Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

Иисуса?

Петр был человеком устной речи и, по-видимому, презирал чер-

нила. Но Матфею были хорошо знакомы расчеты и записи. Поскольку

мы не можем ожидать, что Иисус и другие апостолы использовали его в

сфере его прежней деятельности, где его записи служили кесарю в деле

управления империей, мы можем предположить, что он вел борьбу в дру-

юи

области.

Мы читаем, что Матфей не мог вращаться в приличном обществе, и

нот человек, как нарочно, начинает свое евангелие с места Иисуса в

«Готском

альманахе» Израиля! Он подчеркивает тот факт, что его Учи-

гсль

Иисус, несмотря на внешнюю видимость, в качестве сына царей

принадлежит к действительно лучшему обществу. А затем он показыва-

ет, что Иисус добровольно отказывается от привилегий, связанных с

этим общественным положением. Сын царей должен быть освобожден

от уплаты налогов и податей (Мф.

17:27)!

Он не должен платить каких-

либо пошлин или налогов, будь это подушная подать или уплата поло-

пины шекеля, как с улыбкой говорит Иисус. Но Матфей продолжает:

«Произошло именно противоположное». Он выражает все значение жиз-

ни Иисуса в стиле денежного расчета. Я боюсь оскорбить читателя в луч-

ших чувствах, но Матфей и в самом деле говорит: «Сын Человеческий

для того пришел, чтобы отдать душу Свою в качестве выкупа за многих»

(Мф. 20:28) (68).

Для Матфея это не просто манера выражаться. Матфей понимает

Иисуса как подлинного наследника института вождей племени, как та-

кого наследника, который на празднестве племени добровольно прино-

сит себя в жертву. Но благодаря тому, что вождь становится доброволь-

ной жертвой, он оказывается первой жертвой всемирной истории, жер-

твой, способной говорить. Никто в этой роли никогда не говорил, по-

скольку племя нуждалось в немой жертве, как об этом говорится в пред-

шествующей

работе о запечатленных на коже временах. Связь между

предками и живыми поддерживалась совместной трапезой, в которой

участвовал умерший, словно он был живым, и весь ритуал погребения

был основан на этой связи между мертвыми и живыми. Духи умерших

требовали себе пропитания, и эти духи, если их не кормили, становились

кровожадными. Именно это следовало из верований и суеверий всех

племен. Мы продолжаем этот обычай в торжественном обеде по случаю

открытия клуба или товарищества. Наше слово «пища» (нем. «Speise»)

означает «полученное за большие деньги»! За большие деньги мы тоже

становимся членами приличного общества. Жертвы были самой сердце-

ниной

ритуала, поскольку только они сплачивали, инкорпорировали че-

ловеческую группу и предоставляли ей законный статус корпорации, т.е.

некоего публично признаваемого социального тела, чье существование

не было ограничено гробовой чертой или случайностями рождения и

смерти. Поэтому жертва была единственным средством устанавливать

порядок

и создавать юридические лица.

