Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

ры

должны действовать на нас одновременно. Тогда все вместе они пред-

ставляют полноту времен. Я вправе предварительно охарактеризовать это

учение Гогенгейма как своего рода спектр времен. Ибо молодой Пара-

цельс,

говоря, что любая болезнь излечивается пятью способами, преду-

гадывал существование спектра, состоящего из пяти диапазонов волн, в

которых нас увлекает и наполняет собою «время». Поскольку имеется

пять способов лечения, должно быть и пять причин болезни. Каждая из

упомянутых сфер имеет свою музыку, свое мусическое выражение, свой

язык — как мы могли бы добавить, высказываясь в духе Гогенгейма. Мы

говорим на всех пяти языках, а именно языком чисел в математике -

применительно ко всему неживому; языком «сигнатур», т.е. обозначе-

ний, в качестве формального языка, «физиогномики», используемой по

отношению к органическим образованиям; мы употребляем синтаксис

понятий применительно к наделенному волей уму, т.е. в сфере логики;

мы облекаемся в свадебное платье искусства, отображая жизнь челове-

ческих групп, и произносим имена Бога, наших идолов и преходящих ду-

хов времени, говоря о наступлении периодов благополучия или бедствий

в истории.

Зудгоф (7) указал, что этому первому творению Парацельса никогда

не воздавали должного. Но подобно тому как Гёте, приехав в 1776 г. в

Веймар, продвинулся вперед так далеко, как ему только было суждено,

подобно тому как Леонардо да Винчи совершил великое деяние, написав

первый чисто светский пейзаж за десятилетия до создания «Тайной ве-

чери», двадцативосьмилетний Парацельс в книге

«Paramirum»

пошел на-

столько далеко, как никогда более. Тот, кто будет следовать тексту

«Paramirum», не послушается гомеопатов, розенкрейцеров, национал-

социалистов,

гундольфов

(8), неоплатоников, которые советуют нам счи-

тать ту или иную более позднюю уступку измученного человека духу вре-

мени подлинной позицией самого Гогенгейма. Гороскопы, составленные

Гогенгеймом по случаю, так же мало характеризуют его самого, как со-

неты характеризуют Гёте.

Гогенгейм уже в молодости решающим образом опередил следующие

четыре столетия естественнонаучной механики.

Сегодня я принимаю учение, изложенное в книге «Paramirum». Но

я не собираюсь заниматься литературным доказательством того, что

Парацельс учил так-то и так-то. Для меня важен совершенный Гоген-

геймом скачок, который позволил ему подняться над академическим

мышлением и который мы должны, наконец, сделать вслед за ним,

даже если мы представляем более высокую ступень образования — выс-

шую школу. Этот скачок был необходим уже тогда. Современники Го-

генгейма должны были освободиться от гнета псевдоаристотелизма.

Ибо он приводил к сжиганию ведьм на кострах. Схоластика предоста-

вила богословам право управлять миром, в котором они, однако, совер-

шенно ничего не понимали. В наше время академия предоставляет ес-

тественным наукам права, которыми они на самом деле не обладают.

Псевдоплатоники от естествознания, предающиеся психоанализу, ста-

новятся столь же по-звериному жестоки, как некогда были одержимы

звериной злобой псевдоаристотелики, сжигавшие ведьм на кострах.

Вместо костра — сумасшедший дом! Следует недвусмысленно сказать,

413

что бедный Аристотель и злосчастный Платон только дали свои имена

борьбе наших школ. Так что мир их праху.

Ведь греки все же были теологами. «Государство» Платона было его

«Церковью», а его

«physis»

(9) была райским садом. Но Псевдоплатон,

выступающий под именем Академии наук, считает Церковь Платона Го-

сударством, а его «physis» — природой, материей, накопившейся в ре-

зультате разрушения жизни.

В борьбе против ложного платонизма, когда впоследствии я буду

стремиться

по-новому истолковать идею гармонии сфер как учение о

степенях жизненности, я вполне могу ссылаться на Платона.

