Лотман Ю.М. Сборник работ (Ю.М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа)

Подождите немного. Документ загружается.

Часть III. Ю.М. Лотман. Избранные статьи 421

Еще срок не пришел, и у меня нет охоты отдавать жизнь

раньше времени. К чему мне торопиться, если бог не требует её

у меня? Пусть так, но честь меня окрыляет. А что если честь

меня обескрылит, когда я пойду в бой? Что тогда? Может честь

приставить мне ногу? Нет. Или руку? Нет. Или унять боль от

раны? Нет. Значит, честь — плохой хирург? Безусловно. Что

же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух.

Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А

он чувствует её? Нет. Слышит её? Нет. Значит, честь неощути-

ма? Для мертвого — неощутима. Но, быть может, она будет

жить среди живых? Нет. Почему? Злословие не допустит этого.

Вот почему честь мне не нужна. Она не бол§е как щит с гер-

бом,

который несут за гробом. Вот и весь сказ .

Фальстаф — трус. Но объективность шекспировского гения

позволила заставить нас слушать не бормотание труса, а безу-

пречное изложение концепции, предвосхищающей концепцию

сенсуалистической этики. Обгоняя столетия, Фальстаф излагает

эти идеи полнее и объективнее, чем это сделает шиллеровский

Франц Моор. В монологе Фальстафа перед нами не трусость, а

смелость — смелость теоретика, не боящегося сделать из исход-

ных посылок крайние выводы. Комический персонаж выраста-

ет здесь до идеолога, а конфликт приобретает характер столк-

новения идей. Каждая из них, внутри себя, обладает не только

психологической, но и логической оправданностью.

Позиция, противоположная фальстафовской, реализуется в

культуре как аналогия героизма, находящего своё крайнее про-

явление в героическом безумии. Арабская надпись на ордене

Шамиля из эрмитажной коллекции гласит: «Кто предвидит по-

следствия, не сотворит великого». В этих словах — закончен-

ная философия истории. Она заставляет вспомнить многочис-

ленные апологии героического безумия, вплоть до «Безумцев»

Беранже, вызвавших в переводе В.Курочкина столь громкий

отклик в русской народнической среде.

Особой формой победы над смертью и преодоления её являет-

ся самоубийство (например, обдуманное самоубийство супругов

Лафаргов).

Шекспир

Уильям.

Поли. собр. соч. в 8-ми тт. М., 1959.

422

Смерть как проблема сюжета

Обширная работа Мишеля Вовеля «Смерть и Запад. От 1300

г. до наших дней» убедительно показывает, что стабильность

и ограниченность исходного языка является стимулом его ла-

винообразных трансформаций, превращающих исходное содер-

жание в формальность. Именно это позволяет, превратив идею

смерти в формализованный набор средств выражения, отделить

её от первичного ряда значений и превратить в один из универ-

сальных языков культуры.

Аналогичный процесс протекает в культурной символике

секса. Коренная ошибка фрейдизма — в игнорировании того

факта, что стать языком можно только ценой утраты непосред-

ственной реальности и переведения её в чисто формальную —

«пустую» и поэтому готовую для любого содержания — сферу.

Сохраняя непосредственную эмоциональную (и всегда индиви-

дуальную) реальность, свою физиологическую основу, секс не

может стать универсальным языком. Для этого он должен фор-

мализоваться, полностью отделившись от сексуальности как со-

держания. Эпохи, в которые секс делается объектом обострён-

ного внимания культуры, — время его физиологического упад-

ка, а не расцвета. Из области семиотики культуры он вторично

возвращается в физиологическую практику, но уже как тре-

тичная метафора культуры. Попытки возвратить в физиологи-

ческую практику все то, что культура производит, в первую

очередь со словом, делают не культуру метафорой секса, как

утверждает Фрейд, а секс метафорой культуры. Для этого сексу

требуется лишь одно — перестать быть сексом.

Литературное произведение, вводя в сюжетный план тему

смерти, фактически должно при этом подвергнуть её отрица-

нию.

Блок, в приведённом уже тексте, с большой глубиной от-

метил принципиальное отличие понятий начала и конца в

жизни и в искусстве, относительность изображения смерти на

сцене и абсолютность её в жизни. Погибший на дуэли оперный

Ленский тут же подымается под звуки аплодисментов, но это

не мешает нам одновременно пережить трагизм смерти и ощу-

тить её как реальность чуть ли не более глубоко, чем в самой

реальности.

