Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

словом для обозначения согласного, для

«consonans»?

догреческого

мира не было имени для обозначения гласных, и потому он не мог и

подумать о том, чтобы говорить о буквах для обозначения согласных как

о знаках созвучий. Но на самом деле то, для чего у нас нет имени, оста-

ется нам неизвестным. Теперь, благодаря новым буквам, обозначавшим

долгие

«е»

и «о», собственно звуки, т.е. гласные, представились сидя-

щим в классе греческим школьникам своего рода распевами, а звуки,

сопутствующие звучанию, т.е. согласные, — только

со-звучиями

(31).

Тем самым греческая молодежь преодолела рамки предшествующей ис-

тории письма в Передней Азии и заключила союз с внечеловеческой, не

имеющей истории природой звуков. Таков безо всякого исключения

путь эпоса, и в моей «Полноте времен» приведены многие другие при-

меры этого пути эллинов. Таким образом, Эллада не только изобрела

гласные звуки. Она также поместила их в качестве первостепенных в

самый центр своих наименований букв, а согласные, доставшиеся ей от

древних народов Передней Азии, назвала второстепенными звуками.

Тем самым греки косвенно, но четко высказали положение о том, что их

письмо строится на гласных. В этом отношении гласные имеют право и

у нас считаться творением, которым мы обязаны Гомеру. Ибо до Гоме-

ра они не имели никакого значения, и у них не было ни внешнего об-

раза, ни имени.

На Делосе, в Олимпии, в Афинах и где угодно еще произведения

Гомера декламировались на великих праздниках. Видимо, так называ-

емые

гомеровские гимны были связующим звеном между эпосом и ло-

кальными культами. К примеру, гимн, воспевавший Аполлона, почи-

тавшегося на Делосе, как нельзя лучше включал эпос в местную жизнь

и согласовывал панэллинский эпос с местным преданием. Но хотя это

было замечено уже давно, филологическая литература странным образом

отделяет воздействие Гомера от распространения письменности. Напри-

мер, Лойман указывает на то, что Гомер обогатил языки Спарты, Крита,

Афин самыми важными словами, и все же отделяет это воздействие Го-

мера, имевшее огромные и неожиданные для него самого масштабы, от

обсуждения проблемы возникновения и развития письма. При этом на

с. 277 без всякой связи с эпосом у него написано: «Если напомнить

гакже о перемещении слов и вещей, то по мере развития письменности

по всей Греции, от области одного диалекта к области другого диалек-

та, в качестве культурных заимствований переходили выражения, слу-

жившие для обозначения письма и чтения:

«graphein»,

«grammata»,

«anagignoskein»,

«ananemesthai».

Если даже [эти]

послегомеровские

сло-

ва получили распространение среди всех греков, то и у гомеровских

стихов была такая же возможность». Лойман, естественно, прав в том,

что в тексте Гомера не называются ни чтение, ни письмо на бумаге.

«Graphein» там означает «наносить надписи». Но то, чего нет в поэме,

уже вполне могло оказать свое воздействие в ходе ее сочинения. Если

почитать немецкую классику, то и там всегда говорится только о пев-

це, песня которого звучит из глубин его души. Но, несмотря на это, чер-

нила и типографская краска уже давно господствовали на письменных

столах

Клопштока

и Уланда (32). Поэтому совпадение слов для обозна-

чения письма и книжного дела по всей Греции является простейшим до-

313

казательством выявленной нами связи между Гомером и становлением

письма. Вместе с Гомером пришла письменная речь, а вместе с письмен-

ной речью пришел Гомер.

Олимпийские и подобные им игры, письмена для обозначения глас-

ных звуков и эпос создали небо Гомера и Солнце Гомера, небо, с кото-

рого нам не дают своих предписаний ни Солнце, ни Луна, ни звезды.

Более того, дифтонги, долгие и краткие гласные так модулировали по-

эму, что она стала способной к перемещениям, подобно кораблю, плы-

вущему вокруг Эллады. Фамирид — бард сообщества, говорящего на ло-

кальном диалекте. Что до олимпийских муз, — то пусть читатель поду-

мает об Олимпе и Олимпии, о Делосе и Дельфах, чтобы осознать, с ка-

ким горячим усердием над бесчисленными поселениями Эллады созда-

вался определивший их дальнейшее существование небосвод звуков.

