Де Лас Касас Бартоломе. История Индий
Подождите немного. Документ загружается.
уверток и выдавая за правду бесчисленные наветы и наговоры; и при этом они должны были даже дать
понять, что, если пришлют другого главнокомандующего, войско откажется ему повиноваться;
величайшее, хоть и подсахаренное бесстыдство! Все это было сказано в письме; император не читал этого
письма, ибо прочти он его, дела не обернулись бы для Кортеса и его спутников так благоприятно, как это
будет явствовать из последующего изложения. Уполномоченные отправились на том корабле, который
избежал пробоин, из порта Пеньон, названного Кортесом Вилья Рика, в июле месяце 1519 года; в Севилью
прибыли они, как мне кажется, в октябре. В это время там как раз находился священник Бенито Мартин,
возвращавшийся на Кубу и возведенный в сан аббата Новой Испании, о чем говорилось выше, и он тотчас
сообразил, что Кортес взбунтовался против Дьего Веласкеса. Поэтому [387] чиновники севильской
торговой палаты отобрали у них все золото, что везли они с собой (а именно 3000 кастельяно на
собственные расходы и еще 3000 для передачи отцу Кортеса), а также дары царя Монтесумы; дары
чиновники отослали в Вальядолид, дабы увидел их король, который, уже будучи избран императором,
направлялся из Барселоны в Ла Корунью, откуда должен был выехать во Фландрию. Затем священник
Бенито Мартин и названные чиновники уведомили обо всем епископа Бургосского дона Хуана де Фонсеку,
который находился в Ла Корунье, где готовили флот для короля, и епископ написал королю в Барселону
письмо, в коем хулил Кортеса за бунт против Дьего Веласкеса и называл его изменником, а также требовал
виселицы для его уполномоченных и многое другое в том же духе. Названные уполномоченные и кормчий
Аламинос, который был кормчим во время трех перечисленных путешествий Франсиско Эрнандеса,
Грихальвы и Кортеса, отправились в Меделин к Мартину Кортесу, отцу Кортеса, и вместе с ним поехали в
Барселону, терпя крайнюю нужду, ибо чиновники дали им очень мало денег на расходы. Узнав по дороге,
что король уехал, они вместе с двором последовали в Ла Корунью, и по пути туда познакомился с ними я.
Глава 125
В это время на острове Эспаньола происходили многие важные события, и среди прочих следующие. Хотя
индейцы острова неуклонно вымирали, испанцы все же продолжали истязать их и притеснять. Был среди
них некто Валенсуэла, житель города Сан Хуан де Ла Магуана, юноша весьма беспутного нрава, который
унаследовал от своего отца в неправедное и беззаконное владение рабов-индейцев, и ему принадлежали,
среди прочих, угодья, где вождем и касиком был один индеец по имени Энрикильо. Этот Энрикильо
мальчиком служил в монастыре святого Франциска, находившемся в испанском городе Вера Пас, в
провинции, что у индейцев называется Харагуа, ударение на последнем слоге, где прежде царствовал царь
Бехечио, ударение на предпоследнем слоге, один из пяти царей этого острова и главный над ними; о нем
мы много рассказывали в первой и второй книгах нашей истории. Монахи обучили этого Энрикильо читать
и писать и привили ему достаточно добрые нравы, а он в ответ на их заботу проявил большое прилежание,
хорошо выучился нашему языку и всеми своими деяниями доказал, что учение у монахов пошло ему
впрок. Угодья и владения его находились в провинции, которую индейцы называют Баоруко (ударение на
предпоследнем слоге), что лежит с южной стороны этого острова, на 30, 40, 50 и 70 лиг по побережью
ниже порта Санто Доминго. Этот касик и вождь упомянутой провинции Баоруко, закончив свое учение у
монахов и возмужав, женился на одной благородной девице, индианке знатного рода по имени донья
Люсия; они. [388] сочетались христианским браком в лоне нашей святой матери-церкви. Энрике был
привлекателен с виду, высокого роста, статного и соразмерного телосложения; лицом он не был ни красив,
ни дурен, но производил впечатление сурового и достойного человека. Вместе со своими индейцами
служил он упомянутому молодому идальго Валенсуэле, как говорится, не за страх, а за совесть, терпеливо
снося несправедливость своей рабской доли и ежедневные оскорбления. В числе скудного и убогого
имущества была у него одна кобыла; но молодой тиран, которому он служил, отобрал её силой. Не
довольствуясь столь явным грабежом и произволом, Валенсуэла после того попытался осквернить брак
касика и обесчестить его супругу, а когда касик узнал об этом и обратился с жалобой к своему господину,
вопрошая, за что наносит ему тот подобную обиду и оскорбление, Валенсуэла, говорят, приказал избить
его палками, дабы подтвердилась пословица: сперва оскорбили, потом избили. Отправился Энрике
пожаловаться на нанесенное оскорбление заместителю губернатора, который пребывал в этом городе,
некоему Педро де Вадильо, и нашел у него ту защиту, какую всегда находили индейцы у правосудия в
наших Индиях и у служителей короля: Вадильо пригрозил касику, что если тот еще раз придет к нему с
жалобой на Валенсуэлу, он, Вадильо, разделается с ним по-свойски; и говорят даже, что он не то бросил
его в тюрьму, не то посадил в колодки. Не встретив поддержки у сего служителя правосудия, несчастный,
когда его выпустили, решил отправиться в город Санто Доминго и обратиться с жалобой в суд и добрался
туда в большой нужде, усталый и голодный, ибо денег у него не было и взять было неоткуда. Суд выправил
ему охранное свидетельство, но дело его бесповоротно передал названному Вадильо. Вот как суды, и даже
сам Королевский совет, что в Кастилии, приносили утешение страждущим и обиженным — передавали их
в руки обидчиков и врагов! Возвратившись в город, который находился в 30 лигах оттуда, касик
представил свои бумаги Вадильо, а тот, как рассказывают, стал поносить его и угрожать ему еще пуще, чем
в первый раз; такое правосудие нашел у него касик. Да и хозяин его Валенсуэла, узнав обо всем, не
поскупился на брань и угрозы: он-де его изобьет, и разделается с ним по-свойски, и убьет. Не боясь ни
бога, ни справедливого возмездия, пригрозил он, что вместо ужина велит надавать ему палок и затрещин,
дабы тот утешился и отдохнул с дороги; не сомневаюсь, что тут нет вымысла, ибо таков укоренившийся
обычай, и таково презрение, которое питают испанцы к индейцам, все равно, вождям или подданным, и
таков их произвол и бесчеловечная власть, которая дана им на горе этим несчастным. Итак, вытерпел
новые обиды и поношения касик Энрикильо (так звали его те, кто знал его еще ребенком, когда он жил у
отцов-францисканцев, и отсюда пошла привычка звать его всегда этим уменьшительным именем),
вытерпел, говорю я, и затаился. Тут как раз вышел срок работы индейцев этой квадрильи, ибо они сменяли
одна другую каждые несколько месяцев, а касик должен был их уводить и приводить, причем если
недоставало хоть одного индейца, страдать и лить [389] слезы приходилось касику, ибо ждала его брань, и
пощечины, и побои, и тюрьма, и прочие муки и поношения. Итак, в свой черед Энрикильо вернулся к себе
с дозволения юнца, который им распоряжался, хотя куда справедливее было бы, если бы индеец сам был
господином этого человека; и, веря в свою правоту, и в свои силы, и в немногих бывших при нем индейцев,
и в неприступность своего края, куда не могли добраться конные, положил он себе отныне не служить