Реальность непосредственного переживания заменяется в тео-

ретических размышлениях реальностью анализа. В простра-

нстве искусства обе эти реальности пересекаются. Однако проб-

Vovelle

Michel.

La mort et l'Occident. De 1300 a nos jours. Gallimard, 1983.

Часть III. Ю.М. Лотман. Избранные статьи 423

лема «смерть и сюжет» имеет и другую сторону. В «Евгении

Онегине» Пушкин заключает строфы, посвященные смерти

Ленского, лирическим отступлением. В нём размышления о

тех событиях, которые потенциально «могли бы» произойти,

но не произошли в результате гибели героя на дуэли, меняют

для читателя кардинальным образом переживания самой сути

сюжета. Реальность выступает перед читателем как разруше-

ние пучка потенциальных возможностей. То, что произошло,

беднее, чем то, что могло произойти.

Быть может, он для блага мира

Иль хоть для славы был рождён;

Его умолкнувшая лира

Гремучий, непрерывный звон

В веках поднять могла. Поэта,

Быть может, на ступенях света

Ждала высокая ступень.

Его страдальческая тень,

Быть может, унесла с собою

Святую тайну, и

АЛЯ

нас

Погиб животворящий глас,

И за могильною чертою

К ней не домчится гимн времен,

Благословение племен.

Исполня жизнь свою отравой,

Не сделав многого добра,

Увы, он Мог бессмертной славой

Газет наполнить нумера.

Уча людей, мороча братии

При громе плесков иль проклятий,

Он совершить мог грозный путь.

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов, как Нельсон,

Иль в ссылке как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

А может быть и то: поэта

Обыкновенный ждал удел.

Прошли бы юношества лета:

424 Смерть как проблема сюжета

нём пыл души бы охладел.

Во многом он бы изменился,

Расстался б с музами, женился,

деревне, счастлив и рогат,

Носил бы стёганый халат;

Узнал бы жизнь на самом деле,

Подагру б в сорок лет имел,

Пил,

ел, скучал, толстел, хирел.

И наконец в своей постеле

Скончался б посреди детей,

Плаксивых баб и лекарей.

Пушкин ставит читателя перед целым пучком возможных

траекторий дальнейшего развития событий в тот момент, когда

Онегин и Ленский сближаются, подымая пистолеты. В этот мо-

мент предсказать однозначно следующее состояние невозмож-

но.

При этом следует учитывать, что Ленский — студент не-

мецкого университета — должен был стрелять очень хорошо .

Аналогичная ситуация — в дуэли Пушкина и Дантеса. Там,

где участники дуэли намерены не обменяться парой выстрелов,

для того, чтобы после этого помириться, выполнив ритуал чес-

ти,

а твёрдо решили довести дуэль до гибели противника, ес-

тественная тактика опытного бретёра заключалась в том, что-

бы не торопиться с первым выстрелом, особенно на ходу.

Стрельба на ходу более чем вдвое понижала возможность пора-

жения противника. Особенно, если дуэлянт имел определённые

намерения, например, попасть в ноги или в плечо, для того,

чтобы тяжело ранить противника, но не убивать его; или же

именно в голову или грудь для того, чтобы свалить его на мес-

те.

Поэтому опытный — т.е. хладнокровный и расчётливый —

бретёр даёт противнику выстрелить по себе с ходу. После чего

вызывает противника к барьеру и может, по своему усмотре-

нию,

безошибочно решать его судьбу. Такова была тактика

Пушкина, который твёрдо решил убить или тяжело ранить

" На это было указано

Борисом Ивановым

в книге «Даль свободного ро-

мана» (М., 1959), странной по общей идее и вызвавшей в своё врем» печат-

ные критические замечания автора этих строк, но обнаруживающую в от-

дельных вопросах большое знание и заслуживающие внимания идеи. См.

также в комментариях

В.Набокова:

Eugene Onegin. A Novel in Verse by

Aleksander Pushkin. Translated from the Russian, with a Commentary, by

Vladimir Nabokov. In four volumes, London, 1964.

Часть III. Ю.М. Лотман. Избранные статьи 425

Дантеса, ибо только так он мог разорвать опутавшую его сеть.