Гармония сфер, о которой догадывались Пифагор и Филолай (10),

нынешние платоники считают мифом, который они произвольно ис-

ключают из своей системы. Я же хочу воздать должное этому учению,

возвести его до уровня упорядоченной структуры знания и той силы, ко-

торой подчинено наше знание. Таким образом, в качестве душеприказ-

чика молодого Гогенгейма, написавшего

«Paramirum»,

я под свою ответ-

ственность разработаю учение о диссонансах и гармонии сфер. Я не со-

общаю о том, что сказали другие, поскольку это сказали другие. Пусть

читатель признает правильность этого несмотря на то, что это говорю я.

Удивительное суждение, из-за которого это учение со времен Пара-

цельса

ждет своего завершения, звучит следующим образом: «У каждой

болезни не одна причина, а пять». Пять больных с одними и теми же

симптомами должны проходить лечение в соответствии с пятью различ-

ными сферами.

Таким образом, одно отдельно взятое явление в нашем мире ничего

не говорит о своем предназначении. Ибо из пяти сфер или оболочек в

нас проникают те или иные влияния и делают нас больными или здоро-

выми. Вопреки наивному воззрению, будто у одной причины всегда мо-

жет быть только одно следствие, Парацельс высказывает здесь тайну

жизни: «Наша жизнь существует только потому и только до тех пор, пока

мы пребываем в пяти сферах». Люди, связанные только с одной сферой

или некоторыми из них, погибают. Мир физики воспринимает нас как

мертвые тела: ни у Бога, ни у государя, ни у наших жен, ни у наших со-

трудников больше нет никаких притязаний на эти тела. Эти тела безжиз-

ненны. Физика имеет дело с конечными результатами жизни, с трупами,

с продуктами распада творения, а не с его началом. Таким образом, фи-

зика — это не та наука, которая работает с первоначалами. Именно по-

тому, что она оперирует атомами и элементами, она оперирует, так ска-

зать, конечными продуктами мира, как раз тем, что в конце концов ос-

тается от тварей по завершении их жизни. Согласно Платону и Гоген-

гейму, сегодняшняя физика как раз и называлась бы «метафизикой», т.е.

знанием о том, что можно извлечь из изучения отбросов после того, как

«physis» перестала быть «physis», т.е. растущей жизнью. Ибо способный

к росту сад и выражает приблизительный смысл греческого слова

«physis». И Гогенгейм также видит полноту жизни, когда перед ним си-

яет то, что он именует светом природы, и когда он разгадывает смысл

четырех сфер, известных уже язычникам.

Платон учил о гармонии сфер совершенно в том же смысле, что и

Гогенгейм; а именно, он полагал, что всякий раз, когда одна сфера боль-

414

ше не участвует в совместном действии, человек нисходит на одну сту-

пень ниже в область более мертвого и менее ценного, в область более

безразличного. Но источник нашей жизненной силы находится в Боге,

в эфире, и мы спускаемся из эфира в огонь, из огня — в воздух, из воз-

духа — в воду, из воды — в землю. Или он использует сравнение с пятью

планетами — Марсом, Меркурием, Юпитером, Венерой, Сатурном, и все

эти пять планет в их обращении оказывают существенное влияние. Так

что необходимо воздать должное им всем одновременно для того, чтобы

совершать колебания в полной гармонии с ними.

Подобно тому как Гогенгейм, имея дело с болезнями, чутко прислу-

шивается к великой тайне, согласно которой целительные силы, необхо-

димые для лечения одной и той же болезни, притекают из пяти различ-

ных областей, так и Платон прислушивается к дисгармонии

души,

и для

него

недостаток душевной гармонии становится поводом обратиться к

проявлениям душевной гармонии мироздания. «Зачем, — восклицает

он, — нам непритязательные звуки легкой музыки? Моя душа жаждет

гармонии вселенной, и только ради нее нам следовало бы беспокоить

Муз». Итак, целительная сила врача становится у Парацельса залогом

того, что гармония сфер обретет действенность; Платон же обращается

к ритмическому искусству воспроизведения, каким обладают Музы.

Некий смелый последователь Платона попытался дать Музам их имя

на основании того, что именно благодаря им мы навечно связаны со

сферами. Но он сам перечеркнул беспримерную языковую смелость сво-

ей формулировки, согласно которой Музы должны были управлять зву-

чанием сфер в винительном падеже. И все же я хочу здесь попробовать

спасти эту великолепную попытку итальянского гения как попытку наи-

более ясно изложить Символ Веры Платона. Уго Фосколо

(11)

называет

Муз

«Eternatrici

armonie

divine, Eternatrici

armonie secrete»: «Те, кто

увековечивает божественное звучание сфер»! («Те, кто увековечивает

тайно властвующие гармонии

богов»).