В 1000 г. до Рождества Христова китайцы обрели

«императорско-свя-

щенническое»

письмо, при помощи которого общались между собой

Небо и Сын Неба, но это письмо по-разному озвучивалось в различных

провинциях Китая. В Элладе отказались от сакрального статуса пись-

ма, какой оно имело в Китае. Алфавитное письмо было непосредствен-

но обращено к слуху внимающего и читающего вслух человека. Так что

оно не стало чем-то сугубо светским и повседневным, но и не осталось

сакральным. Поскольку оно избежало отделения наглядного знака для

обозначения вечного от устной речи, то обитательницы гомеровского

храма муз вполне по праву стали

ло/губогинями.

Таким образом, культ

Муз помещает

«meropes

brotoi»

точно посередине промежуточной обла-

сти, лежащей между бессмертными богами и неартикулированными

смертными. Музы — это то самое «среднее» фонетического письма, за-

писанного и все же звучащего мира. В девяти Музах голос и зрение со-

единились так, как никогда прежде. Я не хочу перечислять их имена,

поскольку тогда я должен был бы воздать хвалу каждой из них, и этим

восхвалениям не было бы конца. Пускай каждый читатель вызовет в

своей памяти хотя бы одну из них. Тогда он с удивлением ощутит ту точ-

ность, с которой была призвана к жизни вся литература, опирающая-

ся на звучащее слово. Даже сама грамматика в Греции возникла для того,

чтобы лучше понимать поэзию, а не в связи с литургией или зако-

нами:

«"Grammatike"

издавна означала обсуждение поэзии» (33).

Со времен Гомера литература становится чем-то промежуточным,

занимая место между культом и частной жизнью.

Теперь

следует

вспомнить, что мы с самого начала выделяли три уровня языка, т.е.

имена, слова и числа. Здесь это нам поможет. Ибо Гомер поет о том,

как изменяются имена в процессе беседы людей, обменивающихся

словами, разговаривающих друг с другом. В моей «Полноте времен»

подробно рассматривается переименование, совершающееся в ходе бе-

седы между Приамом и Ахиллесом в 24-й песне «Илиады». Либо на

основе этого моего анализа, либо обратившись к чтению самой «Или-

ады» читатель может убедиться, как Муза Гомера превращает имена,

это наше божественное снаряжение в качестве троянцев, греков, прин-

цев, отцов, в слова, которые, будучи вложены в уста друга и врага, об-

наруживают способность изменяться; в слова, произнесение которых

может установить мир. Так нас подводят к истокам гуманизма. Ибо

314

другой человек здесь признается причастным божественной славе, и,

таким образом, к нему начинают относиться по-братски. Я сейчас не

буду повторять подробных рассуждений, содержащихся в той моей

книге, а затрону лишь моменты, относящиеся к Трое, и сделаю это на

примере «Одиссеи». «Одиссея» тоже начинается с «какого-либо» сло-

ма: «Муза, скажи мне о том многоопытном муже...» Ведь филологи-

классики, как и критики Библии, по политическим причинам, а имен-

но, в качестве революционеров, отстаивавших интересы третьего сосло-

ния,

разыгрывали из себя рапсодов и разрушали единство поэзии Го-

мера несмотря на протесты со стороны Гёте и Шиллера. Так что они

совершенно не обсуждали ничего из того, что указывает на единство

обоих эпосов Гомера. Так вот: великолепнейшее доказательство един-

ства «Одиссеи» заключено в первом слове —

«andra»,

«мужа», и в

1952

г., наконец, на это обратил наше внимание даже один филолог.

Это произошло после того, как ученый мир после паузы, продолжав-

шейся 150 лет, снова обрел единство в понимании того, насколько еди-

ны

по своему замыслу «Илиада» и «Одиссея».