И во время принесения этих жертв было существенно важно произ-

носить собственные имена и совершать особые торжественные дей-

ствия. Это было как раз тем, что и мы считаем существенным и назы-

ваем умением вести себя за столом. Для скольких людей нашего време-

ни хорошие манеры — это выражение самой сути общественного поло-

363

жения, принадлежности к приличному обществу и карьеры! В древно-

сти правила поведения за столом были еще строже. Мы, современные

люди, не считаем возможным, чтобы официант по собственной иници-

ативе принял участие в нашей беседе. Точно так же мы не считаем, что

поданные к столу ростбиф и рыба начнут говорить. Предпосылкой того,

что за столом соберется приличное общество, является полное молча-

ние тех, кто подает на стол, и кушаний, которые подаются. Читатель,

обладающий хорошим вкусом, отвергнет эту часть моей работы, по-

скольку я принимаю в расчет слабую возможность того, что ростбиф

способен заговорить. Но именно это предположение составляет самую

суть евангелия от Матфея! Как часто он слышал выражение «у него

(них) скверные манеры» применительно к самому себе и к тому дурно-

му обществу, в котором он вращался! Он знал, что это суждение, отне-

сенное к тому или иному человеку, губило его скорее, чем даже пре-

ступление. Общество ждет от нас соблюдения правил игры. Непрости-

тельно наше нарушение этикета, и все же я сам, если я хочу сделать

Матфея понятным, должен нарушить этот этикет. Ибо в этом пункте и

заключено подлинное достижение Матфея. Матфей — единственный

евангелист, сообщивший нам о бегстве Иисуса в Египет в тот период,

когда Ирод подвергал избиению вифлеемских младенцев. У Матфея

центр тяжести состоит в утверждении, что хотя Ирод и не смог убить

Иисуса, его позже все же убило приличное общество — убило за то, что

он нарушил этикет, настаивая на предоставлении слова жертвам обще-

ства. То, что Иисус, будучи жертвой, говорил, сделало его невыносимым.

Матфей оскорбил иудеев, изобразив Иисуса их жертвой. Ведь они, во

всяком случае, уже давно были настолько цивилизованными, что при-

носили в жертву только животных, — с тех пор, как Авраам отступил-

ся от своей решимости принести в жертву Исаака. Еще тысячу лет спу-

стя в Швеции могло иметь место убийство королем шести своих сыно-

вей для умиротворения духов. Когда он хотел схватить седьмого сына,

народ спас ребенка, обратился в христианство и отказался от человечес-

ких жертвоприношений. Но Израиль в качестве народа Авраама и Мо-

исея уже давно не приносил в жертву людей. До сегодняшнего дня все

иудеи верят, что евангелие оскорбляет хороший вкус. В наших текстах

мы читаем слово «скандал». Однако выражение «дурной вкус» более

подошло бы во всех тех случаях, когда нас коробит от допущенного

кем-либо нарушения хороших манер. Ритуал той или иной человечес-

кой группы, — и я боюсь, что мы упускаем это из виду чаще, чем что-

либо другое, — сохраняется посредством жесткой реакции на всякое

нарушение. Таков он везде и во все времена. «Почему твои ученики

преступают традиции предков, не умывая рук перед едой?» — спраши-

вали книжники. Иисус отвечал им вопросом на вопрос: «Почему вы

преступаете заповедь Божью и отказываете родителям в том, в чем они

нуждаются, лишь потому, что это должно быть «даром

Богу»?»

«Вы ли-

шили силы слово Божье в интересах ваших хороших манер» (Мф. 15:2

и далее). «Есть немытыми руками не оскверняет человека».

Матфей «грешит» против табу, налагаемых хорошими манерами, и

так же «грешит» Иисус, поскольку Матфей представляет нам Иисуса в

качестве говорящей жертвы, в качестве пищи и вина, которые начинают

364

кжорить

в самый разгар трапезы. Шок, вызванный Матфеем, получил

v.'iмнительную

формулировку благодаря одному современному критику.

•

Требование

есть плоть Иисуса и пить его кровь, содержащееся в ара-

кн-йском

(69) евангелии, невозможно в Иерусалиме первого столетия, и

ничто

не могло сильнее противоречить понятиям и чувствам иудеев.

нова, подобные этим, тогда, как и теперь, повергли бы иудейское

на-

1ч-пение

в ужас. Иудеи резко отвергали и отвергают обычай пить кровь,

который неоднократно запрещал их закон. Было бы трудно придумать

пысказывание,

менее подходящее для того, чтобы когда-либо и где-либо

(>ы

ь записанным в иудео-христианском регионе». Ни один иудейский

сиангелист

не мог бы его привести (70). Это убедительные суждения, и

они,

вероятно, снова вызовут у многих читателей чувство отвращения.

Комичность этого отрывка заключается, во-первых, в том, что критик

несь

имеет дело с Иоанном, который в этом пункте просто подтверждает

слова

Матфея. Наш критик пытается оспорить именно иудейское проис-

хождение

Иоанна, и он не замечает прецедента, созданного Матфеем,

который,

очевидно, писал для евреев. Второй комический факт заключа-

емся

в современном притязании на возможность избежать любого скан-

дала. Иудеи, будучи исполнены гнева, побили камнями Стефана, убили

Иакова и заключили в тюрьму Петра. «Агнец», «кровь», «хлеб», — все эти

выражения

были, несомненно, богохульством. Но вся Церковь была воз-

днигнута

на этом гневе. Павел потерпел полную неудачу в Афинах, ког-

да он единственный раз попытался приспособиться к местным особен-

ностям (71), Матфей вызывал отвращение и ненависть, его евангелие

побуждало те же чувства и — будем же честны — продолжает вызывать

неприятие

у всех людей с хорошим вкусом (Гёте).