своему недругу, и не отправлять к нему ни единого индейца, и, стало быть, защищаться на своей
собственной земле. И это испанцы назвали и поныне называют мятежом, почитая бунтовщиками и
мятежниками Энрике и прочих индейцев, хотя, если судить по совести, подобно тому как бык или телка
пытаются бежать с бойни, так и они просто-напросто спасались бегством от своих безжалостных врагов,
которые убивают их и истребляют. Поскольку в назначенный срок Энрикильо не явился к Валенсуэле сам и
не привел ему индейцев на работы, тот предположил, что из-за нанесенных ему обид касик ожесточился, и
озлобился, и, как говорят испанцы, взбунтовался; а потому Валенсуэла отправился за ним с одиннадцатью
людьми, дабы привести его силою, а затем предать мукам. Добравшись туда, застал он касика и его людей
не врасплох, а при оружии: были у них копья с наконечниками из железа, гвоздей и рыбьей кости, и луки, и
стрелы, и каменья, и все прочее, чем смогли они вооружиться. Они вышли ему навстречу во главе с
касиком Энрикильо, и касик сказал Валенсуэле, чтоб тот возвращался обратно, ибо с ними не пойдет ни
сам он, касик, ни кто-либо из его индейцев. Молодой Валенсуэла всегда держался с касиком, как с рабом, и
так презрительно, словно тот — всего лишь грязь подорожная, ибо испанцы всегда относились и относятся
к индейцам более чем пренебрежительно, и потому начинает он обзывать касика псом и поносить всеми
бранными словами, какие приходят ему на ум. Затем кидается он на Энрике и на индейцев, а те в ответ —
на него и его испанцев, да так проворно, что одного или двоих убили, а всех прочих изранили и обратили в
бегство. Энрике не пожелал их преследовать и отпустил с богом, а Валенсуэле сказал: “Будьте благодарны,
Валенсуэла, что я пощадил вас; ступайте прочь и больше мне не попадайтесь; берегитесь”. Валенсуэла со
своими людьми поспешно вернулся в Сан Хуан де Магуана, и хоть не излечился он от своей спеси, но был
весьма в ней уязвлен. Весть о восстании Энрикильо разнеслась по всему острову; судейская коллегия дает
приказ послать людей на его усмирение; собралось человек 70—80 испанцев, и отправляются они его
искать. Истомившись усталостью и многодневным голодом, нашли они его в одном лесу; он вышел им
навстречу, одних убил, других ранил; разбитые и униженные, порешили они воротиться обратно на
великий позор себе и на горе. По всему острову гремит слава о победах Энрикильо; многие индейцы бегут
из-под гнета и порабощения испанцев и устремляются под защиту и знамя Энрике, словно в неприступную
твердыню, чтобы найти у него избавление подобно тому, как сходились к Давиду, бежавшему тирании
Саула, все, кто был отягощен муками, и [390] обременен долгами, и исполнен душевной горечи, о чем
говорится в первом томе “Книги царств”, глава 22: Et convenerunt ad cum omnes qui erant in angustia
constituti et opressi aere alieno et amaro animo; et factus esteorum princeps fueruntque cum eo quasi quadringenti
viri (И собрались к нему все притесненные, и все должники, и все огорченные душою, и сделался он
начальником над ними; и было с ним около четырехсот человек (лат.)). И точно так же собралось к
Энрикильо более 300 человек со всего острова, подчинившись ему как военачальнику; а у него самого, как
я слышал, не было и ста. Он обучал их, как надо сражаться, дабы отразить нападение врага; ни разу не
допустил, чтобы его воины ограбили или убили хоть одного человека, и помышлял лишь о том, как бы
защитить себя и соплеменников от испанцев, которые многократно пытались усмирить его и повергнуть к
своим стопам. Сколь справедлива была война, которую вел Энрике против испанцев и сколь по праву был
он избран главою и повелителем индейцев, что пришли к нему и стали под его начало (да и прочие
индейцы острова имели полное право поступить точно так же), — о том непреложно свидетельствует
история Маккавеев в Священном писании, а также сочинения из истории Испании, повествующие о делах
дона Пелайо
106
. Ведь индейцы не только вели справедливую борьбу в защиту своих естественных прав, но
равным образом и с равным правом творили суд и возмездие за обиды, ущерб, смертоубийства,
истребление своего народа и захват своих исконных земель. С точки зрения защиты естественных прав
человека (мы оставляем в стороне догмы нашей святой веры, которая христианину служит еще одним
106
Б. де Лас Касас, подчеркивая здесь, что война, которую вели индейцы против испанцев, была
справедливой, приравнивает ее к войнам Маккавеев против римлян и к войне испанцев во главе с королем
Пелайо против арабов.
основанием для естественной самозащиты), Энрике и немногие из индейцев, которых миновала
беспощадная длань и чудовищный произвол испанцев, имели законное, более того — законнейшее
основание преследовать их, уничтожать, карать и истреблять, как заклятых врагов и противников,
разрушивших все великие государства, что существовали на острове. И все это они делали — и делали с
полным правом — во имя защиты своих естественных прав, и войну эту по справедливости следует
называть не войной, а естественной самозащитой. Вдобавок на стороне Энрике было еще более
могущественное право, а именно право владыки, ибо на этом острове не осталось другого монарха и
властителя, и таким образом он мог творить кару и возмездие, совершая правосудие по отношению к
каждому испанцу, какого встретит. И на это нельзя возразить утверждением, что владыкой острова был
король Кастилии и к нему должны были индейцы обратиться за правосудием, как утверждают иные люди,
не сведущие ни в праве, ни в самих событиях. Этот довод,— бессмыслица и лживая лесть, ибо исконные
монархи и властители этого острова никогда не признавали себя подданными короля Кастилии; но с той
поры, как земли эти были открыты, и вплоть до нынешних дней право и справедливость попирались, а дела
были таковы: индейцев притесняли, истребляли в жестоких войнах и непрестанно угнетали в еще [391]
более жестоком рабстве, пока не усмирили полностью, как явствует из первой книги и из всей этой
“Истории”. Item (далее (лат.)), на этом острове никогда не было правосудия и ничто не было сделано, дабы
дать удовлетворение индейцам, его обитателям и коренным жителям; а там, где правосудие отсутствует,
угнетенный и обиженный может вершить его сам. Так утверждают знатоки права, и это мнение опирается
на закон природы. И вышесказанное ничуть не умаляет верховной и всеобъемлющей власти, которую
наместник божий даровал королям Кастилии в земном мире при условии, что народы вступят под сень этой
власти как подобает и вкусят от нее всех благ, какие причитаются, ибо во всяком деле должен быть
порядок, и управляться оно должно не чьей-то прихотью, а законами разума, подобно тому как все дела
господа управляются и упорядочиваются разумом. По поводу этого предмета мы написали много трудов
по-латыни и на кастильском языке.
Глава 126
Вопреки воле Энрикильо его люди убили двух или трех испанцев, которые приехали с континента и везли с
собою более 15 или 20 тысяч золотых песо; как я полагаю, до того как поступить под начало Энрикильо,
эти индейцы состояли в какой-то квадрилье либо по его распоряжению бродили по острову, высматривая,
не появятся ли испанцы. И еще кое-какие дурные дела учинили они, хоть не имели на то его приказа.
