Лотман Ю.М. Сборник работ (Ю.М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа)

Подождите немного. Документ загружается.

Часть IV. Ю.М. Лотман — лектор, собеседник, коллега 461

крыть глаза и уши и увидеть, как говорил Гоголь, чего не зрят

равнодушные очи...

И тут мы подходим к одной вещи, которая вам известна по

не очень литературному, но всем понятному слову — * напле-

вать»: «А мне наплевать!». Определить культуру человека мож-

но по одному признаку: на что ему не наплевать, что его не

трогает.

Жизнь каждого человека проходит в неких изолированных

кругах. Один живёт в маленьком кружке, другой — в круге по-

больше, третий — в ещё большем. Величина вашего круга оп-

ределяется многими признаками: что вам любопытно, что вы

знаете, что вас интересует и — ещё один и очень важный —

что вам больно? Одному, например, больно, когда его ударят, а

другой на это только скажет: ну по морде, это не опасно, лишь

бы не убили. Круг побольше, когда человек на оскорбление от-

вечал дуэлью, и говорил, что оскорбление хуже, чем смерть:

смерть не может унизить человека, а оскорбления я не перене-

су. Другой скажет, я не перенесу оскорбления людей, которых

я люблю: я не дам обижать моих детей, не дам оскорблять свою

мать,

но вот чужого человека... Помните, как у Гоголя, «чего

не зрят равнодушные очи». Когда больно от чужой боли — это

и есть самый большой круг, круг культурного человека.

Конечно, нельзя сделать так: я сегодня проснулся, захотел

стать культурным и начал сочувствовать униженным и оскорб-

лённым. Так не бывает, и самые добрые намерения здесь не по-

могут. Надо вырабатывать душу.

Есть много признаков, отличающих человека от животного.

Я не к тому, что человек умный, а животное глупое. Животное

совсем не глупое. Животное обладает большим умом, но его ум

всегда связан с определённой ситуацией. Знаете выражение:

«Как баран перед новыми воротами». Это не значит, что баран

— глупое животное. Баран обладает высоким уровнем интел-

лекта. Но его интеллект прикован к определённой ситуации,

он теряется. А человек всегда находится в непредвиденной си-

туации. И тут у него есть только две ноги: интеллект и совесть.

Как совесть без развитого интеллекта слепа, но не опасна, так

опасен интеллект без совести.

Мы живём в очень интересное время. И хотя неинтересных

времён нет, бывают такие времена, в которых историки, остав-

ляя чистые страницы, отмечают, что ничего не произошло. А

те страницы, которые полностью исписаны, в такое время

462

Чему же учатся люди?

жизнь ничего лёгкого не представляет. Она тогда требует от че-

ловека очень многого. Человек перестаёт быть винтиком, у него

возникает множество ситуаций, когда появляется возможность

выбора: поступить одним или другим способом. Каким? — На

это ему дана совесть и потому его можно судить. Нельзя судить

камень за то, что он падает вниз, но не говорите себе: «Я был в

таком положении, я ничего плохого не хотел, но были такие

обстоятельства, я иначе поступить не мог»... Это неправда!

Не бывает обстоятельств, когда нельзя поступить иначе. А если

у нас такие обстоятельства всё-таки находятся, значит у нас

нет совести. Совесть — это то, что диктует, как поступить, ког-

да есть выбор. А выбор есть всегда... Выбор — вещь тяжёлая,

поэтому дураком быть легче, с дурака нет спросу: «Мне прика-

зали, а что я мог сделать?», «Меня привели, а вы бы сами по-

пробовали...»

Я напомню слова декабриста Пущина, друга Пушкина, ска-

занные им в разговоре с царём. Человек, у которого руки были

скованы, на вопрос Николая: «Как вы решились на такое де-

ло?» — отвечал: «Иначе я бы считал себя подлецом». Этим он

говорил: у меня есть совесть, есть выбор: либо эти руки в этих

цепях, либо я сам себя буду считать подлецом. История показа-

ла, что высокая нравственность этих людей помогла им перене-

сти самые тяжкие испытания, выпавшие на их долю в Сибири.