Таким образом, на примере «Одиссеи» я хочу показать применитель-

но к Гомеру, — создателю также и «Илиады», — что он вторгается в бо-

жественную область неизменно вечных имен и с помощью слов чело-

века гладит и теребит их до тех пор, пока они не превращаются в спря-

гаемые и склоняемые слова, приемлемые для человека и доступные

ему. Уже более двадцати лет назад я показал, как в «Одиссее» — или мне

следовало сказать, скорее, из «Одиссеи», — в ходе пения возникает

«Пе-

нелопея»

(34). У человека, которого боги сначала преследуют тем, что

он носит свое имя как навлекший на себя гнев, шаг за шагом это подоб-

ное проклятию имя отнимается и превращается в благословение, излу-

чаемое неизменной и прочной любовью его супруги (35). Во всех прав-

дивых повествованиях хорошо известно, что история нашей жизни со-

стоит в том, что сначала некая принцесса первой должна узрить за на-

шим устрашающим наружным обликом принца и что затем благодаря

ее предвосхищающему видению весь остальной мир вместо чудовища

постепенно обретает готовность видеть в нас принца. За исключением

так называемой литературы последних 150 лет, все сказки, саги, культ

и вера полны описаний этого пути любви, ведущего в мир. Особый

подход «Одиссеи» коренится в

том,

что жизнь Одиссею омрачает Неме-

шда

имени «Одиссей» (а оно означает «тот, кто навлек на себя

гнев»).

С этого пункта начинает У.Б. Стэнфорд (Stanford) (36). По его словам,

вплоть до 1850 г. никто не подвергал сомнению античное понимание,

согласно которому «odyssarnenos» следует понимать как «нелюбимый».

Эту тяжкую ношу переложил на Одиссея, своего внука, его дед Автолик.

Стэнфорд возвращается к этому древнему объяснению, но он развива-

ет его так, чтобы в процесс толкования могла быть вовлечена сама по-

эма. Стэнфорд продолжает так: в 24-й песне «Одиссеи» герой начина-

ет вызывать у всех любовь вместо неприязни. А теперь я процитирую

дословно: «Tristan failed. Ominously named he failed through

enthralment

to passion; Ajax through stubborn pride, Pentheus through blindness and

intolerance; Odysseus — Homer indicates — succeeded by means of in-

telligence

and endurance in suffering the worst that hatred of gods and men

315

could do to him. He surmounted the nemesis of his name» (37). Имя, оказы-

вающее магическое, культовое и сакральное действие, может быть ли-

шено своей силы, расколдовано и переплавлено Музами. Так считает

Стэнфорд. Именно потому, что я не разделяю его неприкрытого инди-

видуализма, ориентированного только на Одиссея, а, исходя из текста

самой поэмы, скорее, считаю решающим содействие Пенелопы в рас-

колдовывании имени, я удовлетворюсь здесь тем, что мы оба, и Стэн-

форд, и я, обнаруживаем тут эмансипацию человека от его имени. Так

вот какая тайна выражена в первых словах первой песни: речь пойдет

о муже, который сначала зовется Одиссеем, но этим именем о нем

сказано отнюдь не все!

Тем самым прекращается господство литургии. Ибо от ее имен

нельзя отказаться. Однако поэзия может снова обратить имена в сло-

ва. В других работах мы подробно исследовали случаи вызванного тяж-

кой необходимостью отказа от присяги, принесенной на знамени, и от-

речения. Мир греческого архипелага был полон таких тягот существова-

ния в маленьких государствах, и тем самым «где-то» и «кто-то», «повсю-

ду» и «нигде», «господин Никто», в которого временами превращается

сам Одиссей, становятся чем-то намного большим, чем «сказки мореп-

лавателей». Это новый речевой способ избежать прямолинейности — вот

что знаменует собой эта множественность проявлений человечности, в

силу которой человек является одним и становится другим.

Ахиллеса в «Илиаде» от его роли гневающегося освобождает его ува-

жение к врагу. Одиссея от роли того, на кого гневаются боги и люди, ос-

вобождает любовь женщины и ребенка.

Так Муза нашла или создала мусическое, среднее решение пробле-

мы соотношения между вечными, а потому роковыми именами, наре-

ченными богами, и изменчивыми словами людей. Имена ни в коем

случае не утрачивают свой смысл или свою формообразующую силу. Но

мы сами можем подняться в ту мастерскую богов, где чеканятся фор-

мы, мастерскую, которая приводит в действие время и его преобразую-

щую силу. Наше страстное стремление к божественному существова-

нию придает нам смелость с терпением и выдержкой вступить в этот

поток времени, и с тех пор, как пел Гомер, никто не может обойтись

без этого благозвучного пения Муз.

3. Нисхождение в музей

Из храмов Муз, которые стояли в Аскре Гесиода или в Академии Пла-

тона, в конце концов возникли школы. Ницше принадлежит заслуга су-

хого и рассудительного перевода более позднего выражения «museion

logon» как «школы красноречия» (38).