Однако Энрике не карал своих людей, боясь, как бы не остаться в одиночестве, и только учил их, что,
повстречав испанцев, они должны лишь отбирать у них оружие, а их самих отпускать; и среди главнейших
его забот было раздобыть и заполучить побольше копий и мечей. В скором времени люди его так
выучились и навострились владеть оружием, словно многие годы занимались разбоем и что ни день бились
на мечах; и, сойдясь с испанцами, они сражались и бились с ними столь яро и подолгу, что брала оторопь.
Всякий раз, как ;на острове высылали вооруженные отряды против Энрикильо, он обращал их в бегство и
захватывал много оружия; к тому же индейцы, которые приходили к нему под начало, стремились унести у
своих хозяев столько оружия, сколько могли; и где бы ни пролегал путь Энрикильо, он повсюду заботился
о безопасности своих людей и своей собственной так неусыпно, тщательно и усердно, точно всю свою
жизнь был кондотьером
107
в Италии. В каждом порту и селении были у него наблюдатели и лазутчики,
через которых он узнавал, когда могут выступить против него испанцы. Узнав от них, что появились
испанцы, он собирал всех женщин, детей, стариков и больных, если таковые имелись [392] и всех, кто не
мог сражаться, и отводил их в сопровождении 50 воинов, неотступно при нем состоявших, в горы, за 10—
12 лиг оттуда, где в разных укромных местах были у него посевы и запасы пищи. Всех прочих воинов во
главе со своим помощником, который доводился ему племянником и ростом был крайне мал, но духом
весьма отважен, он оставлял дожидаться испанцев; и, когда появлялись испанцы, индейцы дрались, как
львы; затем на подмогу приходил Энрикильо со своими пятьюдесятью воинами и ударял по испанцам
оттуда, откуда считал удобным, так что крушил их, убивал и ранил; и сколько ни приходилось ему иметь
дело с многочисленными испанцами, он неизменно их разгонял и одерживал победу. Случилось однажды,
что он обратил в бегство многих испанцев, и 71 или 72 из них забрались в горные пещеры, спасаясь от
индейцев, которые гнались за ними по пятам; и вот, проведав, где те укрылись, хотят индейцы нанести
поленьев, чтобы разжечь огонь и спалить их; но тут Энрике дал такой приказ: не смейте сжигать их;
отберите у них оружие и отпустите их; пускай идут себе. Те повиновались, и ему досталось множество
мечей, копий и аркебузов, хотя последними индейцы и не умели пользоваться. Один из этих семидесяти
испанцев принял постриг в доминиканском монастыре, что в городе Санто-Доминго, во исполнение обета,
который принес он в тот час, оказавшись на краю гибели и не чая уцелеть; от него-то мне и стало известно
все, что изложил я здесь об этом случае. И отсюда со всей ясностью видно добросердечие Энрике, ибо,
107
... был кондотьером. Кондотьер — предводитель отряда наемников в средневековой Италии.
имея возможность перебить этих испанцев всех до единого, он предпочел пощадить их, так как раз и
навсегда повелел своим людям убивать только тех, кто выступит против них в бою и сражении, и никого
более. Если же, оставив женщин в безопасности и вернувшись со своими пятьюдесятью воинами, Энрике
еще не заставал испанцев там, где дожидались их индейцы, он неизменно чуял их приближение первым,
столь велика была его бдительность. Он завел себе такой обычай: спал неизменно в вечерние часы, чем и
довольствовался; а, пробудившись, брал четки и, читая молитвы, обходил весь лагерь в сопровождении
двух юношей, которые состояли при нем в оруженосцах и несли его копья и меч, и, думаю, даже не один, а
два, ибо он всегда держал эти мечи в изголовье гамака, где спал; и таким образом он был первым или в
числе первых, кто заслышит приближение испанцев; тогда он будил своих людей. Дабы обезопасить себя и
своих, завел он и другие добрые обычаи и полезные предосторожности: распорядился отвести под посевы и
жилье, то есть соломенные хижины, участки среди гор — числом побольше и все в разных местах — на
протяжении 30—40 лиг и на расстоянии 10—12 лиг друг от друга; и там-то укрывал он женщин, детей и
стариков, да не в одном каком-то постоянном месте, а то здесь, то там, как покажется удобнее. Чтобы
прокормить весь свой люд, распорядился он завести побольше кур, и еще было у него много собак для
охоты на диких свиней, которых водилось и водится там множество; и, чтобы собаки не выдали его лаем, а
петухи — пением, он отвел для них потаенное место в горах и оставил там для присмотра индейцев [393] с
женами, двоих либо троих, не больше; а сам вместе со своими держался как можно дальше оттуда. Когда
он посылал нескольких индейцев на охоту, рыбную ловлю или еще за чем-либо — и их было немного:
двое, трое либо четверо — они никогда не должны были возвращаться туда, где его оставили, и даже не
знали толком, где его встретят. Он поступал так, чтобы испанцы не могли его найти в случае, если его
люди попадут к ним в руки и под пытками выдадут, где он, а предупредить его будет некому; эта опасность
не грозила ему, когда он посылал много народу, ибо их не так-то просто было захватить в плен всех до
единого” а потому он надеялся, что кто-нибудь всегда сумеет вырваться и предупредить его об опасности.
Молва о победах, о предусмотрительности, отваге и военных хитростях Энрике и его воинов с каждым
днем все шире расходилась по острову, ибо, как сказано, ни разу не случилось, чтобы, выступив против
него, не вернулись испанцы побитыми; так что весь остров был в смятении и диву давался, и, когда
готовили против него вооруженный отряд, не все шли с охотой, да и совсем не пошли бы, если б судебная
коллегия не пригрозила наказаниями. Так прошло 13 либо 14 лет, и за это время было потрачено из
королевской казны 80 или 100000 кастельяно. Видя, что взять Энрике силою невозможно, вызвался один
слуга господень отправиться к нему лично, дабы наставить его и вразумить; был он монах-францисканец,
чужеземец родом, тот самый, что, как я рассказывал выше, привез на этот остров сколько-то своих
собратьев по ордену мужей отменной учености и благочестия, дабы в своем рвении несли они слово божье
его обитателям; звался он братом Ремихио и был, если не ошибаюсь, из числа тех, кто воспитывал Энрике.