И физически они сохранились лучше, чем те, кто в ту же ни-

колаевскую эпоху своих друзей предал, потом сделал карьеру,

и всё у них внешне шло хорошо и чудно...

Итак, чему же учатся люди? Люди учатся Знанию, люди

учатся Памяти, люди учатся Совести. Это три предмета, кото-

рые необходимы в любой Школе, и которые вобрало в себя ис-

кусство. А искусство это по сути своей Книга Памяти и Совес-

ти.

Нам надо только научиться читать эту Книгу. Я надеюсь,

что мы для этого и собрались здесь.

Записал Д.Кузовкин.

Ю.

М. Лотман

Мы выживем, если будем мудрыми*

Сейчас по телевидению, на радио и в газетах господствует то,

что я назвал бы несдержанным пессимизмом. Я же хотел бы вы-

разить сдержанный оптимизм. Я полагаю, что, как говорится в

поговорке: «Страшен сон, да милостив Бог», и что ожидающие

нас трудности, возможно, не так страшны, как нам кажется.

Почему я так думаю? В молодые годы я всю войну был на

фронте, я — артиллерист. И я знаю, что когда находишься в

30 километрах от передовой, откуда идёт сплошной гул, — то

очень страшно. Когда приближаешься на расстояние в 10 или

даже в 8 км, то уже не так страшно. Оказывается, разряды

идут не сплошным рядом: снаряды падают то там, то здесь, пе-

релетают, недолетают.

... Главное для того, чтобы избавиться от страха, идти ему

навстречу. Мы очень часто переживаем страх заранее, видим

его в гораздо худших формах, чем он есть на самом деле, — и

падаем духом. Стоит посмотреть страху в лицо, и выясняется,

что он не так и страшен. Поэтому первое, что я пожелал бы

всем, — БОДРОСТИ. Основной способ сохранить бодрость — это

утешать другого. Нельзя сохранить бодрость в одиночку. В оди-

ночку вообще спастись нельзя. Поэтому второе, что бы я поже-

лал, — это КОНСОЛИДАЦИИ.

Земля, на которой мы живём, совсем невелика. Это прежде

она представлялась огромной. Ещё во времена моей молодости

казалось, что ей нет конца. А сейчас мы видим, что она ма-

ленькая. Поэтому отделить себя от армян — нельзя, отделить

себя от событий на Кавказе — нельзя, отделить себя от событий

во всём мире — нельзя. Мы все плывём в одной лодке: или мы

все вместе утонем, или мы все вместе спасёмся. Спастись же в

одиночку не удастся никому. Единственный способ спастись —

быть бодрым и помогать ближнему.

* Перепечатано из «Русской газеты» (Специальный выпуск, ред. Вера

Швайковская), Тарту, 1 ноября 1993 г.

464 «Мы выживем, если будем мудрыми»

В Эстонии, я думаю, судьбы всех нас — и эстонцев, и русских

— в значительной степени будут зависеть от того, насколько мы

научимся понимать друг друга. Нам нужно не обиды свои пере-

бирать — обид у нас у всех от Адама полно, — а нужно нау-

читься прощать и помогать. Если же мы начнём искать первую

обиду, мы всё равно её найдём, но этот поиск станет для нас

школой ненависти, — и мы все потонем. Поэтому, когда к нам

бывают несправедливы, — конечно, это очень обидно, — надо

всё время помнить о том, что и мы бываем несправедливы. И

надо не считать, а прощать, надо быть умными.

Мы выживем, если будем даже не умными, а мудрыми. Мы

уже не дети, которые столько тысячелетий играли в войны, и

живём мы не в каменном веке. Может быть, сейчас эпоха войн

уже подходит к концу. Только бы не случилось по украинской

поговорке: «Пош сонце зшде, роса оч1 викт». Только бы роса

не выжгла очи. Что для этого нужно? Помните, как говорил

автор «Слова о полку Игореве»: «И начали князья на малое се

большое говорить, половцы приходили со всех сторон войной

на русскую землю». Тдк вот войны приходят, когда люди на-

чинают «на малое се большое говорить». Поэтому я желаю всем

МУДРОСТИ и ТЕРПЕНИЯ.