После такого результата дуэли ему грозила ссылка в Михай-

ловское (он не был военным и, следовательно, не мог быть раз-

жалован в солдаты; ссылке в деревню могло предшествовать

только церковное покаяние). Наталья Николаевна, естественно,

должна была бы поехать с ним. Но это было именно то, чего

так желал Пушкин! Дантес не оставил Пушкину другого выбо-

ра. Презирая своего противника (уродливый муж красивой

женщины — фигура традиционно комическая), легкомыслен-

ный и светски развратный Дантес видел в дуэли ещё одно раз-

влекательное событие и, вероятно, не предполагал, что ему

придётся бросить столь приятную, веселую и связанную с быст-

рым продвижением по службе жизнь в Петербурге. Пушкин,

как и Ленский, не торопился с первым выстрелом. Однако если

Онегин выстрелил первый и на более далёком расстоянии, по-

тому что, очевидно, не испытывал стремления к кровавому ис-

ходу , то тактика Дантеса была иной: опытный бретёр, он

угадал тактику Пушкина и стрелял первым для того, чтобы

предупредить выстрел противника, надеясь убить его пулей с

ходу. Отметим при этом, что даже превосходный стрелок — а

Дантес, видимо, был именно таким — стреляя на ходу, под на-

правленным на него дулом Пушкина, попал прртивнику не в

грудь, а в живот, что не исключало возможности тяжелой, но

не смертельной раны (это в равной мере не устраивало бы обо-

их участников дуэли).

Эти рассуждения потребовались нам для того, чтобы вслед за

Пушкиным подумать о том, какие потенциальные возможнос-

ти были ещё не реализованы в тот момент, когда пуля Онегина

ещё находилась в стволе его пистолета. Но когда Онегин вы-

стрелил — «пробили часы урочные»... До этого момента Лен-

ский с равной вероятностью мог бы сделаться в будущем вели-

ким полководцем, «как наш Кутузов иль Нельсон», окончить

жизнь в ссылке «как Наполеон» или на эшафоте «как Рыле-

ев»,

мог сделаться великим поэтом или же прожить долгую ме-

щанскую жизнь, будучи в деревне «счастлив и рогат». В рома-

не смерть Ленского была предопределена замыслом поэта, в

жизненной реальности предопределённого будущего в момент

Точно так же первым выстрелил Пьер в «Войне и мире» и без всякого

кровавого намерения тяжело ранил (лишь по случайности не смертельно)

Долохова.

426

Смерть как проблема сюжета

выстрела не существует — существует пучок равновероятных

•будущих». Какое из них реализуется — предстает перед нами

как случайность. Случайность есть вмешательство события из

какой-либо иной системы. Например, нельзя исключить того,

что Дантес (или же Онегин) могли в тот момент, когда их па-

лец нажимал на спусковой крючок, поскользнуться на вытоп-

танном снегу, что вызвало бы лёгкое, почти незаметное дрожа-

ние руки. Пуля убийцы пролетела бы мимо. И тогда другая пу-

ля из пистолета прекрасно стрелявшего Пушкина (или бывше-

го немецкого студента Ленского) оказалась бы убийственно

меткой. Тогда бы Ленскому пришлось оплакивать любимого

друга, а жизнь Пушкина пошла бы по другим, непредсказуе-

мым путям .

Этот момент — момент взрыва непредсказуемости: он даёт

набор равновероятных возможностей, из которых реализуется

только одна. Далее происходит весьма любопытный процесс: со-

вершившееся событие отбрасывает ретроспективную тень и ха-

рактер произошедшего решительно трансформируется. Следует

подчеркнуть, что взгляд из прошлого в будущее, с одной сторо-

ны,

и из будущего в прошлое, с другой, решительно меняют

наблюдаемый объект. Глядя из прошлого в будущее, мы видим

настоящее как набор целого ряда равновероятных возможнос-

тей.

Глядя в прошлое, мы видим уже два типа событий: реаль-

ные и возможные. Реальное для нас обретает статус факта, и

мы склонны видеть в нём нечто единственно возможное. Нереа-

лизованные возможности превращаются для нас в такие, какие

фатально не могли быть реализованы. Они становятся эфемер-

ными. На этом построена вся основа, например, Гегелевской

Рассуждения типа: Пушкин

был

обречён,

если

бы не

пуля Дантеса,

то какая-либо иная ситуация привела

бы его к

такой

же

трагической гибели,

что,

следовательно, данный пример нельзя рассматривать

как

случайность

—

покоятся

на

некорректной подмене явлений^ Действительно, если рас-

сматривать судьбу Пушкина

масштабе последних двух

лет его

жизни,

то

она оказывается вполне предсказуемой

общих чертах

и не

может считаться

случайной.

Но

нельзя забывать,

что при

этом

мы

переменили масштаб

и тем

самым изменили рассматриваемый объект.