Отвезли его на корабле и высадили на берег примерно там, где, как предположили и прикинули, мог
находиться Энрике либо его люди. Завидев на море корабль, Энрике всякий раз думал, что это приехали за
ним испанцы, а потому чрезвычайно заботился узнать, в каком месте сойдут они на берег, и посылал на
разведку отряды своих людей, и по этой причине один такой отряд появился там, где высадился брат
Ремихио. При виде его первым делом спросили индейцы, не затем ли он приехал, чтобы шпионить за ними
по приказу испанцев. Отвечал тот, что приехал отнюдь не за тем, а в намерении побеседовать с Энрике и
сказать ему, чтобы стал он другом испанцев, и те не будут чинить ему никакого зла, и не придется ему
скитаться страждущему и гонимому, как приходится ныне; а его, слугу божьего, единственно любовь к
индейцам подвигла на эти труды и заставила приехать сюда. Отвечали ему индейцы, что испанцы —
дурные люди и всегда им лгали, так что они больше не верят им и не ждут от них правды, и он скорей всего
тоже хочет обмануть их, как другие, и они не прочь его убить. Тут святой отец весьма опечалился; но так
как Энрике запретил им убивать испанцев иначе как в бою и сражении, пощадили они его жизнь, однако
совлекли с него все облачения и, оставив его в одном белье, одежду поделили меж собою, изорвав на
куски; он же слезно молил их сообщить вождю, что прибыл один из отцов-францисканцев, ибо Энрике
будет рад [394] тому и пусть они отведут его к Энрике. Они оставили его и пошли уведомить Энрике, а тот,
едва о нем услышал, тотчас явился к святому отцу и выразил ему и на словах, и жестами, сколь много
сокрушается из-за того, что содеяли его индейцы, и просил у него прощения, хоть его вины тут не было, и
умолял не гневаться; так обыкновенно утешают индейцы тех, кто удручен какой-либо бедою. Святой отец
стал просить его и умолять вступить в дружбу с испанцами, и тогда-де будут с ним обращаться по
справедливости; отвечал Энрике, что иного ничего не желает, но ему уже известно, что за люди испанцы и
как убили они его отца, и деда, и всех повелителей и подданных царства Харагуа и перебили всех жителей
острова. И, поведав святому отцу, сколько зла и обид потерпел он от Валенсуэлы, Энрике добавил, что
бежал в свои земли, где находится ныне, дабы не убил его Валенсуэла или другие испанцы, и что он
никому не делает зла и только защищается от тех, кто приходит к индейцам с целью захватить их в плен и
истребить; и больше незачем ему видеть испанцев и верти с ними беседы, коли те стремятся вернуть
индейцев к жизни рабов, которую вели они доселе и от которой неминуемо погибнут, как погибли их отцы.
Попросил его святой отец, пусть-де распорядится, чтобы отдали ему облачения; отвечал он, что индейцы
изорвали их на куски и поделили между собою, о чем он сердечно скорбит. И так как корабль, на котором
прибыл брат Ремихио, плавал по наветренной стороне, тут же поблизости и на виду, стали они делать
знаки; когда спустили лодку и она причалила к берегу, Энрике облобызал руку святого отца и распростился
с ним почти со слезами. Моряки приняли святого отца, и прикрыли плащами, и отвезли обратно в город и в
монастырь, где не было у него недостатка в облачениях, хоть и не шелковых, а таких, какие по своей
бедности носили все францисканцы.
Глава 127
Видя перевес Энрике, немногие оставшиеся на острове индейцы воспряли духом, и тут взбунтовался один
индеец, прозванный Сигуайо, по-видимому, родом из известного племени сигуайо, которое проживало и
селилось в горах Беги Реаль, вверх по побережью острова, вдоль рек, впадающих в Северное море; об этом
племени мы много говорили в первой книге. Этот Сигуайо был человек отважный, хоть наг и безоружен,
как и все остальные; раздобыл он кастильское копье с железным наконечником и. если не ошибаюсь, меч
(не знаю, кому из испанцев он принадлежал) и, уйдя от того, кто его угнетал, собрал вокруг себя человек 11
—12 индейцев. И вот вместе с ними начинает он нападать на испанцев у рудников либо загородных домов
и усадеб, когда появлялись они по двое или по четыре, то есть в малом числе; и убивал он всех, кто ему
попадался, так что все на острове преисполнились страхом, ужасом и небывалым испугом. [395] Никто не
чувствовал себя в безопасности, даже среди тех, кто жил вдали от побережья, и всех держал Сигуайо в
страхе. Наконец, собрали испанцы отряд и стали выслеживать Сигуайо; и выслеживали много дней, пока не
нашли; тут нападают они на Сигуайо, а он в ответ бросается на них как бешеный зверь, словно с ног до
головы закован в латы, и все сражаются с великой яростью. Сигуайо был оттеснен в ущелье, и там во
время боя один испанец пронзил его дротиком, но и пронзенный он сражался, как Гектор, пока не иссякли
все силы его и вся кровь; тут, наконец, испанцы набросились на него все сразу и прикончили, а его люди,
все, сколько их было, разбежались; ибо Сигуайо им больше ничем не мог помочь. После смерти Сигуайо
взбунтовался другой индеец по имени Тамайо, сильный духом и телом, и, собрав отряд, он продолжает
дела Сигуайо, нападая на всех, кто встречался ему вдали от селений. Этот последний причинил много зла и
посеял на острове великий страх и переполох, убив множество народу, в том числе нескольких женщин-
испанок, и истреблял он всех, кого заставал в усадьбах без охраны, и никого не щадил. Единственной
корыстью его было оружие, так что забирал и похищал он копья и мечи, а также одежду, сколько
удавалось. И воистину можно лишь диву даваться, что всего 300 испанцев смогли поработить этот остров,
когда было на нем более трех, а то и четырех тысяч душ, из коих три четверти истребили они в войнах и
тяжелейшим рабским трудом в рудниках, а теперь, в момент, когда происходили упомянутые события и на
острове жило три или четыре тысячи испанцев, всего два индейца, каждый с 12 или 15 товарищами, да не
вместе, а порознь, вначале один, потом другой, вогнали их в такую дрожь, что даже у себя в селениях они
не чувствовали и не почитали себя в безопасности. И это можно приписать лишь промыслу божьему,
который вознамерился явить нам три вещи: первое, что при всей их безоружности и величайшей природной
кротости у людей этих не было недостатка в отваге и они оставались мужами; второе, что если б было у
них такое оружие, как наше, и лошади, и аркебузы, не так легко было бы искоренить их род и стереть его с
лица земли, как мы его искоренили; а, в-третьих, этим знамением господь предупреждал нас о том, что
подобные деяния сурово судимы и что за столь тяжкие грехи против господа и ближних придется нам
понести кару на том свете, коли не зачтется нам покаяние на этом. Недаром сказано в “Книге судей”, главы
2 и 3, что не угодно было господу истребить до конца людей земли обетованной, дабы на тех, кто остался,
мог он явить иудеям их прегрешения и в их лице покарать все их племя: Dimisit ergo Dominus omnes na-
tiones has et cito subvertere noluit. Hae sunt gentes quas Dominus dereliquet in eis Israel: dimisitque eas utin ipsis
experiretur Israelem utrum audirent mandata Domini quae praeceperal ets (И оставил господь все народы сии и
не изгнал их вскоре. Это те народы, которых оставил господь, чтобы искушать ими израильтян, и послал
узнать, повинуются ли они заповедям господним, которые он заповедал, и т. д. (лат.)). H хотя оба они, и
Сигуайо, и Тамайо, взбунтовались [396] тогда и навели страх на весь остров без ведома Энрике, всеобщее
мнение было, что они полностью подчиняются Энрике, и оттого все испанские обитатели острова жили в
еще большем страхе. Когда узнал Энрике о том, какие дела совершил Сигуайо и совершает Тамайо, он
справедливо рассудил, что испанцы сочтут прямым подстрекателем его и никого другого, как они на самом
деле и считали; и это очень его опечалило, как мне известно из самых достоверных источников, о чем с
соизволения божия я поведаю в следующей книге.