Надо помнить, что если я запрусь и буду считать, сколько,

кто и когда меня обижал, жить мне будет горько, а мир вокруг

меня будет представляться несправедливым. А это не так. Я

должен считать не тех, кто передо мной виноват, а тех перед

кем я виноват. Мы все виноваты друг перед другом: перед на-

шими близкими, перед нашими родителями, перед нашими со-

седями. Мы всё время — даже не желая этого — приносим зло.

Поэтому ещё я желаю запастись ТЕРПЕНИЕМ и СНИСХОЖ

ДЕНИЕМ.

Желаю всем СЧАСТЛИВОЙ

ЛЮБВИ,

без которой

тоже жить нельзя. Желаю ЗДОРОВЬЯ, здоровье очень важно.

Но здоровье тоже зависит от надпей бодрости. Знаете поговор-

ку: «На печального и вошь лезет». Не нужно быть печальны-

ми.

Господи, ведь сейчас не блокада, не война. Ведь смотря от

какого конца вести отсчёт. Если считать от идеала, то у нас

много чего нет. А если от конца последнего, то у нас много есть

чего терять. Дай Бог, не потерять, дай Бог сохранить то, что

имеем.

Тарту, 1992 г.

Юрий Лотман

«Просматривая жизнь с её начала...»*

Воспоминания

Этот вольный опыт автобиографии Ю.М.Лотмана (28.11.1922 —

28.10.1993) был импровизационно сделан зимой 1989 года для радиостанции

{Sn-би-си. К сожалению, передача тогда так и не прозвучала в эфире. Учё-

ный не писал мемуаров, a

JTO

делает публикуемое воспоминание о дотартус-

ком периоде его биографии особенно ценным.

Просматривая свою жизнь с её начала, как я её помню, я, ес-

тественно, задаю себе вопрос, интересно ли кому-нибудь то, что

интересно мне. Я — историк и много работал с мемуарной ли-

тературой. Мемуарная литература бывает двух родов и пред-

ставляет два разных интереса. Некоторые мемуары рассказыва-

ют о людях, с которыми произошло что-то необычное и сами

эти люди чем-нибудь выделялись. Но интересны и другие ме-

муары — о людях, которые пережили то, что переживали все

вокруг, ничем особенным не отличались и вспоминали, желая

рассказать не о своём уме или о своей работе, а просто желая

бесхитростно вспоминать, потому что вспоминать приятно. Я

отношусь ко второму роду. Я никогда не был — ни психологи-

чески, ни реально — человеком необычной судьбы. Моя жизнь

— средняя жизнь. Говорю это без кавычек и с глубоким убеж-

дением. Речь идёт не о научном мышлении, а о простой челове-

ческой голове. Я никогда не был особенно хитёр. И никогда не

понимал того, чего не понимали люди, жившие вокруг меня.

Мои взгляды менялись, и я никогда не имел удовольствия ска-

зать десять или пятнадцать лет спустя: «О да, я это давно

предвидел!» Поэтому я постараюсь рассказать, как я помню, и,

хотя это обещать невозможно, не вносить своих сегодняшних

чувств и переживаний, а вспоминать, что чувствовалось, пере-

живалось и виделось мне тогда. А поскольку я живу уже долго

и видел много того, что видели люди, жившие вокруг меня, но

уже в большинстве своём умершие и, как правило, так и не ус-

певшие ничего сказать, я считаю, что то, что я буду говорить,

Впервые опубликовано в «Независимой газете» от 11 ноября 1993 г.

466 «Просматривая жизнь с её начала...» Воспоминания

— это и моя обязанность перед их памятью. Хотя как историк

я знаю, что прошлое никогда ничему никого не учит, и в этом

смысле никаких иллюзий или претензий у меня нет.

Я родился в Петрограде в семье интеллигентных родителей.