таком масштабе

мы

оцениваем

гораздо более крупный

ряд, в

котором действительное событие будет воспри-

ниматься

как

предсказуемое.

Но

если

мы

оцениваем отдельное событие

—

дуэль,

то

характер предсказуемого

непредсказуемого резко меняется.

Можно сказать,

что

Пушкин

Петербурге 1830-х годов

—

обречён.

Но

нельзя сказать,

что в

момент, когда

он

взял

руки пистолет,

он

был

уже об-

речён.

Одно

и то же

событие,

зависимости

от

того,

какой

ряд оно

включе-

но,

может менять степень предсказуемости.

Часть III. Ю.М. Лотман. Избранные статьи 427

философии. Пастернак допустил ошибку в цитате , приписав

Гегелю высказывание А.Шлегеля , но сама эта неточность в

высшей мере показательна. Остроумное высказывание, которое

привлекло внимание Пастернака, действительно, очень глубоко

отражает основы гегелевской концепции и гегелевского отноше-

ния к истории. Ретроспективный взгляд позволяет историку

рассматривать прошедшее как бы с двух точек зрения: нахо-

дясь в будущем по отношению к описываемому событию, он

видит перед собой всю цепь реально совершившихся действий,

переносясь в прошлое умственным взглядом и глядя из прош-

лого в будущее, он уже знает результаты процесса. Однако эти

результаты как бы ещё не совершились и преподносятся чита-

телю как предсказания. В ходе этого процесса случайность из

истории полностью исчезает. Положение историка можно срав-

нить с театральным зрителем, который второй раз смотрит пье-

су: с одной стороны, он знает, чем она кончится, и непредска-

зуемого в её

сюжете для него нет. Пьеса для него находится

как бы в прошедшем времени, из которого он извлекает знание

сюжета. Но одновременно как зритель, глядящий на сцену, он

находится в настоящем времени и заново переживает чувство

неизвестности, своё якобы «незнание» того, чем пьеса кончит-

ся.

Эти взаимно связанные и взаимоисключающие пережива-

ния парадоксально сливаются в некое одновременное чувство.

Таким образом, произошедшее событие предстает в многос-

лойном освещении: с одной стороны» с памятью о только что

пережитом взрыве, с другой — оно приобретает черты неизбеж-

ного предназначения. С последним психологически связано

стремление ещё раз вернуться к произошедшему и подвергнуть

его «исправлению» в собственной памяти или пересказе. В этом

смысле следует остановиться на психологической основе писа-

ния мемуаров, а шире — и на психологическом обосновании

исторических текстов.

Однажды Гегель ненароком

И, вероятно, наугад,

Назвал историка пророком,

Предсказывающим назад.

Факт этот впервые установлен Л.Флейшманом.

428

Смерть как проблема сюжета

Причины, побуждающие культуру воссоздавать своё со-

бственное прошлое, сложны и многообразны. Мы сейчас оста-

новимся лишь на одной, быть может, ранее менее привлекав-

шей внимание. Речь здесь идёт о психологической потребности

переделать прошлое, внести в него исправления, причем пере-

жить этот скоррегированный процесс как истинную реальность.

Таким образом, речь идёт о трансформации памяти.

Известны многочисленные анекдотические рассказы о лгунах

и фантазёрах, морочивших голову своим слушателям. Если

взглянуть на это явление с точки зрения культурно-психологи-

ческой мотивации подобного поведения, то его можно истолко-

вать как дублирование события и перевод его на язык памяти

не с тем, однако, чтобы зафиксировать в ней реальность, а с це-

лью коррегирования этой реальности в более приемлемом в ка-

ком-то отношении виде. Подобная тенденция неотделима от са-

мого понятия памяти и, как правило, от того, что неправильно

называется субъективным отбором фактов. Однако в отдельных

случаях эта функция памяти гипертрофируется. Примером это-

го могут служить известные мемуары декабриста Д.И.Завали-

шина. Дмитрий Иринархович Завалишин прожил трагическую

жизнь. Это был, бесспорно, талантливый человек, обладавший

разнообразными познаниями, выделявшими его даже на фоне

декабристов. Завалишин в 1819 году блестяще окончил кадет-

ский корпус, совершил кругосветное морское путешествие, ра-

но привлек к себе внимание начальства блестящими даровани-

ями,

в частности, в математике. Казалось бы, перед ним от-

крыта перспектива успешного продвижения по лестнице чинов.