Случилось, что среди прочих воинов был у Энрике индеец по имени Ромеро, племянник этого самого
Тамайо; его-то и решил Энрике отправить на поиски Тамайо, который блуждал лигах в ста оттуда, где-то
невдалеке от селений Пуэрто Реаль и Ларес де Гуахана, ударение на втором слоге. Энрике поручил этому
Ромеро уговорить Тамайо присоединиться к ним ради его собственной безопасности, чтобы в один
прекрасный день не приключилось с ним того, что приключилось с Сигуайо, которого испанцы
преследовали, пока не прикончили; а он, Энрике, окажет ему достойный прием и выделит воинов ему под
начало; и, если они объединят свои силы, им легче будет защищаться. Племянник, человек весьма
толковый, сумел уговорить Тамайо, и тот присоединился к Энрике, причем принес с собою великое
множество награбленных копий, мечей и одежды, а Энрике принял его с превеликой радостью. Так
предотвратил Энрике немалые злодеяния, которые Тамайо мог бы учинить на этом острове, и отсюда ясно
видно добросердечие Энрике, равно как и благоразумие и находчивость, которые проявил он и выказал,
когда вышеописанным путем привлек в свои ряды человека, который был грозою испанцев, и тем самым
лишил его возможности вредить им. Почти ежегодно испанцы собирали и вооружали отряды для борьбы с
Энрике, на что были потрачены многие тысячи кастельяно и из королевской казны, и из кармана
поселенцев. Среди прочих собрали испанцы отряд в 150 человек, а то и больше, во главе которого стоял
некто по имени Эрнандо де Сан Мигель, житель городка, который называли Эль Бонато, и один из
старожилов острова, ибо он прибыл сюда еще во времена первого Адмирала. Он приехал совсем
малолетним и рос среди лишений и тягот, среди жестоких и неправедных войн, что велись против жителей
острова, а потому мог пройти по его горам и скалам хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами; вообще
же был он человек достойный и идальго, родом не то из Ледесмы, не то из Саламанки. Много дней ходил
он следом за Энрике, но все не мог застать его врасплох, и, насколько могу я судить, если память меня не
обманывает, они ни разу не сошлись в бою. Однажды очутились они столь близко друг от друга, что могли
переговариваться и слышать слова противника, хоть и не могли причинить друг другу ущерба; это
оказалось возможным, ибо и те и другие стояли на вершинах двух горных кряжей, очень высоких и
расположенных почти вплотную один к другому; их разделяло лишь очень глубокое ущелье или теснина.
Очутившись в такой близости друг от друга, завели они речи о перемирии и о безопасности [397] на время
переговоров; и обе стороны условились, что не будут пускать в ход какое-либо метательное оружие.
Предводитель испанцев сказал, чтоб Энрике вышел поговорить с ним; вышел Энрике, и Сан Мигель сказал
ему, что жизнь, которую сам он ведет и понуждает вести испанцев, исполнена тягот и безрадостна; что
лучше было бы жить в мире и согласии. Отвечал Энрике, что он того же мнения и уже давно желает мира,
так что дело не за ним, а за испанцами. В ответ молвил Сан Мигель, что при нем имеется приказ и решение
королевской судебной коллегии, правящей именем короля в городе Санто Доминго; и этот приказ дает ему
полномочия вести переговоры с индейцами и с их вождем и заключить с ними мир, согласно которому
индейцам предоставляется свобода жить на острове в том месте, где они сами выберут и пожелают, а
испанцы оставят их в покое при условии, что те не будут причинять кому-либо вреда и совершать что-либо
предосудительное, а также отдадут им все золото, отнятое у испанцев, которые были убиты по
возвращении с материка. Он показал Энрике предписание, врученное ему судейской коллегией, однако
лишь издали. Сказал Энрике, что он рад помириться с испанцами, жить с ними в дружбе, никому не
причинять зла и возвратить им все золото, что у него есть, лишь бы сдержали они свои обещания. Обсудив,
где и когда увидеться, они договорились, что в такой-то день Сан Мигель с восемью испанцами и Энрике
со своими людьми, тоже восемью и не больше, явятся к берегу моря, и тут же договорились, куда именно;
порешив на том, они разошлись. Энрике, не мешкая, приступает к исполнению обещанного и посылает
индейцев, чтобы те в указанном месте соорудили большой навес из ветвей и сучьев, а под ним поставили
помост; они разложили на нем все золото, точно в королевском казнохранилище. Сан Мигель также
готовился сдержать свое обещание; и тут, желая веселее и пышнее отпраздновать примирение, совершил
он оплошность: приказал, чтобы их корабль, который курсировал невдалеке, остановился по соседству и
поблизости от условленного места. А сам он и его люди, очень радостные и веселые, идут берегом, и с
ними барабанщик. Энрике, который вместе со своими восемью индейцами уже поджидал их под навесом с
обильным угощением, видит, что к берегу приближается корабль, а испанцы идут с великим грохотом и
барабанным боем, и их больше, чем условлено. Показалось ему, что это выходило из границ соглашения, и,
опасаясь, как бы испанцы не замыслили против него недоброго, он решил не показываться и укрылся в
горах с теми, кто составлял его охрану, а своим восьми индейцам приказал, пусть-де скажут испанцам,
когда те подойдут, что он не в состоянии встретиться с ними, так как слегка занемог; и он велел
предложить им угощение, которое было приготовлено, и отдать все золото, и усердно прислуживать им, и
во всем угождать. Когда Сан Мигель и его солдаты пришли, испанец спросил, где Энрике; и восьмеро
ответили, как было приказано. Весьма опечалился Сан Мигель, что из-за своей оплошности (впрочем, он,
возможно, и не догадывался о ней) не встретил Энрике, ибо он был уверен, что отныне на острове настал
конец смуте, [398] и беспорядку, и страхам. Он не ошибался, ибо, если то был не совсем еще конец, все же
наступило затишье, а там, волею случая, пришел и настоящий конец, о чем с соизволения божьего будет
рассказано в следующей книге. Итак, те восьмеро индейцев поставили им угощение, и прислуживали им с
великим усердием, как то в обычае у людей их племени, и передали им все золото, не утаив ни крупинки.
Сан Мигель поблагодарил их и велел передать Энрике, сколь много сожалеет он, что не смог его увидеть и
обнять, и сколь скорбит о его недуге (хоть сам догадывался, что тот схитрил). Еще он сказал, чтобы
индейцы стали друзьями испанцам и не чинили им зла, а им самим отныне никакого зла чиниться не будет.
Испанцы сели на корабль и вернулись в город, а индейцы пошли к своему вождю. С того дня на острове не
старались больше выследить Энрике, и не было случая, чтобы та или иная сторона проявила враждебность,
а там наступил и полный мир; этот промежуток длился года четыре или пять.