Отец мой был талантливым и известным в Петрограде, а потом

в Ленинграде, адвокатом, но в самом конце 20-х годов, убедив-

шись, что он не может защитить своих подзащитных (дело

шло о людях, которых выселяли из Ленинграда), он навсегда

отказался от частной практики и потом служил юрисконсуль-

том в ленинградском издательстве. Это сразу снизило финансо-

вый уровень семьи. Жили мы, в общем, по тогдашним пред-

ставлениям очень средне. Мать была врачом. Семья для меня

до сих пор, хотя я довольно рано был вынужден её покинуть,

занимает исключительно важное место в жизни. Кроме отца

(его образ был исключительно важен) и матери, для меня ог-

ромную роль сыграли мои три сестры, все старше меня. Пом-

ню,

когда мы с сестрами летом жили на даче, то у нас бывали

большие трудности с едой. Мы жили очень дружно, очень небо-

гато,

но было весело. Может быть, мне было веселее, чем дру-

гим, потому что я был младше и ни за что не отвечал. А вот,

например, средняя сестра, Лидия, выдав себя за немку и для

солидности переодеваясь в старинное мамино платье, начала

преподавать немецкий в очень обеспеченной семье военного ин-

женера. Домой она приносила подававшиеся там к чаю пироги

— это тоже было весело. У нас была хорошая семья и хорошее

детство, как я считаю. Правда, мои сестры видели и другую

сторону — такой беспечности, как у меня, у них не было.

Мое второе впечатление — школа. Я пошёл прямо во второй

класс, в первом классе не был — болел. Отношения со школой

были разные. Первые классы я провел в бывшей немецкой

Peterschule; эту школу я потом и кончил, только она перестала

быть Peterschule, а стала трудовой школой, сначала восьмилет-

кой, потом — девятилеткой, а кончил я уже десятилетку. Это

была очень хорошая школа при церкви св. Петра — старая, с

прекрасным помещением. Боже, какие там были классы, какие

коридоры! И как интересно было, когда в кружке юннатов или

в каком-нибудь другом мы задерживались до глубокой ночи,

бегать по этим коридорам. В школе была исключительная биб-

лиотека, оставшаяся от старых времён, были книги на гречес-

ком языке, которые манили, хотя были недоступны. Вот там я

впервые прочёл Геродота по-русски в четвертом-пятом клас-

Часть IV. Ю.М. Лотман — лектор, собеседник, коллега 467

са

х...

Мы очень быстро взрослели. Я вспоминаю, что в это вре-

мя мы уже были совершенно взрослыми, или нам так казалось.

По крайней мере, мы торопились.

Школьные отношения не были бесконфликтными, но девя-

тый и десятый классы оставили исключительно светлые воспо-

минания. Скажу об одном. Наш школьный учитель, математик

Дмитрий Иванович Жуков, держался ровно, хотя минимум у

трети класса родители были расстреляны. Никакого оттенка

различного отношения. Софочка Люстерник, потерявшая обоих

родителей, окончила отлично, — она погибла в блокаду. Мой

лучший друг — Боря Лахман, у него расстреляли отца, его не

взяли в армию, когда взяли меня, но через год он погиб на Ле-

нинградском фронте... Всё очень путалось: в это самое время

Борька был влюблён. Всё сплеталось гораздо сложнее, чем нам

сейчас кажется. Мы были молоды... Учителей я вспоминаю с

необычайной благодарностью. И до сих пор я люблю свой

класс, хотя его почти не осталось — блокада и война унесли

почти всех.

Жизнь.имела и другую сторону. Этот период для нас начался

очень ясно и четко: я помню, как рано утром — был декабрь,

темно — мы пошли в школу и увидали траурные флаги. Перед

входом в школу стояла толпа. Мы гадали, что же случилось?

Самым старым был Калинин — может быть, с Калининым что-

нибудь? Нет, убили Кирова. Вот это была для ленинградцев

черта. Мы всей школой пошли во дворец, где были похороны,

прошли мимо гроба. Атмосфера в Ленинграде сразу очень изме-

нилась. После этого начался другой период, и в детстве была

проведена полоса. И теперь, глядя назад, я понимаю, что очень

многое из того трагического для всех людей, что пришлось пе-

режить, началось, видимо, с этого зимнего утра.

