который в том
году пришелся на 13-е число мая месяца. Высадившись, они отправились на поиски касика Ласаро, вождя
селения Кампече; как было сказано выше, именем Ласаро нарек его Франсиско Эрнандес, ибо он прибыл в
ту гавань в воскресенье св. Лазаря и встретил со стороны того касика дружеское расположение и радушный
прием. По дороге они видели большие и красивые каменные здания, все беленые, а также высокие башни
— храмы индейских богов.
Глава 110
Главный кормчий флота не мог припомнить точно, где расположена земля, открытая им в прошлом году
совместно с Франсиско Эрнандесом, и не признал места, где должно было находиться селение касика
Ласаро; поэтому он сбился с направления, полагая, что корабли уже прошли мимо селения Ласаро и оно
осталось позади, и лишь изрядно покружив и поплутав, заметил свою ошибку. По этой причине сдается
мне, что события, о которых пойдет речь, случились не в селении Ласаро, как полагали некоторые, а скорее
в селении Чампотон, где индейцы ранили Франсиско Эрнандеса и перебили 20 человек испанцев. Итак,
прибыли испанцы в названное селение (как я уже сказал, по моему разумению, это было не селение
Ласаро, а Чампотон), и под вечер все четыре судна стали на якорь настолько близко от берега, насколько
было возможно. Завидев суда, индейцы несметными толпами высыпали на берег, и так как в стычке с
Франсиско Эрнандесом они потерпели великий урон и ущерб, хоть и сами, как было сказано выше, нанесли
противнику нешуточные потери, то всю ту ночь они провели без сна под неистовый рев труб и грохот
барабанов и множества других инструментов. Грихальва и члены его экипажа решили высадиться на берег
якобы за пресной водой; может быть, то был только предлог, а может быть, они и вправду нуждались в
воде (Франсиско Эрнандес воспользовался этим же поводом): для вящей безопасности испанцы
высадились до рассвета, хоть и не соблюдая особой осмотрительности и не заботясь о том, как бы не
поднять шума и не возбудить подозрений индейцев; а ведь им следовало бы подумать об этом, ибо индейцы
мирно жили у себя дома и на собственной земле. Понятно, индейцы не могли не встревожиться и не
заподозрить, что чужеземцы пришли с недоброй целью, особенно если это селение было Чампотон, жители
которого уже претерпели столько мук по милости Франсиско Эрнандеса; если же то было селение Ласаро,
то жителям его достаточно было проведать о том. как жестоко обошлись чужеземцы с их соседями, чтобы
самим обеспокоиться и насторожиться, особенно после того как пришельцы высадились в их землях и в
селении ночью и без их согласия. Итак, испанцы [342] высадились на берег и произвели по селению
несколько выстрелов. Тут индейцы в полном вооружении, с копьями, луками, стрелами и щитами стали
"требовать знаками и движениями, чтобы наши ушли прочь, и грозить им, делая вид, будто собираются на
них напасть. Тогда главнокомандующий Грихальва обратился к испанцам с речью и стал заверять их в
честности своих намерений, и оправдываться, и призывать их в свидетели, что ни сам он, ни они не думают
причинять зло этим людям, а хотят только набрать воды, в которой терпят нужду и за которую собираются
уплатить, и сказал еще много пустых слов, брошенных на ветер и бессильных оправдать зло и
преступления, которые за тем последовали. Судите сами, кого призывал он в свидетели своих заверений и
много ли проку было от этих заверений индейцам, которые не понимали в них ни слова; ведь индейцы
мирно жили у себя дома, и вдруг являются воинственные чужеземцы, от которых они столько натерпелись
в прошлом году, притом являются не честно и открыто, а без согласия хозяев, тайком и вдобавок ночью;
яснее ясного, что появление их не могло не возбудить в душе индейцев естественных и законных опасений
и подозрений. Грихальва велит индейцу, захваченному на острове Косумель, сказать жителям селения, что
он, Грихальва, не собирается чинить им зла, а хочет только запастись водой и уйти с миром; индейцы
показали нашим колодезь, который находился в двух шагах от селения, и сказали, пусть пришельцы
наберут воды и сразу уходят; потянулись к колодцу матросы и юнги с бочонками и прочей посудой, какая
была, стали наливать воду и наполнять все сосуды; и то ли показалось индейцам, что наши слишком
мешкают, то ли решили, что те ведут себя чересчур дерзко, но они стали поторапливать испанцев и грозить
им, целясь в них из луков. Испанцы все не уходят, а индейцы стоят на своем; наконец, из рядов индейцев
выступают два человека, и один из них несет горящий факел или что-то в этом роде, кладет его на камень и
произносит несколько слов на своем языке; как стало ясно из дальнейших событий, он назначил срок, по
истечении которого индейцы собирались начать бой, если наши не уйдут; срок должен был кончиться,
когда факел отгорит и огонь погаснет; и потому едва факел отгорел и погас, индейцы, видя, что наши
остались на месте, ринулись на них с громкими воплями. Но наши тоже не дремали; для начала они
выстрелили из пушек, а затем ринулись на врага с отвагой, присущей испанским воинам (особенно, когда
они имеют дело с безоружным противником вроде индейцев); и тут пустили они в ход кто мушкеты и
аркебузы, а кто мечи, которые очень хороши при подобных обстоятельствах, ибо рассекают пополам
незащищенные тела; и перебили они индейцев кто сколько смог. Однако индейцам удалось укрыться за
валом, сложенным из каменьев и бревен и возведенным у них в селении на случай военной опасности, и
тут испанцы не могли больше наносить им такие потери, как вначале; к тому же и сам Грихальва, будучи
от природы не жесток, а скорее кроток и милосерден, запретил своим людям преследовать индейцев. В
этой схватке индейцы убили стрелой одного испанца и [343] многих ранили, и в числе раненых был сам
Хуан де Грихальва, которому стрела попала в рот, выбив один зуб, сломав другой и даже поранив язык.