Жертва — это всегда плата за обязательный ритуал. Если мы

связы-

иаем

себя с духом прошлого, с клочком бумаги, домом или могилой, то

может случиться так, что ради этой цели мы прольем кровь другого че-

ловека,

например, во время войны. И это так до сего дня. Это не столь

страшно, покуда мы сознаем, какой ценой мы за это платим. Но Иисус

создал братство отверженных, братство молчащих жертв, в котором он

стал первым, говорившим от их имени. Почему он обрел способность

говорить? Потому, что он принес себя в жертву добровольно, тогда как

прежде

жертвы были лишены воли. Но и в наши дни причащение, с

точки

зрения иудея, — это скандал. Оно вызывает у него чувство отвра-

щения в буквальном смысле, как это могло бы произойти с любым че-

ловеком, строго соблюдающим этикет. Но непристойность, то, что за-

де

нает

наше чувство такта и стыдливость, не изгоняется из мира тем,

что ее существование отрицается. Матфей знал об этом. Почему то, что

жертва сама называла себя хлебом и вином, было дурным вкусом, а

осуждение властями невиновного — нет? Матфей обладал иммунитетом

против

смертельной болезни общества. Он знал, что у каждой вещи

есть своя цена и что нет ничего дороже свободы от табу приличного

общества. И поэтому он отказался от того, чтобы называть первого че-

ловека, заговорившего от имени жертв и в качестве жертвы, данными

ему

обществом именами — «Сын Давидов», «Сын Авраамов», т.е. так,

как он сам это сделал в первой главе своего евангелия. Это табу было

нарушено. В последней главе Матфей оказывается в бесконечно более

365

волнующем и тревожащем обществе грешников. Эти грешники объеди-

нились отнюдь не в элитный клуб с высоким вступительным взносом,

а в сообщество связанных именем первой жертвы, говорившей вслух.

Поэтому правдоподобной представляется легенда — я говорю об этом

вскользь, — будто Матфей закончил свою жизнь в Эфиопии. Ибо эфи-

опы до сего дня соблюдают и иудейский церемониал, и литургию Но-

вого завета. Они осуществляют обрезание и крестят, они считают суб-

боту такой же священной, как и воскресенье. Наше предположение не-

возможно доказать, но если бы все это восходило к Матфею, это соот-

ветствовало бы слову евангелия, а именно — потому, что болезнь, про-

тив которой он боролся, заключалась лишь в переоценке ритуала. Ма-

неры должны быть, но это всего лишь манеры. Дурной вкус сам по себе

- не то, чем следует обзаводиться. Но горе тому, кто никогда не пере-

растает своих хороших манер.

Показав, что означает наш разрыв с хорошими манерами, Матфей

затронул присущий всем нам изначальный порядок. В доисторические

времена правила застолья представляли собой тот творческий элемент,

из которого возникало тело племени. Совместные трапезы заступили

на место выхватывания пищи друг у друга. Любой руководитель турис-

тического или трудового лагеря подтвердит вам, что мораль группы воз-

никает лишь тогда, когда один человек начинает предлагать другому луч-

ший кусок. Таким образом, введение совместных трапез создало новое,

мирное состояние души. Кормление мертвых положило начало новому

воплощению. Пища ставилась между живыми и мертвым, и все сооб-

ща вкушали ее в едином духе и от единого имени. Поэтому жертвенные

трапезы были первым основным законом человечества. Здесь общность

вызывалась к жизни, поскольку себялюбие, каким руководствуется же-

лудок, предавалось забвению, когда лучшие куски откладывались спер-

ва для умерших, а затем — для богов. Что-то непреходящее вытесняло

интересы живущего поколения. Случайности рождения и сиюминутного

бытия осеняются вечностью умерших. Под прохладной сенью этого не-

изменного и вечного порядка было достигнуто мирное соглашение меж-

ду другом и врагом. Получило свое обоснование гостеприимство, пра-

во врага есть вместе с нами, и это стало возможным потому, что риту-

ал указал человеку его место в последовательности бесконечных времен.

