шекспировская сцена, основанная на тексте, оказывалась сильнее этой же сцены,
сыгранной в театре.
В работах Орсона Уэллса лучшими кадрами кажутся мне те, которых и в помине нет в
пьесе: Яго в железной клетке, вздернутой к небу (пролог к "Отелло"); гроб небывалых
габаритов, который тащат мимо бастионов (похороны Фальстафа).
Акира Куросава заново написал все диалоги "Макбета" ("Окровавленный трон").
Если же словесная поэтическая ткань остается в неприкосновенности и это место пьесы
нужно лишь "поставить для кино" (разбить на кадры, общие и крупные, разместить перед
объективом и т. п.), я ощущаю неловкость, ненужность превращения пьесы в сценарий.
Но когда в самой поэзии открываешь ростки того, что может быть выращено в
динамическую зрительную реальность, дело становится осмысленным, работа спорится.
Ничего не нужно придумывать, только выявлять. Придуманное ("на тему", "по поводу")
легко выбрасывается; вера в нужность таких пристроек вскоре же рассеивается.
Чем полнее и точнее выявляется в жизненном действии все, заключенное в тексте - только
в тексте! - тем менее необходимыми становятся слова. Причина этого парадоксального
положения в том, что часть текста не является репликами, диалогом, хотя и высказывается
героями вслух, в разговоре.
Критика Толстым шекспировской речи (люди говорят языком самого автора) в какой-то
степени верна. Однако именно эти, лишенные характерности (свойственной
действующему лицу) речи расширяют картину мира, атмосферу истории, воздух событий.
Такие слова сами отпадают, становясь реальностью жизни, природы.
Материал надо отыскивать в самой вещи, а не выдумывать его. Однако это лишь
конечный вывод. "Находить" - сложное дело: пьеса зачитана до дыр, до пустоты общих
мест. Вычитать жизненное, современно важное непросто. У каждого режиссера свой
подход к работе. Что касается меня, то опыт научил: чтобы отбилась охота выдумывать,
сперва приходится много выдумывать.
Так я обычно и начинаю - "здорово придумываю", горожу невесть что. Видимо, грехи
молодости "сцепщика трюков" {52} (так называли режиссера в "Манифесте"
эксцентрического театра 1922 года), одного из основателей Фэкса, еще не замолены.
"Здорово придуманное" потом отваливается от пьесы, как шелуха, становится стыдно
вспоминать, что подобное пришло в голову. И все таки приходило в голову не напрасно.
Что-то в самой пьесе начинает выглядеть иначе: там, где прежде слышалась риторика,
оказывается действие, реальность. Чтобы это увидеть, необходимо было изменить угол
зрения, на время позабыть все, что считалось основным, выдвинуть на первый план
второстепенное.
Нельзя купировать как раз то, что на кинематографический взгляд сократить легче всего:
размышления героев вслух. Характеры действующих лиц, казалось бы, понятны и без
этих текстов, поступки говорят сами за себя, а такая форма театральна.
И все же именно в этих "лишних текстах" - главное: интеллектуальная атмосфера
действия, различие мироощущений; Лир спорит не только с другими героями, но и с
самими законами мироздания, истории; Эдмонд без этих текстов лишь дюжинный злодей;