Лотман Ю.М. Сборник работ (Ю.М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа)

Подождите немного. Документ загружается.

Часть IV. Ю.М. Лотман — лектор, собеседник, коллега 441

Под этими строками мог подписаться любой декадент. Но у

Пушкина в этих строках притягивает здоровье в интонации.

Ведь стихи говорят разными голосами. Помните у Жуковского

—

«Молчание понятно говорит»? У Пушкина интонация не болез-

ни,

у него сила принятия болезни как формы жизни, принятие

жизни и в её трагических проявлениях. Эта как бы сопричаст-

ность здоровью — тоже поразительное свойство Пушкина.

Особенность глубоких вещей, в том числе и пушкинских тек-

стов,

в том, что каждый берёт от них столько, сколько может

вместить. Так было и будет всегда. Сегодня много говорят о

том,

что наступило трудное время. За этими словами стоит иж-

дивенчество — сделайте мне лёгкое время и я тоже буду чест-

ный человек. Что значит трудное время? А когда оно было лёг-

ким? Разве у Пушкина было лёгкое время? Для мужества, для

работы, для добра .— всегда его время. Как отзовется то, что

мы делаем сегодня, — очень трудно сказать. Делаем, как мо-

жем.

И да не будет нам сказано, что мы сидели, сложа руки,

когда надо было дело делать.

Записала Вера Василькова

Ю.

М. Лотман

«Нам всё необходимо. Лишнего в мире нет...»*

«Беседы о русской культуре* — несколько обработанный лек-

ционный курс <...>. В общем, это короткое изложение моего

представления о специфике русской культуры и её месте в ми-

ровой культуре. Но чтобы прояснить некоторые подходы к этой

теме, нужно поговорить дополнительно вот о чём.

Мы с вами находимся в пространстве динамических процес-

сов.

Но динамика эта различного типа. Есть динамика, повто-

ряющаяся с такой ощутимой для человека периодичностью,

что она очевидна. Есть процессы, повторяющиеся с такой ог-

ромной периодичностью, что для нас они практически остаются

разомкнутыми. Есть процессы, о которых мы не можем судить

— замкнуты ли они где-то, обладают какой-то повторяемостью

или принципиально разомкнуты. Мы предполагаем, что какие-

то процессы, в принципе, разомкнуты, но по сути дела прове-

рить не можем — это требует таких масштабов времени, кото-

рые с нами трудно корригируют.

Но для историка это не так уж важно. Мы всё-таки берём

процессы относительно повторяющиеся. Но это тоже условно:

каждый процесс как бы даётся нам и в его эмпирической ре-

альности, в определённых событиях и в некоторой его идеаль-

ной модели. Мы можем сказать, что процесс «зима — лето» по-

вторяющийся. Но в то же время даже на собственном эмпири-

ческом опыте знаем, что зима не повторяет зиму, а лето не по-

вторяет лето, повторяется то, что мы называем словами «зима»

и «лето». В общем, у нас всё время возникает вопрос о некото-

ром облике, который встаёт перед нами, когда мы начинаем

его познавать, описывать, т.е. переводить на какой-то другой

язык. Можем перевести, например, на язык математики или

другие, избранные нами. Наука тоже есть процесс перевода на

определённый язык. Но есть разница между описанием одного

* Из интервью Ю.М.Лотмана корреспонденту газеты «Эстония» Этэри Ке-

келидзе, «Эстония», 13 февраля 1993 г.

Часть IV. Ю.М. Лотман — лектор, собеседник, коллега 443

того же процесса с разных точек зрения, соответственно — на

разных языках. Скажем, на языках математики, философии,

искусства... То, что в описании на одном языке будет являться

существенным и повторяемым, на другом вообще может не

проявиться. И таким образом получается сложная картина. Мы

как бы находимся в пространстве языков. Но очень важно под-

черкнуть, что это не пространство, из которого мы вообще не

можем вырваться. Нельзя сказать, что мы обречены быть раба-

ми своего языка. Когда мы имеем дело с историческими пред-

метами (конечно, и с биологическими тоже), мы сталкиваемся

с одной любопытной вещью.

Представим себе некоторый мир. Он состоит из того, что в

нем происходит, — назовем его объектом, и языка того, кто

этот объект видит и об этом говорит. И тогда мы можем ска-

зать,

что у нас есть реальность, которая находится за предела-

ми языка, и реальность, переведённая на язык. Это общепри-

нятая точка зрения.