Затем пришли несколько индейцев, по-видимому, с целью просить перемирия и прекращения боя;
насколько можно было судить, они говорили, что желают дружбы с нашими, и давали понять, что хотят
пригласить нескольких испанцев пойти вместе с ними, чтобы вступить в мирные переговоры с их вождем,
— так поняли наши. Грихальва послал с ними не то двоих, не то троих человек, и индейцы подвели их к
самому валу и там вручили им деревянную маску, покрытую тонкой золотой пластиной, которую касик
посылал командующему в знак мира; индейцы без оружия ходили туда и обратно, чтобы поглядеть на
испанцев, но подойти к ним совсем близко не решались. Испанцы забрали свои бочки с водой и пушки,
сели в шлюпки и вернулись на корабли, внушив жителям острова описанными выше делами преданность и
любовь, а если сказать правду — несказанный ужас.
Глава 111
Оттуда, из Чампотона (как полагаю я, ибо некоторые, как уже говорилось, утверждали, что это случилось в
Кампече у касика Ласаро), суда направились вниз по побережью в поисках какой-либо гавани, потому что
за все время плавания вдоль острова Косумель и побережья Юкатана мореплавателям ни разу не
встретилась гавань, а им нужно было починить один корабль, в котором была большая течь; и только в
десяти лигах от Чампотона нашли они одну бухту, которую по вышеприведенной причине назвали Пуэрто
Десеадо (Желанный Порт (ucn.)). Починили они в этой гавани свой корабль; и тут появился челн, в котором
было четверо индейцев, собравшихся куда-то по своим делам, то ли порыбачить, то ли поторговать, и
Грихальва приказал захватить этих индейцев в плен под предлогом научить их нашему языку и сделать
толмачами. И поступил он весьма несправедливо, ибо не задумался над тем, что индейцев этих обращают в
рабство безвинно, отрывая от жен и детей и обрекая и детей, и родителей на тоску, скорбь и немалые
страдания. Из этого Пуэрто Десеадо были видны обширные земли Новой Испании, которые простирались
по правую руку, к северу; кормчий Аламинос решил, что это тоже остров, как и Юкатан, потому что
Юкатан он считал островом. Стали испанцы расспрашивать захваченных индейцев, что это за земля
виднеется; те отвечали, что это Колуа, ударение на последнем слоге; позже мы назвали этот край Новой
Испанией. Кормчий уговорил главнокомандующего подплыть к этой земле и завладеть ею, словно мало
было испанцам бессчетных владений, захваченных ими по всему свету во славу кастильской короны. Из
Пуэрто Десеадо [344] они поплыли вдоль побережья в западном направлении, не упуская из виду суши; и
вот выходят они к большой реке в 25 лигах от Пуэрто Десеадо; как я полагаю, они назвали ее рекою Сан
Педро и Сан Пабло, по крайней мере сейчас называется она именно так; “а берегах этой реки и у самого
моря заметили испанцы множество людей, в изумлении взиравших на корабли, как на нечто, доселе
невиданное. Проплывают они еще пять лиг вперед и видят новую реку, еще шире прежней, с таким
сильным течением, что пресная вода проникала в море на две, а то и три лиги; эту реку Грихальва окрестил
своим именем, и сейчас она зовется Грихальва, туземцы же и реку, и близлежащее селение, а, может
статься, и все эти земли называют Табаско. Это благодатнейший край, где в невиданном изобилии растет
какао; его плоды напоминают орешки, из них приготовляют приятный напиток, а кроме того, они имеют
хождение как монеты по всей Новой Испании на 800 лиг окрест, о чем мы расскажем ниже; в этих местах
по причине их плодородия смертные селились в несчетном и несметном множестве. Итак, весь флот
поднялся вверх по реке, на берегу которой, на расстоянии полулиги, если не целой лиги от устья,
находилось главное селение; там суда бросили якоря и остановились. При появлении кораблей индейцы
переполошились, ибо впервые видели такие огромные лодки и людей с бородами и в одежде, и все было им
внове и в диковину; а потому на берегу собралось тысяч шесть народу, не меньше, насколько можно было
судить; они вышли защищать подступы к своей земле и селение, имея при себе обычное оружие: луки,
стрелы, деревянные копья с обожженными наконечниками, щиты, сделанные из лозы или тонких прутьев; и
почти все эти щиты или большая их часть были покрыты тонкими пластинами золота и украшены
султанами из разноцветных перьев; и так как время было уже позднее, обе стороны провели всю ночь в
бдении. На рассвете к испанским кораблям подплывает больше сотни челнов, заполненных вооруженными
людьми; один челн выплывает вперед, подходит к кораблям настолько близко, чтобы можно было