Целой эпохой нашей жизни была война в Испании. Револю-

ция в Испании переживалась как наш собственный фронт. Мы

с Борькой задумали бежать в Испанию и даже сделали попыт-

ку, но ленинградский порт охранялся очень бдительно и нас

быстро сцапали, очень ясно объяснив, куда мы можем поехать

вместо Испании, и мы вернулись несколько пристыженные. Об

этом случае я никому не рассказывал — кажется, сейчас впер-

вые о нем говорю.

Мы,

в общем, знали, что будет война, и относились к этому

— судите нас, называйте нас дураками, но так было, и я

предупредил, что ничего придумывать не буду, — и относились

468 «Просматривая жизнь с её начала...» Воспоминания

к этому так. Мы знали, что это будет очень тяжело, очень опас-

но,

но мы ждали мировой революции, мы к этому готовились.

Это было для нас очень важно и интересно. Когда у Борьки

арестовали родителей, отца расстреляли, мать и сестру высла-

ли,

мы с ним шли по набережной Невы и гонорили о том, что

скорее бы началась война: тогда весь этот бред, вся эта страш-

ная чепуха кончатся, а война кончится мировой революцией —

это было совершенно очевидно. При этом я должен сказать: я

никогда не был комсомольцем. Меня, особенно в молодости (от

этого потом отучила хорошая военная школа), всегда отталки-

вало от толпы. Хотя я был активным: был редактором школь-

ной газеты, и меня за это очень часто били — у нас в классе

была настоящая шпана, с которой наша газета вела «высокоп-

ринципиальную борьбу». Писали, может быть, в шутку, а дра-

лись всерьёз. Около школы мы дрались всегда, и я очень часто

приходил домой в рваном пальто и с несколько странно разри-

сованной физиономией, но ничего, конечно, родителям не гово-

рил, а отвечал всегда одно: споткнулся, упал.

Мы ждали исторических событий. Чувство, что мы живём в

эпоху историческую, у нас присутствовало у всех. Конечно, де-

лалось всё страшнее. Очень страшными были тридцать шестой,

тридцать седьмой, тридцать восьмой годы. Почему-то в Ленин-

граде, когда шли повальные аресты, стало плохо с электричест-

вом — говорили о вредителях. В плохо освещенных комнатах,

когда нельзя было читать, когда отец, который никогда не жа-

ловался, приходил с работы с совершенно перевёрнутым лицом,

жизнь делалась всё страшнее и тяжелее. Но при этом мы же

были гегельянцами, мы знали, что история идёт совершенно

нехожеными дорогами и что «блажен, кто посетил сей мир в

его минуты роковые». Мы чувствовали себя — я и мои друзья,

которых, к сожалению, уже почти никого не осталось в живых,

— зрителями высоких зрелищ.

А затем для меня произошло счастливое событие: я кончил

школу. Я кое-как кончил отличником по доброте своих учите-

лей — иначе я этого объяснить не могу, потому что школа бы-

ла трудная. Кончив отличником, я поступил в университет без

экзаменов. Следующий этап — университет.

В выборе специальности я колебался. Я с ранних лет имел

две склонности, но доминировала симпатия к биологии. Я соби-

рался быть биологом и занимался этим вполне серьёзно. Потом

я познакомился с приятелем однокурсника моей сестры Толи

Часть IV. Ю.М. Лотман — лектор, собеседник, коллега 469

Кукулевича — Александром Сергеевичем Данилевским, кото-

рый был потомком Пушкина. Он был биолог, энтомолог, потом

стал академиком, сейчас, к сожалению, его уже нет в живых.

Это был замечательный человек. В общем, мне тогда все каза-

лись замечательными, но это был действительно замечатель-

ный человек и оказал на меня сильное влияние, отчасти укре-

пив меня в желании заниматься энтомологией. Я брал у него

книги, но одновременно Толя Кукулевич начал со мной зани-

маться греческим языком. Он был исключительно обаятельный

человек, блестяще учился на русском отделении, но одновре-

менно и на классическом, потом погиб во время войны. К кон-

цу девятого класса я уже знал, что буду филологом. Я подал

заявление на филологическое отделение — и заболел тяжелой

простудой, воспалением легких. Проболел всё лето и не посту-

пил бы, если бы не был отличником — отличники шли без эк-

заменов. Итак, 1 сентября 1939 года я стал студентом Ленин-

градского университета.