Одна из фундаментальных особенностей тартуской школы со-

стоит в представлении о том, что мир не может иметь один

язык и что реальность не описывается одним языком. Мини-

мум — много языков. Можно даже предположить, что это чис-

ло открытое. Вот пример. Вы общаетесь с человеком, который

говорит на неизвестном вам языке. Он при этом делает какие-

то жесты. Можно ли его понять, если не видеть жестов? Или,

увидев только миг жеста — скажем, на фотографии? Может

быть, можно. А может быть, нет. Для понимания необходимо

иметь представление, что в жесте значимо, а что нет, что несёт

смысл, а что не несёт смысла. Но и это не всё. Сочетание жес-

тов может иметь совсем другое значение, и чтобы понять всё,

нужно знать несколько языков. На самом деле, мы пользуемся

целым пучком языков, многими языками.

Семиотические идеи долгое время исходили из представле-

ния,

что есть говорящий, слушающий и язык общения. Тартус-

кая школа коренным образом изменила это представление.

Система, обладающая одним языком, может быть теоретичес-

кой моделью, но в реальности существовать не может. То, что

долгое время казалось изобилием природы, её расточительнос-

тью — она наделила каждого разной внешностью, разной судь-

бой,

разными языками, — оказалось необходимостью. Кстати,

из представлений о расточительности природы и возникли тео-

рии о необходимости создания мира рационального, рентабель-

444 «Нам всё необходимо. Лишнего в мире нет...»

ного,

строго экономически обоснованного — он будет для нас

удобнее. Сторонники этой точки зрения полагали, например

что человечеству лучше перейти на искусственные языки. Мы

действительно можем перейти на искусственные языки. Ц

очень многое с их помощью передать. Многое — но не всё.

Например, есть редкий случай доказанной в гуманитарной

области теоремы — она доказана как раз тартуской и москов-

ской школами семиотики: на искусственном языке стихи пи-

сать нельзя. На искусственном языке та область человеческой

деятельности, которая составляет искусство, не создаётся. Про-

стите за игру слов, но это так — на искусственном языке нель-

зя создать искусство.

Когда мы закладывали основы этих идей, а это было три с

лишним десятка лет назад, находились решительные, в основ-

ном математико-технические умы, которые заявляли, что ис-

кусство есть нечто лишнее, без чего можно обойтись. Искусство

— как бы соус, левая рука в фортепианной партии, то, что по-

дыгрывает, но в нашем жёстком мире с напряжённой борьбой

за выживание обязательным не является. Это не только заб-

луждение. Это один из коренных принципов, по которому тар-

туская школа семиотики отличается от многих направлений.

Мы исходим из того, что ничего лишнего нет. Всё так назы-

ваемое лишнее есть огромный разброс вариативных резервов.

Вернёмся к жесту — есть языки, где жест является как бы сло-

вом,

где, условно говоря, взмах левой руки не означает то же

самое, что взмах правой. И есть системы, где жест дополняет

слово. Т. е. мы находимся не в ситуации «ты — я — и один

между нами язык», а в ситуации «я — ты — и много языков».

Как минимум два — мой и твой. У работающей системы много

языков. Соединяющее нас языковое пространство — простран-

ство открытое. Оно может разрастаться, может сжиматься. Мо-

жет переводить определённые вещи на статус языка — обяза-

тельной структуры, в которую я закладываю нечто, а ты это

нечто получаешь. Но может случиться, что я заложил — а ты

не вынул. Это факультативное добавление, то, что может полу-

чить смысл, а может и не получить. То есть существует про-

странство смысла. Так вот, особенность тартуско-московской

(так точнее) школы в том, что она изучает смысловое простра-

нство как нечто живое и очень динамическое.

Часть IV. Ю.М. Лотман — лектор, собеседник, коллега 445

Зачем Пушкину другая Наталья Николаевна?

Какие-то из этих множеств языков можно почти полностью

перевести на другие, а какие-то могут вообще не поддаваться

переводу. Сфера переводимости языка на язык относительно

широка. Но есть и сферы полной непереводимости. Между ни-

ми существуют некие отношения, пересечения, колебания.

Именно здесь и находится определённое место искусству. На-

пример, поэзии или балету, с узкой точки зрения довольно сво-

еобразным явлениям, которые как бы переводимы. Попробуйте

пересказать словами балетный спектакль или прозой стихотво-

рение. Чем менее переводимы языки, тем перевод длиннее, и в

конечном счёте всё равно остаётся резерв непереведённого.