Здесь люди не ели как животные, а пили за здоровье друг друга, назы-

вая друг друга полными именами. Тост во время трапезы происходит из

доисторических времен. Люди приветствовали

друг

друга и считали

умерших присутствующими на трапезе, т.е. пребывающими среди жи-

вых, и так жизнь товарищей в их глазах приобретала больший вес, чем

их собственная.

Матфей обращает наше внимание на эти доисторические истоки об-

щества. Иоанн говорил с людьми, которые были хорошо знакомы с ис-

кусствами и науками. Лука апеллировал к высокопоставленным церков-

ным деятелям и величайшим пуританам древнего мира. Марк говорил с

цивилизованными гражданами храмовых царств. Но Матфей благодаря

своему «дурному вкусу» добрался до архаического пласта всякого обще-

ства, до пласта племенного ритуала. Поэтому Матфей создал такую вер-

сию евангелия, которая должна была стать в высшей степени универ-

366

ильной

и основополагающей характерной чертой новой жизни. Мес-

i'ii

и причащение, т.е. самая суть всякого богослужения, были обозначе-

ны

Матфеем.

Поскольку он дал понять, что Христос своей жертвой добыл спасе-

ние тем, кто принес его в жертву, отныне Писание гласило: во время

каждой

трапезы жертва, а именно хлеб и вино, говорят со вкушающей

\\\ общиной, и они приглашают нас, так сказать, вместе с их Учите-

пом

перейти на другую сторону, на сторону жертвы. В ходе мессы от

кмждого слушателя требуют пожертвовать собой или проявить готов-

ность

быть принесенным в жертву ради спасения и обновления мира. В

мессе первая жертва приглашает других, т.е. участников мессы, к та-

кому служению, в котором они сами вызываются стать жертвами. Этот

процесс редко пробуждает порывы в косной и невосприимчивой душе

••среднего

человека». Люди низвели богослужение до уровня церковно-

о парада или встречи общины. Но Церковь была воздвигнута на вере в

ю,

что отныне не допускается никакого богослужения, если его участни-

ки не рассматривают самих себя в качестве приносимых в жертву. Выра-

жение «Тело Христово», голова которого находится в небесах, означа-

ет

именно это: в каждое мгновение мы распнули бы Господа нашей

яростью,

нашей завистью, нашим равнодушием. Однако теперь наши

глаза открылись, и мы поняли, что сотворили и доныне творим, а пото-

му мы торжественно возвещаем: вместе с нашим Господом мы перехо-

дим на сторону немых жертв. Мы передаем себя в распоряжение наше-

о Создателя так, чтобы он мог заново сотворить нас по своему усмот-

рснию.

Если мы не предложим себя в качестве сосуда для нового оду-

хотворения, то как же иначе на нас должно снизойти это одухотворе-

ние? Лемех страдания должен вновь и вновь перепахивать человека, и

человек, как иссохшая и одичавшая земля, должен открыться навстре-

чу росе и дождю. И поскольку однажды некий человек совсем один

сделал

это так, что это стало образцом для всех, то нам больше не надо

/(слать

этого в полном одиночестве. Теперь в каждом поколении числен-

ность

группы, способной образоваться заново, может возрастать до тех

нор, пока все человечество не окажется в состоянии молчать, очис-

тить себя от повседневной болтовни и суесловия и сообща внимать Духу.

Когда умер основатель первого христианского университета в Япо-

нии, он оставил после себя предостережение своему любимому ученику

Канамори: «Я имею основание считать, что ты будешь моим преемни-

ком, но я предупреждаю тебя, что при исполнении своих новых обя-

занностей

ты должен будешь преодолеть некоторые свои слабости». И

•>атем

он перечислил их. В неразберихе траурной церемонии эта запис-

ка была публично зачитана вместе с другими бумагами, оставшимися

после покойного. Канамори почувствовал себя униженным, покинул

университет,

отрекся от христианской веры и в течение последующих

тридцати лет оставался светским ученым. Но когда умерла его жена, с

которой он образцово жил, он не смог более выносить своего одино-

чества. Он вернулся на свое старое место и выступил с публичной речью.