Как это произошло?

Знаток высокого и глубокого обычно называет «полусветом» тот мир,

который не является ни миром малого, ни миром великого, не представ-

ляет собой ни «piccolo

mondo

antico» Фогаццаро (39), т.е. малый мир

дома, ни большой деловой мир правящих сил, а оказывается, скорее,

беспорядком, чем-то неоформленным, находящимся в состоянии броже-

316

ния,

тем, что всякий раз

заново

—

и всякий раз только на краткое вре-

мя — занимает промежуток между малым и большим порядком.

Мусический

мир - - это на время вклинивающийся полусвет. Ибо

пи

как бы по некоей прихоти посещает — или не посещает — самый не-

надежный, руководствующийся в своих действиях исключительно прин-

ципом

добровольности элемент, который мы называем «публикой».

Публика может прийти или не прийти. Она может поступить так, как ей

заблагорассудится.

Публика появляется там, где между серьезным ми-

ром культа богов всей Эллады, богов-олимпийцев, и культами даю-

щего имя героя, присущими отдельным полисам, вклинивается мир

театра. Вслед за публикой, перед которой исполнялись гомеровские пес-

нопения, — на Делосе, в Олимпии, в Панионионе (40), в Афинах, -

возникла театральная публика. И этой публике была предложена другая

структура

образов, нежели во

всегреческом

эпосе.

В чем же состоит отличие Гомера от авторов трагедий и комедий?

Как изменяется мусическое начало при такой преемственности? Если

это приходило на ум поэту, то в театре города Афин могли быть пред-

ставлены герои из всех других 254 городов. На сцене Афин в пятом сто-

летии выступало более тридцати иноязычных хоров. Из Фив пришел

Эдип,

из Колхиды — Медея, с Пелопоннеса — Геракл, из Фракии — Ди-

онис.

Эпос распространил одну и ту же олимпийскую Элладу на 255

общин. Сцена несла в Афины истории, возникшие в 254 других общи-

нах. Читателю следует вспомнить опубликованные выше, обращенные

к Синтии «Письма в Каир», где повествуется, как определенное, непов-

торимое мировое пространство оказалось покрыто священными пред-

писаниями

для того, чтобы записать вечность. Гомер заменил этот пред-

писанный и записанный мир стен миром человека. К этому ныне при-

банился

театр, и он осмелился вторгнуться на кладбища отдельных об-

щин и освободить героев из их могил, служивших объектами поклоне-

ния. Подобно Лазарю, они вышли из своих склепов и производили впе-

чатление людей, как бы насильно переселенных в Афины. Даже вели-

кий царь Дарий появлялся на сцене Афин, и это было результатом дей-

ствия некоей доселе недозволенной и неслыханной силы, лишающей

корней и обобщающей. Музыка Муз ворвалась в литургию богов и ге-

роев. Когда, насытившись трагедиями, Афины пали, прежде всего под

ударами

Спарты, весь архипелаг побывал в гостях у Афин. Будучи

причастным страху и сочувствию, посетитель театра стал «humanus» (41),

человеком, который более не отчуждает себя от судьбы другого челове-

ка, а приобщается

ней. С падением Афин приблизительно в 400 г. до

Рождества Христова мусическая сила претерпела изменение для того,

чтобы пережить утрату театром Афин его первенствующего положения.

Театр находился у основания городского храма на Акрополе. Теперь

Муза возделала участки, еще дальше отстоявшие от богов города. Ака-

демия, Стоя, перипатетики, сад Эпикура освободились от театра, все

еще сохранявшего тесную связь с календарем городских праздников. По-

добно тому как театр отдельного поселения освободил себя от зависимо-

сти от панэллинских праздников, так и девять Муз ныне стали гостья-

ми философов, не зависевших от города. Платон, Аристотель, Зенон

предоставляют Музам прибежище.

317

Таким образом, вслед за эпосом и драмой философствование ока-

зывается третьей эпохой мусического полусвета, а именно эпохой по-

лубогинь, пребывающих между вечными олимпийцами и нами, арти-

кулированно

говорящими смертными. Даже Платон, будучи смертным,

говорил артикулированно, подобно бессмертным, и мир справедливо

чествует его как «сына Аполлона» (42). Именно после 400 г. до Рожде-

ства Христова Мусагет (43) перевел Муз в философию. Музы измени-

лись еще раз.