Некоторые кибернетики считали, что наш идеал — полная

переводимость, поэтому сферу непереводимости они были

склонны вообще отбрасывать. Но эта сфера занимает огромное

место. Сколько раз каждый из нас был готов сказать другому:

«Ты меня не понимаешь. Как грустно, что даже ты, такой

близкий мне человек, не понимаешь меня. Мы говорим одни и

те же слова — но между нами глухая стена». И в то же время

можно, не разговаривая, полностью понимать друг друга в

молчании. Мы находимся в некотором прострацртве, которое

лично для человека в определённой мере трагично. Вообще, ди-

намика, движение, развитие для него вещь трагическая. Дина-

мика противоречива, несовместима с нами, не умещается в нас.

С другой стороны, мы не охватываем её всю, она вокруг нас.

Это конфликтная ситуация. Она трагична и мучительна, но

имеет и другую сторону. Вот пример, который я всегда приво-

жу на лекциях.

Мы все разные. У нас разная память: я где-то был, а ты нет,

ты что-то видел, а я об этом только слышал, у нас разный пол,

разная внешность, разные характеры, мы мучительно пытаем-

ся понять друг друга, и далеко не всегда это получается.

Как это больно, трудно, трагично. Но вообразим себе, что я

— кегельный шар, и ты кегельный шар, и он, и она... Даже не

кегельные шары, потому что каждый из них может иметь ка-

кие-то индивидуальные отличия, а геометрические модели ке-

гельных шаров — абсолютно одинаковые. У нас, моделей ке-

гельных шаров, одинаковая память. Тут и Пушкин, и Дантес,

и Наталья Николаевна, и я, и вы... Что Пушкин скажет — я

вмиг понял...

446 «Нам всё необходимо. Лишнего в мире нет...»

Как чудесно! Как хорошо нам жить! Но... зачем мы друг дру.

гу? Зачем Пушкину другая Наталья Николаевна, которая бы

его так хорошо понимала? Тем более, была бы мужчиной и од-

ного с ним возраста? И вместе с ним писала бы одни и те же

стихи — так на чёрта она ему была бы нужна? Он бы прекрас-

но без неё обходился. Нам нужен — другой. Тот, кто нас пони-

мает, и тот, кто нас не понимает-

Именно это столкновение понимания и непонимания, эта

трагическая борьба создаёт бесконечную необходимость одного

для другого. Ромео и Джульетта потому и нужны друг другу,

что трагически разлучены. А представьте, что они бы сказали:

привет, пройдёмся? Прошлись и разошлись — не было бы нуж-

ности, любви, несчастья, трагедии... Не было бы нашего ужас-

ного мира. Но это единственный мир, в котором мы можем

жить. И он, как ни парадоксально, своей ужасной стороной со-

держит механизм нашего счастья. Мы нуждаемся в непонима-

нии так же, как в понимании. Мы нуждаемся в другом так же,

как в своём. Мы нуждаемся в том, без чего мы не можем, так

же,

как и в том, без чего мы можем и что может без нас. Мы

нуждаемся в постоянном напряжении, в переходе понятного в

непонятное, гениального в ничтожное... Нуждаемся во всём ог-

ромном, многообразном, многоязыковом мире. Многоязыковом

— в этом суть дела.

Лишних языков нет

Можно предположить, что количество языков ограничено —

но не вообще, а как ограничено оно для нашей физиоистори-

ческой реальности... Но вдруг возникает эпоха, когда всем мно-

го говорит язык кино. Мы бросаемся смотреть фильмы, и то,

что говорит нам кино, нам никто и ничто другое сказать не мо-

жет.

В это же время, условно говоря, классический балет отходит

в другую, более ограниченную сферу.

Есть эпохи, когда, например, люди умирают за стихи, и есть

времена, когда большинство относится к поэзии равнодушно:

это же стихи, что с них возьмешь. Пространство смысла под-

вижно и динамично.

Часть IV. Ю.М. Лотман — лектор, собеседник, коллега 447

Забор или окно?

Русская культура находится в точке чрезвычайно сложного

пересечения понимания и непонимания. Это культура, кото-

рая,

с одной стороны, погранична и всегда себя мыслила как

пограничная. Например, когда один из киевских князей ещё в

дохристианское время начал проникать на Балканы, он пере-

нёс туда столицу. И сказал парадоксальную вещь: здесь центр

земли моей. Мать его писала из Киева: ты за чужой землёй го-

нишься, а свою потеряешь. По сути дела, это ситуация Петра I,

который тоже сделал столицу своей земли за её пределами. И,

вероятно, был согласен с древним киевским князем, сказавшим

о чужой земле странные слова: здесь центр моей земли. Потому

что его земля для него была за пределами его земли. Это то,

что Достоевский называл ВСЕЧЕЛОВЕЧНОСТЬЮ. Перенесение

центра за пределы границ.