Он произнес проповедь о тексте Писания. «Мы — живая жертва», — та-

кова была ее тема. «Мы должны жертвовать собой при жизни. Вот чего

я не понимал. Как прежде бык, приведенный к алтарю, часто

вырывал-

367

ся и наносил раны людям вокруг

него,

так и я не воспользовался предо-

ставленной мне возможностью включить пережитое мной унижение в

свою жизнь». Более великолепного комментария к евангелию от Матфея

не существует.

В японском празднике мужской трапезы этот потрясающий опыт

живой жертвы оживляет весь ритуал. Кинжал, который использовался

в ходе торжественной церемонии ритуального самоубийства, — в риту-

але, столь популярном среди самураев, — приносят завернутым в лист

белой бумаги, который должен быть сложен определенным образом. Бе-

лизна бумаги намекает на предстоящее принесение в жертву жизни. У

этого светского прообраза был заимствован обычай использовать белую

бумагу для заворачивания хлеба, и хлеб для причастия предлагается при-

чащаемым именно в такой обертке. Таким образом, смысл жертвы и са-

мопожертвования оказывается передан в японской культуре столь же

точно, как и — осмелюсь сказать — в евангелии от Матфея, где он пе-

ренесен из Ветхого в Новый завет.

Итак, Матфей, самый грубоватый и прямолинейный из всех еван-

гелистов, пишет о наиболее элементарных вещах. Благодаря ему мы

имеем описание нового ритуала. Без него нашей эпохе было бы нечем

прикрыть свою наготу. Приятно иметь возможность сбросить старомод-

ное платье; но все же наша эпоха испытывает потребность в одеянии,

вполне определенном облачении. Что же, воспримем силу ритуала, ос-

вобожденного от суеверий, мифа и магии. Матфея может понять лю-

бой — ребенок и гений, воин и крестьянин, если их сердцам не чуждо

самопожертвование. Те, кто презирает таинства, считая их мистически-

ми или старомодными, неизменно приводят меня в ужас своей детской

наивностью. Какими же несведущими и необученными должны быть

их сердца, как сильно жернова их мозга размололи все серьезные пере-

живания их бытия и их собственных сокровеннейших надежд! Обычно

эти самые люди ждут, что их семья будет их боготворить, публика — чи-

тать, а состоятельные организации — платить им деньги. Но как они

могли бы этого ждать, если бы каждый в глубине души не был готов при-

нести часть самого себя в жертву? Высшим проявлением нашей приро-

ды является способность к самопожертвованию. «Литургия — это всего

лишь другое название правил поведения за столом, установленных все-

могущим Богом» (72).

То, что жертва обретает способность говорить, что сердце мира тво-

рится благодаря ответу, что «нет» Бога преобразуется в целительную ме-

дицину страдания на пути к новому воплощению, что человеческая

душа понимается как новейшая поэма Бога, — вот что составляло со-

держание четырех благих вестей. Тупики ритуала, храмового культа,

Израиля и Греции открылись друг для друга. И эти четыре евангелиста

добились успеха, поскольку они обладали иммунитетом против специ-

фической болезни языка, изгнанной их вестью. Поэтому не следует про-

должать называть Иоанна эллинистическим, Марка — египтянином,

Матфея —

иудаизированным,

а Луку — приверженцем апостола Павла.

Ибо новая свобода нашей речи исходит из евангелий благодаря тому, что

в них противники оказываются соединены между собой теснейшими

узами! Исполненный пророческого духа Иоанн писал не для иудеев, а

368

ирач

Лука — не для греков. Все было как раз наоборот: вскормленный

пророками Иоанн побеждает греческих Муз, а академически образован-

ный врач Лука одерживает верх над книжниками. Рыбак Петр пропо-

недует,

чтобы преодолеть жречески-астрологический мир; и отнюдь

не человеку с хорошим вкусом и прочным общественным положением

суждено превзойти Ветхий завет, — нет, первое евангелие записано

•)тим

незначительным в социальном отношении мытарем. Если мы при-

мем во внимание специфическую болезнь, исцелить которую призва-

но отдельно взятое евангелие, то его литературная форма и его стиль по-

кажутся безупречными. С точки зрения критиков, у всех евангелий

налицо поддельное окончание. Но если они будут прочитаны и воспри-

няты как средство исцеления, то в конце они окажутся настолько же це-

лесообразными, как и в своем начале. Их нельзя считать «естественны-

ми источниками» исторического исследования. Но в качестве источ-

ника духовного языка они обладают целительной силой. Ранее мы сде-

лали подобный вывод относительно заключения и окончания «Одиссеи»