Когда Александр Великий, не делая различий, победил греческие

полисы, ни Афины, ни Коринф, ни Фивы не могли более искать убе-

жища на каких-либо островах Муз. Так что Музы бежали в музеи, ко-

торые устроили для них новые властители. Мусейон (44), таким обра-

зом, становится четвертой ступенью. В музее происходит последнее

превращение мусической преемственности. Музы переносятся в Алек-

сандрию, Пергам и на Родос. И их путь достигает даже евангелий. Ма-

рия Магдалина — это форма

Аспасии

(45), и обычное понимание Марии

Магдалины является неполным от того, что она не включена в гречес-

кий духовный мир. Так и получается, что христиане вместе со своими

теологами не хотят видеть Иисуса из Назарета вместе с апостолом Пав-

лом на греческом Ареопаге (46).

Конечно, Мусейон больше не мог символизировать свободное небо

пирейских (47) Муз. Над свободной жизнью Муз теперь сооружена кры-

ша. Под этой крышей девять Муз обращаются в знание о том, чего до-

бились Музы, будучи свободными. И это знание сразу же стало назы-

ваться семью свободными искусствами.

Как начал Гомер? Уже в «Письмах в Каир» читатель найдет изложе-

ние того, как певец ворвался в строгое царство служителей культа, как

«где-нибудь, когда-нибудь», созданные певцом, возникают там, где слу-

житель культа осуществлял священнодействие, строго соблюдая его пос-

ледовательность от начала к середине и далее к завершению. Гомер поет

о каком-то муже, и «какой-то» — это мусическое изобретение. В «Или-

аде» воспевается гнев, откуда-то взявшийся после девяти лет войны,

тогда как жрецы торжественно возвещали годовщины этой войны и дол-

жны были их праздновать.

Так что же сделали семь свободных искусств? Они назывались сво-

бодными из-за своей связи с Музами. Но теперь они собирали тысячи

свободных «откуда-то» и «кто-то», сотворенных мусическими экстаза-

ми. Теперь одухотворение и гений оказались помещены в каталог, си-

стематизированы и внесены в энциклопедию, т.е. заключены в круг и

четырехугольник, из тесных границ которых вырвался Гомер. Тем са-

мым вольное путешествие, скитание эллинов, как назвал его красноре-

чивейший

грек,

подошло к концу. Переход от холма Муз в свободном

пространстве под открытым небом к музею — вот как осуществлялась

величественная преемственность. Ей мы обязаны возникновением

музыкальной, собранной Музами в беспрестанной импровизации, не-

равнодушной и образованной публики. Между бесчисленными отдель-

ными мирами, «piccoli

mondi»,

и миром богов Музы вскормили

«meropes

brotoi»,

людей, которые, несмотря на то что они смертны, со-

обща говорят, поют и думают, обращаясь к богам. Между писаным зако-

318

ном полиса и молитвой, адресованной богам, с одной стороны, и уст-

ным приказом в армии и договорными обязательствами по отношению

к ближнему — с другой, музыка, драма, философия и музеи поместили

динамичную беседу, возникающую из сочетания письма и речи. Такая

беседа причастна и строгости букв, и живости звучащего слова, как в те

премена,

когда Муза поставила певца на место жреца, сделав его провоз-

исстником

греческого гения, а благозвучие гласных соединилось с ус-

тойчивостью согласных во взаимном признании и своего рода брачном

союзе между преходящим и постоянным, неповторимым и возобновля-

ющимся.

Мы надеемся, что Музы будут снова и снова вдохновлять человечес-

кого Протея (48), гения, и его публику. Но перед нами, аргонавтами, сто-

ит вопрос: «Являются ли Музы

ангелами?».

319

Плод уст

Creabo fructum

labiorum.

(Я хочу создать плод уст).

Исайя, 57.

Теперь мы можем выйти за пределы первого цикла человеческой

речи.

Мы ступаем на порог нашей собственной эры. Наш путь начинался с

доисторического племени, с маленькой группы неистовствующих и

ис-

пуганных, кричащих и прыгающих людей, которые собирались с духом,

говорили и танцевали и, таким образом, двигались вперед от страха, кри-

ка и беготни к порядку жизни, руководимому духом.

Они подчинили себя глаголам, местоимениям, именам и числам

Язык сделал их человечными, дал им облачение и исполнил их силой

качестве детей человеческих, людей внимающих духам их умерших, в

ка

честве предшественников и потомков. Их времена были прочно

нанеси

ны

на их кожу. Так что они знали, к каким временам они принадлежит.