Он был сыном генерала, но не имел ни достаточно прочных

связей, ни богатства. Но образованность и талант открывали

перед ним самые оптимистические перспективы. Однако Зава-

лишин обладал свойством, которое совершенно переменило его

судьбу. Он был лгуном. Пушкин однажды заметил, что «склон-

ность ко лжи не мешает искренности и прямодушию» , по

крайней мере, в детстве. Завалишин в этом смысле оставался

ребенком на всю жизнь. Хотя жизнь его началась достаточно

ярко,

ему и этого было мало. По сравнению с полётом фанта-

зии она была тусклой и неинтересной. Он украшал её ложью.

Так, он направил Александру I письмо, в котором рисовал пе-

ред государем проект организации всемирного монархического

Пушкин

Л.С. Поли. собр. стихотворений. М., 1937, т. 11, с. 273.

Часть III. Ю.М. Лотман. Избранные статьи 429

заговора (Александр через Шишкова передал Завалишину, что

не находит этот проект удобным к осуществлению) и одновре-

менно проектировал создание обширной колонии со столицей

на западном берегу Северной Америки. Незадолго до восстания

декабристов он получил какие-то сведения о существовании

тайного общества и попытался в него вступить, но Рылеев не

доверял ему и воспрепятствовал его проникновению в круг де-

кабристов. Был ли Завалишин принят в тайное общество или

нет, остается неясным. По крайней мере, в реальной жизни Се-

верного общества он участия не принял. Это не помешало ему

принять на свой риск несколько молодых людей в «своё» фа-

нтастическое общество, которое он представлял как мощную и

крайне решительную организацию. Можно представить себе, с

каким упоением он рисовал перед своими слушателями совер-

шенно фантастические картины решительного и кровавого за-

говора. Хвастовство не прошло безнаказанно. Вопреки своему

незначительному участию в декабристском движении, Завали-

шин был приговорен как один из наиболее опасных заговорщи-

ков по первому разряду к пожизненному заключению. Фантас-

тические проекты не покидали его и на каторге. В своих мему-

арах он повествует то о расколе внутри ссыльных декабристов

на демократов (во главе которых, конечно, стдит он сам) и

аристократов, то о попытке бегства из Сибири через Китай на

Тихий океан. Допустимо, что среди ссыльных декабристов мог-

ли возникать разговоры этого рода, реализация которых, ко-

нечно, оставалась в области мечтаний. Но в сознании Завал и-

шина это превращается в обдуманный, тщательно подготовлен-

ный и только случайно не совершившийся план. Но вершиной

его фантазии являются написанные в конце жизни мемуары.

Завалишин «вспоминает» не ту свою трагическую, полную неу-

дач жизнь, которая была в реальности, а блестящую, состояв-

шую из одних успехов, жизнь его воображения. Всю жизнь его

ожидали восторги и признания; его рассказы о детстве (напри-

мер,

эпизод с Бернадотом) живо напоминает рассказ генерала

Иволгина в «Идиоте» Достоевского о его свидании с Наполео-

ном.

Войдя в тайное общество, Завалишин, по его рассказам,

немедленно сделался главой организации. Он «вспоминает»

фантастические картины многочисленных бурных тайных засе-

даний, куда члены собирались только для того, чтобы «послу-

шать Завалишина». Рылеев ему завидует. Рылеевская управа в

Петербурге находится в жалком состоянии, между тем как он,

430

Смерть как проблема сюжета

Завал ишин, сумел организовать крупные подпольные центры в

городах провинции. Свою поездку в Симбирск накануне восста-

ния он описывает как инспекционную командировку от тайно-

го общества с целью проверить подготовку провинции к восста-

нию.

Еще на подступах к Симбирску его встречают ликующие

конспираторы, которые рапортуют ему о своей деятельности.

И, несмотря на все это, мемуары Завалишина — ценнейший

источник не только для изучения его психологии, но и для ис-

следования политической истории декабризма. Надо только об-

ладать коррективами, которые позволили бы вычислить из

фантазии реальность. Исследование подобных памятников лжи

небезынтересно не только с психологической точки зрения. Ка-

рамзин когда-то, говоря о поэзии, писал:

Кто есть поэт? Искусный лжец.

Ему и слава, и венец.

И в другом месте:

Ложь, неправда, призрак истины,

Будь теперь моей богинею.

Это — «призрак истины» — особенно важно. Такая формула

прокладывает мост от лжи Завалишина к поэзии.

Пушкинское *Я понять тебя хочу...» и слова Баратынского

«И жизни даровать, о лира, твоё согласье захотел...» замыкают

единый круг осмысления действительности в её пересечённости

и непрерывности.