и «Илиады». И как это могло быть иначе? Что образует окончание и

начало речи? Начало человеческого вдоха определяет собой время и

место этого особого деяния Духа. Окончание и начало ниспосылают

на землю одухотворение. Окончание и начало любой книги вносят яс-

ность в то, является ли она истинной или нет. Эта истина — тройствен-

ная истина. Слово может быть истинным в том, что касается его содер-

жания. Во-вторых, оно способно быть достаточно истинным для того,

чтобы предоставить определенные права своему автору. И, наконец, оно

может быть настолько истинным, что побудит следующего человека от-

вечать

и продолжать говорить. Шекспир принудил

Мильтона

отклонить-

ся от прежнего пути поэзии, поскольку язык Шекспира был столь совер-

шенным, что Мильтон даже жаловался на это (см.: «К Шекспиру»,

1630).

Церковь жила истиной тех фактов, о которых повествуют четыре

евангелия. Правдивостью людей, которые сообщали эти факты, хрис-

тиане питали и поддерживали собственную жизнь. Эти оба аспекта ис-

тины оставались действенными на протяжении длительного

времен-и.

Как я объяснял выше, мое мышление обусловлено третьим аспектом

любой истины — ее всесильной способностью

принуждать

к ответу, по-

скольку она преобразует язык. Эта третья истина проявляет себя в том,

что она передается дальше всякий раз в новых образах. И я надеюсь, что

к удовлетворению самых больших скептиков я доказал эту действен-

ность четырех евангелий. Евангелия были достаточно истинными для

того, чтобы побудить следующего человека продолжать говорить, при-

няв за отправную точку последнее слово того, кто говорил перед ним.

Каждый из евангелистов должен был начать говорить там, где закон-

чил предыдущий. Они так живо воспроизводили и передавали один дру-

гому конкретное время и предмет своей речи, что побуждали друг дру-

га к дальнейшему движению. В течение, может быть, сорока лет они

иозвещали

Одно евангелие — каждый в своем ключе, в соответствии со

своей специфической длиной волны, согласно своему пониманию, -

один за другим вверяя исполнение этой радостной и трудной задачи

следующему, более достойному человеку. Таким образом, в ходе этого

процесса «четыре евангелия» становятся продолжением жизни Иисуса,

369

проходящей через душу и разум тех, кто всецело посвятил себя своему

служению в качестве евангелистов. Они претворяются в Уста Слова

Божьего.

Следуя неодолимому призыву своего Спасителя, благодаря своим

записям Матфей вырывается из прежней духовной столицы человече-

ства, близ которой он был мытарем, и вписывает себя в Церковь ойку-

мены. Одним повелением «Иди!» он оказывается стремительно брошен

в новый

зон.

Марк находится внутри этой Церкви, как сподвижник апостола Пет-

ра, он пребывает на втором плане и защищен от внешнего давления.

Сильные субъективные душевные движения Петра и его миссия всеце-

ло подчиняют себе его помощника, но Марк в лице Петра имеет кры-

шу над своей головой, крышу, какую обеспечивает ему его роль сопро-

вождающего. В отличие от Матфея, ему не нужно было отказываться от

своего статуса и окружения.

Лука повествует. Его намерение — рассказать о прошлом, снабдив

свой рассказ свидетельствами. Поскольку он имеет перед собой учени-

ка, он представляет собой своего рода кабель для передачи сообщений

о славных деяниях двух первых поколений тем, кто родился позже, так

чтобы не менее четырех поколений — от родителей Иисуса до Церкви

детей Феофила — сообща подошли к причастию.

Иоанн пребывает вне этого цикла повеления, подчинения и истории.