расслышать речь, и один из находящихся в челне индейцев, с виду самый главный из всех, должно быть их
начальник и предводитель, встает во весь рост и спрашивает испанцев, что они здесь ищут и что привело
их в чужие земли и владения. Кубинский индеец не понимал языка, на котором тот говорил, но четверо
индейцев, взятых в плен около Пуэрто Десеадо, понимали этот язык; индеец с Кубы уразумел речь этих
индейцев, а они в свою очередь уразумели речь жителей Табаско; таким образом Грихальва смог ответить,
что он и прочие христиане приехали не с тем, чтобы причинить индейцам какое-то зло, а в поисках золота,
и в обмен на него привезли разные товары. Получив этот ответ, капитан челна возвращается к своим, и
сообщает обо всем своему царю и господину, и говорит, что, по его мнению, христиане — добрые люди;
затем возвращается обратно, безбоязненно вступает на корабль главнокомандующего Грихальвы и говорит
этому последнему, что и самому повелителю индейцев и всем его подданным по душе вступить в дружбу с
ним [345] и с прочими христианами и дать им золото в обмен на то, что христиане привезли из своих
земель. Индеец этот привез с собой большую деревянную маску, позолоченную и очень красивую, и кое-
какие украшения из разноцветных перьев, очень нарядные, и сказал, что его господин прибудет к
христианам на следующий день. Грихальва дал ему несколько нитей зеленых стеклянных бус, несколько
пар ножниц, ножи, красную байковую шапочку и пару альпаргат; ножи и ножницы пришлись особенно
кстати, ибо, получив их, вестник мира решил, что щедро взыскан судьбой. Касик и вождь тех краев решил
самолично навестить христиан; и вот в сопровождении других индейцев, не взяв с собою никакого оружия,
садится он в челн и входит на корабль главнокомандующего Грихальвы так безмятежно, словно тот
приходится ему родным братом. Грихальва был еще молод, лет двадцати восьми, и хорош собою; на нем
был камзол пунцового бархата и все остальное из той же ткани, — наряд богатый и пышный. И вот вошел
касик, и Грихальва принял его с великим почетом, обнял, и, усевшись рядом, повели они беседу, хоть и
разумели друг друга очень мало, лишь с помощью знаков и тех слов, которые переводили сначала
индейцы, захваченные в Пуэрто Десеадо, а затем индеец с острова Кубы; судя по переводу, речи касика
сводились к тому, что он рад приезду Грихальвы и хочет стать его другом. Побеседовав некоторое время,
касик велел одному из сопровождавших его индейцев открыть сундучок пальмового дерева, обтянутый
оленьей кожей, который они привезли с собой; такие сундучки мы называем мексиканским словом
“петака”. Открыл индеец сундучок и вынимает оттуда воинские латы, некоторые из золота, другие
деревянные, но покрытые золотыми пластинками, и все как раз по мерке Грихальвы, словно сделаны на
заказ; а касик собственноручно начинает надевать на Грихальву эти латы и те, что не подходят, снимает, а
вместо них надевает другие; так касик облачил его с головы до ног в доспехи из чистейшего золота, ничуть
не менее полные, чем стальное рыцарское вооружение миланской работы. (Кроме этих лат, касик подарил
Грихальве еще много украшений из золота и перьев; некоторые из них будут упомянуты ниже). Стоило
полюбоваться красотою Грихальвы, когда предстал он перед всеми в золотых доспехах, но еще больше
стоило и подобало подивиться щедрости и великодушию того язычника-касика. Грихальва поблагодарил
его, как мог, и отдарил следующим образом: велит он достать очень дорогую сорочку и надевает ее на
касика; затем снимает свой пунцовый камзол и также надевает на касика; надевает ему на голову красивую
бархатную шапочку, а на ноги — новые кожаные башмаки; одним словом, он нарядил и разодел касика так
пышно, как только мог, и роздал множество кастильских товаров всем сопровождавшим его индейцам.
Пунцовый камзол стоил среди испанцев в тех краях примерно шестьдесят дукатов, от силы семьдесят, а
прочие вещи, которые роздал Грихальва касику и его людям, стоили дукатов 12—15; но то, что касик дал
Грихальве, стоило две, если не все три тысячи кастельяно либо золотых песо. Среди доспехов и
драгоценностей, [346] которые подарил касик Грихальве, был деревянный шлем, покрытый тонкими
золотыми пластинами, три или четыре деревянных маски; некоторые из них были весьма искусно и красиво
выложены бирюзою наподобие мозаики, и на этом фоне выделялись особо изумруды; другие были
отделаны золотыми полосками, а третьи целиком покрыты золотом; несколько нагрудных доспехов, одни