Другая точка зрения — культура замыкает центр где-то в се-

редине. В истории всегда есть исключения и правила, история

динамична. Но можно проследить два типа государств, городов

и два типа культур. Есть государства, столица которых стоит

на границе, иногда даже за границей, как у киевского князя,

который считал Константинополь своей столицей. Или лее как

Петр,

который по сути дела вывел Россию практически за пре-

делы её границ, создав чрезвычайно сложную, до сих пор на-

пряжённую ситуацию.

Когда я говорю РОССИЯ, я не имею в виду нынешние рес-

публиканские границы, для историка понятна мгновенность

всех этих границ. Но понятие * пространство русской культу-

ры» более-менее понятно. И в истории России центр её переме-

щается в середину, стремится как бы закрыться, как это было

в допетровской Руси. У Лермонтова в «Песне о купце Калаш-

никове» есть прекрасная фраза, точно выражающая дух допет-

ровской Руси: нужен высокий забор, чтобы «не увидели злые

соседушки». Представление, что сосед — враг, что от него нуж-

но отгородиться забором, колючей проволокой, типично для за-

крытых систем. Один популярный писатель, желая подчерк-

нуть свою лояльность, в одной из многочисленных анкет напи-

сал бессмертную формулу: родственников за границей не имею,

иностранными языками не владею. Восприятие соседа не как

врага требует другой психологии, которая ставит себя не за за-

бором, а на открытом окне. Образ «окна в Европу» — это же

448 «Нам всё необходимо. Лишнего в мире нет...»

символ целой культурной эпохи, и не только в России. Такое

понимание характерно для итальянских городов эпохи Возрож-

дения, для других культур, которые стремятся к открытой сис-

теме, от себя — вовне. Открытая система динамична. Но исто-

рия не ставит пятерок и двоек, не говорит: это выгодно, а это

нет. Какая система лучше — такой же бесполезный спор, как и

спор о том, кто лучше — правые или левые, кто нужнее —

мужчины или женщины. Ясно, что система должна обладать

разнообразием. Разнообразие — вещь весьма не гармоническая.

Здесь мы подходим к чрезвычайно важному историческому

моменту: сейчас мы создаём из многости человеческих струк-

тур,

видимо, какую-то единую. Удастся создать или нет? И что

значит единая — тоже непонятно... Единство создаётся взаи-

мосвязью разного, а не многократным увеличением числа одно-

го и того же. То, что создаётся путём многократного увеличе-

ния одинакового, то и рассыпается. Если бы я не запретил себе

предсказания, а историк не должен заниматься предсказания-

ми,

можно было бы обратить внимание на интересный момент.

Большая историческая структура, скажем, на территории быв-

шего Союза распадается. Когда она начала распадаться, субъек-

тивно многие из тех, кто помогал историческому ветру разно-

сить в разные стороны куски, провозглашали: мы никогда

вновь не сойдёмся, мы слишком разные, более того, мы враги.

Действительно, правому глазу может показаться, что левый

глаз ему не нужен. Хорошо, разойдёмся. А с кем сойдёмся?

Оказывается, не так-то просто сказать: я сейчас присоединяюсь

к Испании. Это процесс, в котором заключено столько непред-

сказуемого... И непредсказуемое составляет не только слабую,

но и сильную сторону.

Соединение предсказуемого и непредсказуемого создаёт слож-

ную игру, которая и есть жизнь. Отсюда и ещё один вывод —

предсказать результат игры невозможно. Мы не можем упус-.

тить из виду возможность трагических исходов. У нас всё вре-

мя есть опасность сорваться с точки зрения, где мы друг другу

нужны, в катастрофу. У нас всегда есть возможность погиб-

нуть. И вся история человечества — это история тех культур»

которые погибали, и тех, которые погибали и возрождались...

Конечно, это всегда стоило человеческих жизней, трагедий и

катастроф.

История вообще не занятие для тех, у кого слабые нервы.

Для серьёзного историка исключительно грустная профессия,

Часть IV. Ю.М. Лотман — лектор, собеседник, коллега 449

по крайней мере — напряжённая и мучительная, И вместе е

тем — в этом залог нашей надежды. Понимаете, там, где нет

опасности, нет и надежды. Где нет трагедии — там нет счастья.

Где нет разрыва, нет угрозы сорваться в общую гибель, нет на-

дежды на единение. Человечество всё время как бы играет

этим.