Глава 128
В это же время, между 1518 и 1519 годами, на острове произошло еще одно событие. По воле и с
соизволения господа постигло остров величайшее бедствие, ниспосланное во избавление от мук и
страданий тем немногим индейцам, которые еще оставались в живых и влачили тягостное существование
под бременем всевозможных трудов, особенно в рудниках; а испанцам, их мучителям и угнетателям, это
бедствие было ниспослано в наказание, чтобы ощутили они, сколь необходимы им индейцы; и бедствие это
погубило почти всех индейцев, так что выжили лишь очень немногие. То была оспа, которую завезли из
Кастилии; она-то и обрушилась на многострадальных индейцев. Чуть высыпали у них оспенные язвы, — а
они жгут, словно огонь, особенно при такой жаре, как в тех краях, — индейцы, терзаемые болью, тотчас
бросались в воду: ведь у них к тому же было в обычае купаться в реке то и дело, при всякой возможности;
и оттого болезнь перекидывалась вовнутрь, и таким образом в скором времени все они умирали, словно от
моровой язвы. Вдобавок они всегда были крайне хилы и слабосильны, ибо недоедали, и были наги, и спали
на голой земле, и работали свыше меры, да к тому же те, кому они служили, всегда очень мало пеклись об
их здоровье и долголетии, а вернее сказать, не пеклись вовсе. В конце концов видя, что индейцы у них
почти перевелись, испанцы почувствовали, насколько те им надобны да и впредь понадобятся, и это
побудило их приложить некоторое старание, дабы вылечить недужных, хотя большинству индейцев от этих
стараний было мало проку, так как испанцам следовало начать свои заботы много лет назад. И я думаю,
что после этой напасти уцелело и осталось в живых не более тысячи душ из несметного множества
индейцев, которые обитали на [399] этом острове, как мы видели собственными глазами, о чем сообщается
в первой книге. И хоть господь в неисповедимости путей своих допустил, чтобы эти люди подверглись
столь тяжким и жестоким мукам и поголовному истреблению, никто из христиан не смеет усомниться, что
всем, кто был причастен к столь безмерной жестокости и виновен в погибели стольких душ, придется
держать ответ за содеянное и в день суда частного, когда будет судим каждый в отдельности, и в день
страшного суда, когда мы будем судимы все вместе, ибо по своей жестокости и своекорыстию эти люди до
срока лишали индейцев жизни и тем самым не оставляли им времени на обращение. Ведь полагают — а я
убежден, так как не раз был тому свидетелем, — что огромное большинство жителей этого острова и
смежных с ним встретило смерть неверными и без причастия, пребывая в своем простодушном язычестве.
И вышний судия накажет виновных с примерной строгостью, если им не зачтется прижизненное покаяние,
и. в том не смеет усомниться ни один христианин. Когда увидели испанцы, что индейцы у них почти
перевелись, они утратили былое рвение и забросили рудники, ибо больше некого было посылать туда на
смерть, а то и на казнь, и принялись они изыскивать новые промыслы и способы обогащения. Одним из
таких промыслов было разведение сахарного тростника, и уродился этот злак в таком изобилии и столь
превосходный, словно земля острова была создана лишь для него, а он — лишь для этой земли,
предназначенной для него самой природой и божественным провидением; за очень малый срок были
созданы столь многочисленные и обширные плантации сахарного тростника, что можно было бы снабжать
сахаром весь обитаемый мир. Стебли этого тростника были очень высокие и толстые, полные мякоти,
сладкой, как мед; что же до его свойства, пусть ответят врачи и аптекари, уступает он александрийскому
тростнику или нет. Немало радовались испанцы, жители этого острова (ибо, что касается индейцев, тут
говорить больше не о ком), рассчитывая на великие богатства и возлагая на тростник все свои упования, и
от этих упований, можно полагать, кое-что перепало бы на долю господа. Но когда уже готовились они
пожинать плоды своих трудов и близилось исполнение их чаяний, насылает господь на весь этот остров, и
особенно на остров Сан Хуан, такое бедствие, что пришлось опасаться, как бы оба острова не превратились
в пустыню, если бедствие это не пойдет на убыль. То были полчища муравьев, расплодившихся и там и
здесь в таком изобилии, что не могли остановить их натиск никакие средства и способы, доступные
человеку, — а их перепробовали великое множество. По сравнению с муравьями острова Сан Хуан,
муравьи Эспаньолы причиняли больше вреда растениям, разрушая их полностью, зато те превосходили
здешних в свирепости, ибо кусали людей, да притом куда больнее, чем кусают и жалят осы; и ночью в
кровати не было от них никакого спасения, и нельзя было спать, если не подставить под все четыре ножки
кровати лохани с водой. На Эспаньоле муравьи стали перегрызать корни деревьев, и деревья после того
чернели и высыхали, словно их поразил и опалил огонь небесный. [400] Муравьи набросились на
апельсиновые и гранатовые деревья, которые обильно произрастали в многочисленных и прекрасных садах
острова Эспаньола, и не отстали, пока не иссушили их дотла, так что больно было глядеть. Таким образом
было загублено множество садов в городе Санто Доминго и среди прочих великолепнейший сад
доминиканского монастыря, где росли гранаты и апельсины всех видов: и сладкие, и кислые, и бессочные;
а в Веге муравьи погубили сад францисканцев, также весьма замечательный. Затем набрасываются они на
побеги сахарного тростника и. добравшись до такой сладости, еще быстрее губят их и иссушают; по моим
подсчетам, они опустошили свыше ста тысяч посадок. Воистину больно было видеть, что столько садов и
плантаций, и столь плодоносных, непоправимо загублено этой нечистью. Я видел своими глазами сад
францисканского монастыря в Веге, о котором уже говорилось, и там было множество апельсиновых
деревьев, которые приносили и сладкие, и кислые, и бессочные плоды; и были там дивные гранатовые
деревья, и побеги сахарного тростника, столь высокие, что казались большими деревьями, в четыре пяди
вышиной; а вскоре после того я увидел этот сад спаленным дотла; то же самое увидел я на многих других
плантациях сахарного тростника, которые были в этой долине. А ведь в долине Веги уже существовало
столько плантаций и столько их можно было еще развести, что сахару хватило бы на всю Европу и Азию,
даже если бы его ели как хлеб, так велика и плодородна эта долина, простирающаяся на 80 лиг от моря до
моря, обильная реками, и цветущая, и ровная, как ладонь. О ней мы весьма подробно рассказывали в нашей
“Апологетической истории”, написанной на кастильском наречии. Некоторые применяли такое средство,
чтобы истребить эту нечисть: окапывали деревья как можно глубже, а муравьев топили в воде либо
сжигали. И вот в самой земле, на глубине в три-четыре пяди и больше, люди обнаруживали личинки и
яички муравьев, белые, как снег. Случалось, что за день сжигали целый селемин,
108
а то и два таких яичек,
а на другой день наутро оказывалось, что живых муравьев стало еще больше. Монахи-францисканцы из
Веги положили на перила одной террасы ком сурьмы, весом фунта в три-четыре. Все муравьи, какие там
были, сбегались на эту террасу, и “два они успевали отведать сурьмы, как тотчас подыхали. Думаю, что на
полторы лиги окрест не осталось ни одного муравья, который не спешил бы к монастырю, точно эти
насекомые разослали гонцов, приглашая всех на пир; все дороги были заполнены муравьями, которые
двигались к монастырю, затем вползали на террасу, добирались до сурьмы и, отведав ее, тотчас же
подыхали и валились наземь, так что вся поверхность крыши была такая черная, словно ее посыпали