На второй ступени душа человека поднялась до уровня

мироздания

Татуировки на коже были заменены надписями на стенах храма в ту эпс

ху, когда все мироздание говорило с Большим Домом Египта, т.е. с фа-

раоном, или с императором Китая, Сыном Неба. Вечность описывала

над ними свои круги.

Скажи мне, кто с тобой говорит, и я пойму, кто ты. Фараон стремился

к тому, чтобы стать «ты» небесного мира, сыном Солнца, Луны и всех

звезд, Гором на горизонте южного мира полудня и северного мира полу-

ночи. Прислушивающийся к мирозданию Сын Неба превратился в

сер

дце живой вселенной. Иероглифы стали его татуировкой. Они точно за-

писывали круговращение

зона.

Когда в племени и в царстве были созда-

ны ритуалы, появилась поэзия. А она вела к тем зеленым долинам, где

Навсикая нашла Одиссея на морском побережье и где Ахиллес встретил

свою мать, морскую богиню Фетиду. С того момента, как паника была

преодолена с помощью ритуалов, поэзия смогла возвратиться к «приро-

де». «Природа» означает именно «мир без паники». Поэзия вслушивается

в природу без страха. Она является продуктом мира и уже унаследовала

мир и закон. Тем самым поэзия может придать законам или мирным до-

говорам более благообразный вид, чем тот, какой они имеют на самом

деле. Поэзия облагораживает ту природу, которая благодаря ритуалам

освободилась от паники, но окружающий мир остается окружающим

миром, разделенным на многие области, где людей подстерегают миро-

вые войны, мировые загадки, мировые революции и мировой хаос.

Поток гомеровской поэзии двигался в одном направлении — к окру-

жающему миру. Гомер извлек пользу из достижений ритуала. Поток

320

псалмов Израиля изливался в противоположном направлении. Израиль

чутьем угадал изъян в многообразии и незавершенности ритуалов. Все

они заклинали духов прошлого либо богов, заключенных в круговороте

настоящего. Израиль направил свои усилия не на «мир минус паника»,

а на тот факт, что грядущее творение еще впереди. Израиль видел, что

один ритуал противоречил другому и что ни храм, ни татуировка, ни по-

эмы не в состоянии когда-либо выйти за границы места и времени сво-

его действия. Чем больше создавалось ритуалов и сооружалось храмов,

чем больше сочинялось поэм, тем сильнее становилась неразбериха

форм речи, тем выше возносилась Вавилонская башня. Израиль вышел

из этого состояния

«Тоху

вабоху»

(1), из этого мира, в котором, соглас-

но императору Нерону, бок-о-бок сосуществует много эонов (2).

Правда, Израиль построил храм, но, сделав это, он тут же осознал, что

Бог не живет в этом храме. Израиль лишил храм власти. Разумеется, Из-

раиль подвергал обрезанию своих молодых мужчин, но он делал это с

младенцами в колыбели, а не с проходящими инициацию юношами. В

ритуалах плодородия, совершаемых родами, мальчик благодаря обреза-

нию должен был одухотворяться. Израиль лишил содержания этот ритуал

племени, отнеся его к малолетним. Конечно, Израиль слагал стихи, но

он не признавал, что он сам «создал» их: нельзя было почитать идолы

или изображения, сделанные людьми. Израиль настаивал на том, что к

нему обратились и он

отвечает.

Таким образом, Израиль лишил власти

искусства. Он превратил гения в отвечающего. Этими тремя действиями

он лишил три великие формы речи язычников — ритуал, храм, искусст-

ва — их заманчивого очарования и соблазна выдавать себя за нечто аб-

солютное. Действительный язык, как на том настаивал Израиль, еще

должен был возникнуть. Его услышит лишь тот, кто, внимая движению

зона,

подобно пророку, воззовет к настоящему из грядущего (3). Когда

все это было сказано, когда сказали свое слово племя сиу и китайцы, гре-

ки и евреи, настал конец света. Это было и является полным циклом

древности:

Внимавшие духам умерших создали ритуал одухотворения.

2. Внимавшие небесному миру и мирозданию воздвигли храмы веч-

ного возвращения.

3. Те, кто слушался правил и соблюдал уже достигнутый мир, стали

поэтами и художниками для публики.