Играет на грани — на грани гибели Флоренции или гибе-

ли Рима. Что вы делаете, безумцы, вы губите Рим! Да, оказы-

вается, Рим погибает, но тут возникает нечто совсем новое, че-

го бы не было, если бы Рим не погиб. То же самое и мы сей-

час...

Но ведь можно погубить так, что ничего нового не воз-

никнет. Особенно в мире, где техническое развитие сильно уве-

личивает возможности, может быть, сильнее, чем разумные

способности ими пользоваться. Хватит ли сил устоять... Гёте

говорил, в самоограничении виден мастер. В чём мысль Гёте?

Мастер — высшая степень гения. Гений обладает огромной раз-

граниченностью. И когда существует такой гигантский размах

непредсказуемого, должен включаться механизм самоограниче-

ния.

Но если этот механизм попадает в руки цензору, или про-

сто дураку, или человеку милому, но недалёкому... Самоогра-

ничение — очень непростой процесс, и сложен он ещё и тем,

что то включает механизмы непредсказуемые, то вводит языки

управляемые, т.е. переводит в предсказуемые сферы. И, рас-

суждая об игре на грани, мы рассуждаем о том, как устроен ко-

раблик, на котором мы плывём, и радуемся, что кораблик мо-

жет утонуть, забывая при этом, что все мы находимся на его

палубе...

Резерв неправильности

Пушкин любил вспоминать такой эпизод из античных тек-

стов:

один философ родом из греческих территорий что-то по-

купал в лавке в Афинах. И торговка его спросила: вы иностра-

нец? Вы слишком правильно говорите по-гречески. Когда

«слишком правильно» — значит на неродном языке. Родной —

есть набор возможных неправильностей, вариантов, потому что

он живой. Для того, чтобы нечто жило, нужен резерв непра-

вильностей, вариантов, повторяемостей, отклонений, тогда

включаются такие сложные, мучительные процессы, как, ска-

жем,

любовь. Нельзя же любить абстракцию. Хотя мы знаем

легенды о любви к статуе как к некоему идеалу. С другой сто-

15-26

450 «Нам всё необходимо. Лишнего в мире нет...»

роны, ожидаемое оживание статуй есть превращение абстрак-

ции в жизнь, правильного в неправильное.

В этом сложном мире, в котором мы находимся и который

мы сейчас изучаем, добавляется ещё одна сложность: мы eix>

изучаем, находясь внутри. Что заведомо по сути дела ставит

нас в положение, может быть, неизучаемости. Действительно,

находясь в системе, её изучать нельзя. Но — для этого нас и

много, чтобы все могли представлять себе точку зрения вне сис-

темы — точку зрения ребенка, женщины, мужчины, соседа,

поэта, кибернетика, древнего грека, человека другой нацио-

нальности. Мы всё время смотрим из себя на мир и всегда мо-

жем сконструировать точку зрения, которая находится в мире

и смотрит на нас.

И это особенно активно происходит в области искусства. Поэ-

тому искусство совсем не забава для тех, кому есть досуг не за-

ниматься делом.

Мы всё время находимся в напряжении между однообразием

и разнообразием, сближением и разрывом, трагичностью рас-

хождения и бессмысленностью сближения. В этом динамичес-

ком,

сложном, живом организме искусство представляет как

бы кипящий котел, который многое моделирует и даёт возмож-

ность того, чего не может дать жизнь. В кино мы можем ска-

зать:

остановите, повторите. Мы можем в искусстве сделать эк-

сперимент. Жизнь нам возможность эксперимента не даёт.

Таким образом, то, о чём мы говорим, это, с одной стороны,

как бы отвлечённая наука, с другой — соприкасается с опреде-

лёнными сферами реальности, пересекается в пространстве ис-

торической науки и в том широком пространстве, которое мы

называем — несколько расплывчато и нередко по-разному по-

нимая — семиотикой культуры. Этому отчасти и посвящены

книги, о которых мы говорим, вернее, они рассматривают

проблемы культуры под этим углом зрения. Таков был замы-

сел,

если он, конечно, получился...

Я как историк знаю, что книги не умирают, в этом смысле

Булгаков прав, «рукописи не горят». Они обладают порази-

тельной устойчивостью. Если бы такие силы прикладывались к

уничтожению танка, от него бы давно порошок остался. Есть

какие-то механизмы самовозвращения, и, конечно, механизмы

уничтожения... В объёме хронологии нашей жизни механизмы

уничтожения гораздо более действенны. В объёме же хроноло-

гических пространств, в которых живёт история, или шире —