"к "к -к

Год и два месяца в университете — после этого меня взяли в

армию, а потом и на фронт — были, бесспорно, самыми счаст-

ливыми в моей жизни. Ленинградский тридцатых годов уни-

верситетский филфак, недавно организованный, был, конечно,

уникальным явлением в мировой культуре. Такого универси-

тетского состава я не знаю ни в одном университете мира. Бу-

дет ли такое когда-нибудь ещё — сказать трудно. Достаточно

перечислить имена. На первом курсе я делал свой первый до-

клад по фольклору в семинаре Проппа. Пропп вёл у нас семи-

нары, а лекции читал Азадовский. Пропп был допущен пока

только к семинарам. Уже если на одной только кафедре фольк-

лора были Азадовский и Пропп — это может быть показателем

уровня. А на кафедре литературы были Гуковский, Эйхенбаум,

Томашевский, Гиппиус, Долинин, Максимов — десятки блис-

тательных учёных, и среди них многие, сыгравшие определяю-

щую роль в нашей науке. Каждая лекция была настоящим со-

бытием. Прекрасные лекторы, новые идеи. Пропускать лекцию

было стыдно и страшно, на лекцию мы ходили, как ходят на

давно ожидаемое событие. Ленинградский университет отли-

чался от Московского. В Москве литературоведение всегда было

несколько запущено. Там была мирового уровня лингвистика.

В Ленинграде лингвистика была гораздо хуже, как мне кажет-

470 «Просматривая жизнь с её начала...» Воспоминания

ся.

И более того, я с сожалением говорю, что в эти годы я недо-

оценивал лингвистику. Но всё, что касалось литературы, куль-

туры, её теории, воспринималось как счастливое событие.

В университете — до последней лекции, затем в буфете очень

быстро и коротко перекусить, потому что времени нет, затем —

в Публичную библиотеку до её закрытия. Публичная библиоте-

ка тогда тоже была другой. Сейчас туда не то что студентов,

даже аспирантов стараются не допустить, а тогда для студентов

был специальный зал. И Публичная библиотека, и университет

отличались одной особенностью: они были наполнены людьми,

которые были счастливы, если к ним обращаются и они могут

помочь. Это были высокоинтеллигентные люди. Эта атмосфера

совместной работы и высокого благожелательства, с которым

относились к нам старшие коллеги (мы уже чувствовали себя

коллегами) — к нам, студентам первого курса, — это было за-

мечательно, это создавало, бесспорно, фон жизни. К любому

профессору — Гуковскому или Мордовченко — можно было

подойти, и он, конечно, никуда не торопился и был рад выслу-

шать. Точно так же и в библиотеке. Может быть, это чуть-чуть

идеализировано. Очень может быть, но я говорю о том, как мне

теперь кажется.

Университет был временем очень напряжённым. После того

как из библиотеки нас гнали, я приходил домой — я не жил

никогда в общежитии, это было для меня большой удачей, по-

тому что у меня было своё место для работы, — и, конечно,

всю ночь я занимался. Мы привыкли спать 3 — 4 часа. Это бы-

ло нормально. И этот темп я выдерживал долго. Только уже

совсем в недавние годы мне это стало не под силу. Мы всё вре-

мя работали, потому что денег ни у кого не было. Обычно фи-

лологи шли на разгрузку в порт, но у меня была другая про-

фессия — я рисовал. Я рисовал плакаты, я рисовал стенгазеты,

я рисовал портреты Сталина. Первые портреты были ужасны, и

за них, может быть, могли бы и посадить. Но я очень скоро по-

нял психологию моих заказчиков. Они смотрят на мундиры,

особенно это было после войны. На лицо вождя не смотрел ник-

то.

А на мундиры, если они в порядке и ордена повешены пра-

вильно (после войны я уже в этом не путался), — все полков-

ники ахали, до чего это было похоже. Это был постоянный ис-

точник заработка. Были и другие. Как-то один человек защи-

щал диссертацию про дефективных детей, и ему понадобилось

несколько тысяч иллюстраций (он сам был немножко похож на