4. Внимавшие будущему взывали к настоящему, исходя из конца

времен.

Эти четыре ступени языка были объединены и преодолены Иисусом.

Из-за этого деяния он и называется Христом. Христос — это Иисус в ка-

честве плода уст древности. Иисус прислушивался к духам древности.

Борьба между полами, олицетворявшаяся Адамом, Евой и всем их по-

томством, была преодолена Марией и ее сыном, когда они оставили по-

зади себя брак и ритуал погребения. Иисусу были известны календарь

небесного мира и власть мироздания, поскольку он выступил тогда, ког-

да Понтий Пилат воплощал в себе в Палестине земное единство римско-

го мира, а в Страстную пятницу он пожертвовал собой вместо кроваво-

го жертвоприношения в храме. Иисусу были известны поэзия и уже до-

стигнутый мир, поскольку его речь, несомненно, очищает и облагоражи-

Зак.

3524

321

вает лилии и воробьев, неверную жену и вора; мир за воротами городов

не вызывал у него никакого страха, но все стихи он оставил позади

себя.

Он не написал никакой книги, но когда он писал что-то на песке, он сам

превращался в настоящую поэму (4), carmen

humanum

(5), в которой с

тех пор каждый из нас может стать звучащей строкой.

Иисус вслушивался в будущее, ибо на его устах были псалмы и мес-

сианская вера Израиля сформировала его; но он не был пророком. Это

первое, что сообщается о нем. Он довлеет себе. Он не ждал кого-то дру-

гого, он сам был единственным, кого ждали. Поскольку были известны

только те типы людей, которые жили до него, его называли сыном Иоси-

фа, плотником, царем, жрецом, учителем, пророком, Мессией.

Эти имена отчетливо обозначают некоторые ограничения. Они явля-

ются конечными продуктами выявленных нами четырех языковых пото-

ков: последний кесарь, последний жрец, последний пророк, Мессия. Все

эти «последние» могли прежде означать только закат мира. И Иисус на

самом деле был концом нашего первого мира, первым концом света. Он

принял на себя грехи первого мира. Это суждение просто констатирует

тот факт, что, будучи отделены друг от друга, ритуал племени, храм не-

бесного мира, воспевающая природу поэзия и мессианские псалмы за-

канчиваются тупиком, неизменностью односторонней тенденции. В

этом смысле Иисус был наказан смертной казнью за то, что он был на-

следником этих смертоносных тупиков. Они погубили его, поскольку он

сосредоточил в своих руках и в своем сердце, в своем сознании и в сво-

ей душе все их богатство и все их достояние. Он был слишком богат для

того, чтобы оказаться непричастным к катастрофе этого слишком бога-

того древнего мира. Так что ему надлежало стать тем, кого осудил на

смерть кесарь и принес в жертву жрец, тем, о ком слагал стихи поэт и

возвестил пророк.

Но конечный пункт

четырых

языковых потоков стал также исходным

пунктом. Иисус основал Церковь, поскольку он был плодом всех чистых

уст древности. Он говорил, направляя свои слова в те четыре русла, ко-

торые были созданы им. И как бы он мог говорить иначе? Он цитировал

Второзаконие, когда формулировал золотое правило нравственности. Но

мы больше того, что мы говорим. Иисус не был заключен в каком-либо

правиле или ритуале, хотя он исполнил и оживил их все, как только по-

эма его жизни столкнулась с их содержанием. Он создал такого челове-

ка, который в каждом своем действии значительно выходит за пределы

этого действия. Когда люди думали, что он является плотником, он был

учителем. Когда его называли учителем, он был пророком. Когда его на-

зывали пророком, он был Мессией. А когда его называли Мессией, он

открывался как тот Единственный, который услышал свободного Бога,

живого Бога. Его действительная жизнь постоянно оставляла позади себя

его социальное положение. Это превышение меры в христианскую эпо-

ху и является «человеком». Человек — это существо, которое не прино-

равливается. (Excessus mentis

«избыток души» — это у Иоанна Скота

Эриугены,

Бонавентуры

и Николая Кузанского (6) устойчивое выраже-

ние, путь души христианина, ведущий за пределы ее душевной тюрьмы).

Мы — дети слушания. Поскольку мы слушаем наших родителей, мы

носим их имена. Поскольку мы прислушиваемся к разным стечениям

322