угольной пылью. Все это продолжалось столько времени, насколько хватило куска сурьмы, который был
круглый, как шар, и величиной в два больших кулака. Таким я его видел, когда его только положили, а
когда дня через два я увидел его снова, он стал с куриное яйцо или чуть побольше. Когда монахи увидели,
что от сурьмы толку мало, а мусора много, они решили убрать ее. Два обстоятельства [401] удивили отцов-
францисканцев, и было чему дивиться: во-первых, природный инстинкт и сила, которую он дарует и
разумным, и неразумным тварям, как видно на примере муравьев, ибо благодаря этой силе они учуяли
(если это слово уместно) сурьму на таком расстоянии, а, может быть, сам инстинкт указал им путь и
привел их к сурьме; во-вторых, что у таких мелких и крохотных тварей, как эти муравьи (которые были
мельчайшими), хватало силы грызть кусок сурьмы и в конце концов обгрызть его и изничтожить почти до
конца, а ведь сурьма в кристалле, пока она не размолота, тверже кристаллов квасца и почти так же тверда,
как булыжник. Испанцы, проживавшие на острове, совсем отчаялись, видя, что бедствие, от которого
терпят они такой урон, все разрастается и невозможно совладать с ним теми средствами, какие в силах
человеческих; и тогда жители города Санто Доминго решили молить о помощи небесного судию:
устраивали они один крестный ход за другим и взывали к господу с мольбой, да избавит он их в своем
милосердии от напасти, столь пагубной для их бренных благ. А чтобы поскорее сподобиться божьей
милости, надумали они избрать своим заступником того святого, на которого по указанию господа выпадет
жребий. И вот однажды, совершив крестный ход, епископ, духовенство и все горожане бросили жребий,
дабы узнать, кого из святых литании божественное провидение прочит им в заступники. Жребий пал на
святого Сатурнина, и они с радостью и ликованием признали его своим покровителем и устроили в честь
него празднество с великими торжествами; и с тех пор они устраивают такое празднество каждый год,
согласно обету; не знаю, постятся ли они накануне. Опыт показал, что с того дня и с того времени бедствие
пошло на убыль, и если не прекратилось совсем, то лишь из-за наших грехов. Сейчас, насколько я знаю,
муравьев нет, так как жители острова восстановили посадки сахарного тростника, апельсиновых и
гранатовых деревьев; когда я говорю “восстановили”, то разумею не те растения, что погубили муравьи, а
те, что посажены сызнова. Причиной, породившей муравьиное нашествие, были, как полагают и
утверждают некоторые, банановые деревья, которые тогда начали привозить и сажать. Петрарка в своих
“Триумфах” сообщает, что в пизанском герцогстве один город совершенно опустел из-за такого же
бедствия — нашествия муравьев. Николае Леонико в главе 71 второй книги своей “Varia Historia”
(“Разнообразная история” (лат.)) рассказывает, что два города, один по названию Миунте, а другой —
Атарненсе, и оба богатейшие, были покинуты жителями из-за того, что однажды налетели на них полчища
мошек. Так что если господу угодно наказать какие-либо земли или их обитателей, у него всегда найдутся
средства покарать их за грехи даже с помощью крохотных тварей, и об этом свидетельствуют казни
египетские. [402]
Глава 129
Еще одно дело затеяли жители этого острова, а именно стали изыскивать способы изготовления сахара, так
как заметили, что в этих краях сахарный тростник дает обильнейшие урожаи. Во второй книге уже
рассказывалось, как некий житель Беги по имени Агилон первым на этом острове и вообще в Индиях
приготовил сахар, пользуясь кое-какими деревянными приспособлениями, с помощью которых он выжимал
сок из тростника и получал сахар, хотя и не самой отменной выделки, по несовершенству инструментов, но
108
Селемин — мера сыпучих тел, равная 4.625 литра.
все же настоящий и довольно сладкий. Это случилось году в 1505 — 1506. Затем взялся за изготовление
сахара один житель Санто Доминго, уроженец города Берланги по имени баккалавр Вельоса; его называли
баккалавром, так как был он врачом. Около 1516 года он первым в этом городе изготовил сахар, причем
его приспособления были совершеннее, чем в Веге, а потому и сахар получился белее и слаще. Он же
первым изготовил из тростника леденцы, и я был тому свидетелем. Вельоса проявил большую сноровку в
этом деле и соорудил особое устройство, которое называют трапиче; это — приспособление, или мельница,
которое приводят в действие лошади и которое сдавливает и расплющивает стебли сахарного тростника,
так что выделяется медвяный сок; из этого-то сока и изготовляют сахар. Когда отцы-иеронимиты,
находившиеся на острове, увидели, как успешно справился баккалавр с этим делом и какие большие сулит
оно выгоды, они захотели пробудить к нему общий интерес, а потому через королевских стряпчих и
чиновников обнародовали приказ, в котором говорилось, что каждому жителю острова, который соорудит
большое или малое приспособление для изготовления сахара, будет выдано 500 золотых песо из
королевской казны; и позже, обнаружив, что приспособления эти требуют больших затрат, иеронимиты,
насколько мне известно, помогли предпринимателям новыми займами. Таким-то образом и после такого
начала одни жители острова взялись за постройку трапиче, которые приводятся в действие лошадьми, а
другие, владея и располагая более крупным состоянием, стали строить мощные водяные мельницы; эти
мельницы смалывают больше тростника и производят больше сахара, чем три трапиче вместе. С каждым
днем этих мельниц становилось все больше и больше, и сейчас на одном только нашем острове их имеется
свыше 30, а то и 40, да несколько на острове Сан Хуан и в других частях Индий, а сахар оттого не стал
дешевле. И тут надобно заметить, что в прежнее время сахар был только в Валенсии, а потом завезли его
на Канарские острова, где существует не то семь, не то восемь мельниц, а по-моему, и того меньше, но
арроба стоила дукат или немногим более; а теперь, несмотря на все эти мельницы, понастроенные в наших
Индиях, арроба стоит два дуката и с каждым днем дорожает. Еще до изобретения мельниц некоторые
жители острова, у которых был прикоплен кое-какой достаток, нажитый потом и кровью индейцев, [403]
захотели получить разрешение на закупку в Кастилии негров-рабов, ибо видели, что индейцев у них скоро
совсем не останется. Были среди них и такие (об этом говорилось выше, в главе 102), которые обещали
клирику Бартоломе де Лас Касасу отпустить на свободу всех своих индейцев, если тот раздобудет и
достанет разрешение и лицензию, по которой они смогут завезти на остров дюжину-другую негров. Ввиду
этого, поскольку упомянутый клирик по вступлении короля на престол оказался у него в большой чести,
как видно из предыдущего, и обрел возможность влиять на ход событий в Индиях, он добился от короля,
чтобы испанцы здешних островов получили право ввозить негров-рабов из Кастилии и таким образом
смогли бы освободить индейцев. Королевский совет определил (в соответствии с мнением севильских
чиновников, о чем говорится в главе 102), что в то время было достаточно дать лицензию на ввоз 4000
негров для четырех островов: нашей Эспаньолы, Сан Хуана, Кубы и Ямайки. Но тут среди испанцев,
приехавших из Индии и в ту пору состоявших при дворе, нашелся один, который, проведав о согласии
короля дать лицензию, шепнул о том губернатору Бреды и надоумил его испросить у короля эту лицензию
для себя в знак милости. Губернатор Бреды, фламандский рыцарь, приехал в Испанию вместе с королем и
был из числа наиболее близких к нему вельмож; он испросил этой милости, получил ее, а затем за 25 тысяч
дукатов перепродал лицензию генуэзским купцам, причем те сумели выторговать тысячу условий, среди