Он находится у источника, в вечном начале. Посредством одного этого

слова — «в начале» — в Апокалипсисе оно будет звучать как «в кон-

це»! — Иоанн сослужил Иисусу самую главную службу, изъяв событие

его смерти из древности. В эпоху античности смерть Иисуса могла иметь

следствием только ее использование в ритуале, календаре, поэзии или

в рукописных текстах Израиля. Какой предстала бы судьба Иисуса, про-

звучи повествование о ней из уст его друга в Греции, мире поэзии? Его

друг Иоанн оплакал бы смерть своего друга, подобно тому как Гомер

оплакал смерть Ахиллеса, в бессмертном стихотворении — может быть

таком, как

«Критий»

или «Апология» Платона. Напротив, в Израиле

смерть Иисуса стала бы свидетельством провала всего его дела; с точ-

ки зрения Израиля, Бог сказал «нет» распятому Мессии. В Египте про-

тивниками Иисуса были бы звезды. Люди ждали бы более удачного го-

роскопа, нового цикла с другим Христом. В ритуале племени Иисус стал

бы героем мифа, христианская община стала бы еще одним племенем,

в котором ученики Христа праздновали бы Пасху, а его миф ежегодно

обновлялся бы этим немногочисленным кружком. Евангелие от

Иоанна препятствует возникновению таких рецидивов — откату к риту-

алу, к круговращению небесного мира, к поэзии и иудейскому отрица-

нию. Иисус не означал конца, и его смерть не была завершением.

Матфей, Марк и Лука уже сообщали, как один свободный человек пре-

одолел бесконечные цепи этих циклов и начал движение к новой жиз-

ни вне старого порядка вещей, в объемлющую весь мир Церковь.

Иоанн удостоверяет наступление новой эры, идущей на смену племени,

храму, поэзии и Израилю; вместо круговоротов новая эра стала откры-

тым временем, поскольку четыре потока языка теперь, как испокон ве-

ков, оказались снова объединены и смогли ворваться в вечность с той же

370

первоначальной силой, какая был присуща четырем потокам рая. Бес-

конечное повторение круговоротов было нарушено тогда и с того момен-

та, как Крест, в котором эти потоки языка сливаются воедино, высоко

водружается,

знаменуя собою начало бесконечного движения вперед.

Наша эра оставляет круговороты позади себя. Несомненно, они вводят

в соблазн даже нас, и именно в наши дни западный человек снова почти

оттеснен к представлениям о вечном возвращении, принявшим облик

шпенглеровского фатализма. Он говорит о новом средневековье, о тре-

тьей мировой войне и тому подобном. С помощью грамматики Крес-

та он должен пробудиться для понимания Креста грамматики. Иоанн

предоставил сотворению человека из языка место у входа, ведущего к

нашим, к его особым историческим обретениям. «В начале было Сло-

во», — мир племен, Египет, Гомер и Израиль были творениями челове-

ка, поскольку непреходящий человек внимает, говорит и передает ска-

занное дальше. Поэтому каждый правдивый человек возвышается над

своими древними языковыми ритуалами. «Как христианин может быть

подвластен року, — воскликнул Августин, — если рок означает всего

лишь слова, сказанные ранее, тогда как Христос — это Слово, произно-

симое ныне?» Бог создал человека по своему образу и подобию, чтобы

тот говорил как некое вечное начало, и Иисус вплоть до своей горест-

ной кончины оставался столь же свободен, как и его Отец. Наша эра не

подвержена влиянию цикла до тех пор, пока между ней и древностью

находится преграда христианства. Каждый отец меняет свои планы,

если его дети совершают ошибку. Таким образом, Бог меняет свои пла-

ны из любви к Сыну. Этому научил нас Сын.

Три других евангелия могли быть прочитаны более поздними поко-

лениями как дохристианские, т.е. как обыкновенная история. Весь де-

вятнадцатый век отказался от Иоанна и сосредоточился на трех первых

евангелиях, «синоптиках». Без Иоанна «евангелие» существовало бы

лишь как банальная история. С помощью Иоанна Церковь предолева-

ет угрожающую ей опасность стать чисто ритуальным, чисто мифоло-

гическим, чисто поэтическим, выдуманным институтом. Теперь она

созерцает все свои временные формы в свете вечного начала. Это так,

поскольку ее основатель всегда главенствует над ней и всеми путями ее

языка. Он — Слово, которое пребывает в начале и начинает свои изме-

нения сквозь времена.