которых было и следующее: в течение восьми лет не будет выдано ни одной лицензии на ввоз негров-рабов
в Индии. Затем генуэзцы стали продавать лицензию на каждого негра в отдельности, самое малое по
восьми дукатов. И таким образом лицензия, которую клирик Лас Касас выхлопотал ради того, чтобы
испанцы отпустили на свободу индейцев и отплатили добром тем, кто помог им обосноваться на этих
землях, была перепродана торгашам, и это обстоятельство стало немалой помехой для блага и
освобождения индейцев. В скором времени клирику пришлось раскаяться в том, что он подал королю
такую мысль, и он понял, что собственная неосмотрительность ввела его в грех, ибо потом он увидел и
убедился, как будет рассказано дальше, что обращать в рабство негров так же несправедливо, как обращать
в рабство индейцев, а потому не очень-то мудрое средство он предложил, посоветовав ввозить негров,
чтобы освободить индейцев, хотя он предполагал вначале, что негров брали в плен на законном основании;
при всем том он не был уверен, что неведение и добрые намерения послужат ему оправданием в глазах
господа. В то время было на острове 10—12 негров, принадлежавших королю; их привезли на
строительство крепости, что стоит над рекой у самого устья. Но после того как истек срок первой лицензии
и была дана новая, лицензии стали выдаваться непрерывно одна за другой, так что на этот остров было
завезено свыше 30000 негров, а во все эти Индии более 100000, как я полагаю. Но это так и не принесло
индейцам ни свободы, ни облегчения их участи; клирик Лас Касас не мог продолжать [404] начатое дело,
потому что король был в отлучке, а состав Королевского совета то и дело менялся, и все его члены ни аза
не смыслили в вопросах права, хотя знать его было их обязанностью, о чем многократно говорилось в этой
“Истории”. А так как число сахарных мельниц день ото дня росло, росла и потребность в неграх, которые
должны были там работать, потому что для водяной мельницы нужно самое малое 80 человек, а для
трапиче — человек 30—40; и соответственно увеличивалась доля, которая отчисляется от прибыли в
королевскую казну. Следствием этого было и то, что португальцы, которые с давних пор не покладая рук
грабят Гвинею и вопреки всякой справедливости обращают в рабство негров, видя, что мы так нуждаемся в
рабах и даем за них хорошую цену, еще пуще стали усердствовать и усердствуют поныне, захватывая
негров в неволю и в.рабство всеми бесчестными и гнусными способами, какими только могут. Item, сами
негры, увидев, сколь жадно ищут их и алчут, ведут несправедливые войны друг против друга и
всевозможными недозволенными способами похищают одни других и продают португальцам. И таким
образом мы повинны в грехах, которые совершают и те и другие, не говоря уже о том, что сами берем грех
на душу, покупая негров. Доходы с этих лицензий и с той доли, которая причитается казне, император
предназначил на строительство алькасаров
109
в Мадриде и в Толедо, и оба были построены на эти деньги. В
былые времена, когда у нас на острове еще не было сахарных плантаций, все были убеждены, что если
негра в один прекрасный день не повесят, он вообще никогда не умрет, так как мы ни разу не видели,
чтобы негр умер своей смертью от какой-то болезни, ибо воистину негры, так же как и апельсиновые
деревья, обрели землю, которая словно создана для них и подходит им больше, чем их Гвинея. Но после
того как негров отправили работать на плантации, они познали и смерть и болезни от тяжких трудов, а
также из-за употребления напитка, который изготавливают они из тростникового сока и пьют; и таким
образом они что ни день умирают во множестве. А потому при всякой возможности они бегут труппами, и
берутся за оружие, и, стремясь избавиться от рабства, убивают и истязают испанцев каждый раз, как им
представится случай, и оттого :ни одно из мелких селений острова не чувствует себя в безопасности.
Таково новое бедствие, обрушившееся на этот край. И нет причин умалчивать еще об одном бедствии,
которое прибавилось к описанным выше: на острове развелось такое множество собак, что нанесенный и
наносимый ими ущерб не поддается ни описанию, ни исчислению. На этом острове водилась тьма диких
свиней (а так как кормятся они не зерном, а очень мягкими кореньями и нежными плодами, как например у
американского вяза, мясо у них очень полезное и куда нежнее и вкуснее, чем самая вкусная баранина); леса
кишели ими, а потому везде и всюду устраивались чудесные псовые охоты, веселые и добычливые. Всех
свиней погубили собаки, и, не довольствуясь свиньями, они нападают на телят, главным образом на
новорожденных, когда те еще не могут защищаться. [405] Ущерб, который они нанесли и наносят, огромен,
и вполне можно представить себе, чего следует ожидать от них в будущем. Мы смотрим на подобные вещи
как на дело случая, а следовало бы припомнить, что на этом острове мы застали великое множество людей,
которых перебили и стерли с лица земли, остров же наводнили собаками и злыми тварями и по приговору
божьему волей-неволей должны терпеть от них вред и докуку.
Глава 161
Вышеописанные события происходили в двадцать втором году шестнадцатого столетия, так что наше
повествование относится уже к четвертой книге; но нам показалось, что принятый нами порядок изложения
не пострадает, если вначале будет закончен рассказ о делах, совершившихся несколькими годами позже,
чем те, о которых пойдет речь затем; мы сделали так, чтобы не толковать в разных местах об одном и том
же предмете. Итак, вернемся к событиям 19-го и 20-го годов, которые принадлежат второй книге нашей
“Истории”, и начнем с материка. Выше, в главе 104, мы уже рассказали, как в 18-м году в городе Сарагосе
один кабальеро из Кордовы по имени Лопе де Coca, человек отважный и достойный, был назначен
губернатором Дарьена и всего материка; он должен был изгнать оттуда Педрариаса, который разорил и
опустошил все тамошние провинции либо собственноручно, либо отправляя туда солдат под
командованием своих военачальников, а вернее сказать палачей. Среди них одним из самых главных был
лиценциат Гаспар де Эспиноса, его старший алькальд. И вот отправился Лопе де Coca в путь, то ли в
двадцатом году, то ли в конце девятнадцатого, и с ним вместе некий лиценциат Аларконсильо, его старший
алькальд, который должен был принять отчет от Педрариаса. Отправился, стало быть, Лопе де Coca в
Дарьей с четырьмя судами и тремястами солдат; Педрариасу приезд его, конечно, не мог прийтись по
душе; и, стремясь избежать встречи с Лопе де Сосой, стал он, как мы рассказали выше, домогаться, чтобы
испанские поселенцы отрядили его прокурадором в Кастилию. Едва новый губернатор прибыл в порт и
корабль его стал на якорь, как отдал богу душу, так как, должно быть, заболел еще по дороге. Город был
недалеко от порта, и едва нарочные успели сообщить Педрариасу весть о приезде Лопе де Coca, как следом
являются другие и говорят, что тот скончался; и бог, воплощение истинной мудрости, ведает, что сердце
Педрариаса по-разному откликнулось на каждую из этих вестей. Педрариас отправился в порт в
сопровождении всего города, и тело усопшего вынесли и предали земле со всей возможной пышностью и
почестями. Воздав ему, как подобало, последний долг, Педрариас предложил свое гостеприимство его
сыну, Хуану Алонсо де Coca, позже ставшему казначеем короля в Новой Испании, а также всем его слугам
и домочадцам [406] на время, которое те пожелали бы пробыть в Дарьене. Пуще всего Педрариас
стремился избавиться и отделаться от угрозы, которую заключал для него отчет, ибо все прежние дела
109
... строительство алькасаров. — Алькасаром в Испании называли крепость, замок и королевский
дворец.