Четыре евангелиста сделали нашу эру защищенной от угрозы возвра-

та к простому движению по инерции и слепым круговоротам. Они пред-

ставляют собой Крест грамматики древности в новой эре. В Кресте грам-

матики весь язык с давних пор отливался в формы

драмы,

лирики, эпо-

са и теории, но, будучи однажды обоснованы, эти грамматические фор-

мы претерпели свою судьбу и превратились в бесконечные ритуалы. Ри-

туалы утратили прозрачность и превратились в магию, колдовство, кру-

говорот, рутину, игру ума, в своеобразный логический спорт и суеверие.

Слово зачахло. Евангелисты преобразуют Крест грамматики в граммати-

ку Креста. Человек жил, осуществляя переход от «Это происходило»

(fiat) к «Это произошло»

(factum

est) , от «Иди в мир» к «Свершилось,

мой Отец», от восприятия призыва через посредство поэзии и повество-

вания к знаку, преобразующему звучание, с помощью которого человек

371

подводил итоги всей своей жизни и делал ее завершенной. Четыре еван-

гелия обозначили это круговое движение так, как в конце четвертого сто-

летия это выразил Иларий Исаак: «Почему опыт постижения Господа и

его речения изложены в четырех томах и четырьмя авторами?» (73).

Четыре тома и четыре автора соответствуют друг другу. Ибо в словах

Исайи мы имеем перед собой единое лето Господне благоприятное. Это

лето заключено в четырех томах как в четырех периодах, подобных че-

тырем временам года: в их череде каждое время года необходимо для

всех остальных. Соответствующим образом деяния и речения Господа

излагаются в эре, состоящей из четырех книг, и каждая их них необхо-

дима для остальных. В их совокупности они совершенны, свидетель-

ствуя о полноте времен.

«К тому же имелись все основания для того, чтобы это было изложе-

но непременно четырьмя авторами. Выражения для обозначения времен

года различны, и точно так же различны названия евангелий. Даже

когда они на словах кажутся противоречащими друг другу, между ними

нет расхождений, если они истолковываются в свете этого понимания.

Времена года в природе так же различны, как это только возможно, и в

своих именованиях, и в своих погодных условиях, и в своем астрономи-

ческом аспекте, но в своем главном умении приносить жизнеспособные

плоды они не разнятся между собой» (74).

Относительно всей нашей книги мы можем сказать, что каждое

евангелие стремится выявить полный круговорот этой жизни, начинаю-

щийся с

imperativus

personalis, проходящий через грамматические фор-

мы subjunctivus concomitativus и narrativus historicus и завершающийся

indicativus

aeternus (75). Все четыре выражают в языке вечное. Но каж-

дый отдельный автор евангелия испытал на себе определяющее воздей-

ствие преимущественно одной грамматической формы. Матфей, по-

стигший на собственном опыте увлекающую за собой силу неожиданно-

го приказания «Следуй за

мной!»,

руководствуется indicativus perso-

nificativus.

Марк писал для князя воинства апостолов и вместе с ним, и

писал он своего рода журнал боевых действий. Таким образом, он был

движим всецело относящимся к «настоящему времени» мотивом непос-

редственного присутствия, мотивом сопровождающего (76). Лука, кото-

рый был спутником апостола Павла и так же, как и Павел, не принадле-

жал сам

'к

кругу учеников, начал повествование с Рождества, как это

сделал бы рассказчик, не причастный непосредственно к тому проме-

жутку времени, о событиях которого он сообщает. Он прислушивался

narrativus'y

истории. Но Иоанн, не нуждавшийся во внешних свиде-

тельствах или событиях для того, чтобы уверовать в своего друга, обрел

точку опоры для своих писаний в вечности Бога, обеспечившей Сыну

победу над бесплодными круговоротами ритуала, эонов и революций,

над романами и мистериями. Края бездны времен у Иоанна смыкают-

ся. Он начинает с того

шага,

который совершается только с помощью

силы Слова, его indicativus aeternus: «В начале было Слово». И так под-

тверждается свидетельство об Иисусе как свободе для нового начала.

Таким образом, здесь проявляется грамматика Креста, и теперь фазы

всякой групповой жизни ясно выражают себя в образе Креста граммати-

ки. До тех пор, пока от человек скрыта суть этого Креста

граммати-

372