Разве суть Муз и в самом деле не

состоит именно в этом?

(12).

Таким образом, смысл целительной силы и

искусства состоит в том, чтобы спасти богатую действительность пяти

сфер жизни от скатывания к смертельной ограниченности физического

мира.

Этот глубокий смысл представляется бессмыслицей всей науке начи-

ная с

1500

по 1900 г. Эта наука считает простое более истинным, чем -

как она это называет — «составное», сложное. Указанный аргумент пос-

ледовательно доводится до крайнего вывода: Бог, чтобы быть истинным,

должен быть простым. Мне никогда не удавалось увидеть в этом аргу-

менте ничего другого, кроме чего-то весьма смешного. Это — типичная

логика ученика пятого класса. Пусть в классной комнате простое праз-

днует свой триумф: ведь его проще изучить. Но разделение действитель-

ности по степеням согласно

принципу

большей или меньшей доступно-

сти для изучения — идиотский критерий. Именно этот способ разгады-

вания мировых загадок, опирающийся на логику пятиклассника, господ-

ствовал в период с 1500 по 1900 г. Так было опровергнуто триединство

Бога. Ибо фундаментом дворца знания стала физика, а первым этажом

— химия. Над всем этим надстраивались биология, психология, социо-

логия и — в лучшем случае, как украшение, — теология. Та самая наука

415

трупах,

изучающая все задним числом, наука «метафизическая», т.е.

бе-

рущая начало в области, находящейся позади сферы роста

«physis»,

со

временными людьми воспринимается как основа познания жизни,

осно

ва, к которой надлежит свести все остальные науки.

Родившееся объясняется посредством умершего, одухотворенное -

посредством бездуховного, любимое — посредством нелюбимого. И в

те«1

чение четырех столетий никто не смеялся. Это силовое поле трупов,

oil

вергающее гармонию и ритм, целительную силу и искусства, с

убий

ственной серьезностью рассматривается как источник происхождения

нас самих.

Поскольку возникает сомнение в том, что жизнь когда-либо

могла!

быть создана этими самыми трупами вместо одухотворенного, любяще*

го, бодрствующего и могущественного творца, продолжительность

про-1

цесса развития увеличивают на несколько миллионов лет, т.е.

приписы-j

вают

пару нулей. У Джона Дьюи (13), американского эволюциониста,

Бог буквально и означает «миллионы лет», сотворившие наш дух. Ведь

необузданность геологии и астрономии, оперирующих тысячами милли-

онов лет, хорошо известна. Тот, кто возьмет на себя труд проверить ло-

гику этой хронологии, исчисляющей все триллионами лет, оцепенеет от

необоснованности всех этих цифр. Их нам подсказывает не что иное, как

нечистая совесть. Я не знаю, отчего стремление вытеснить Слово

Божье!

процессом эволюции продолжительностью в 900 триллионов лет вместо

или 20 тысяч представляется внушающим более спокойствия.

Самое интересное в этих эволюционистских мифах дарвинистов

это их вера в могущество времени. Ведь эти мифы о триллионах лет как

раз и пытаются убедить в том, что по прошествии сотен миллионов лет

в конце концов обнаружится некая гармония живых

существ.

Следует обратить внимание, что эти науки о смерти умеют только

продлевать и сгущать времена. Возраст мироздания, говорят они, равен

10"

лет. Очевидно, это прекрасное число. Но гармония сфер и ритм бы-

тия живых существ — это отнюдь не пример на умножение. Ритм был

бы уже ближе к жизни, поскольку он все же придает таким величинам,

как 10, 100, 85, определенное своеобразие, вследствие которого они

обозначают в домостроительстве спасения нечто особенное! Если два

сердца бьются в такте в три четверти, то это, конечно, менее грандиоз-

но, чем сто триллионов лет в качестве заменителя Бога. Но это намно-

го более важно. Данный факт указывает именно на тайную связь меж-

ду двумя сердцами и тактом в три четверти, отбиваемым четырьмя но-

гами. Неужели три вместо четырех в этих четвертях совершило чудо,

сделав из четырех два, из двух одно — из четырех ног одно сердце и

;

одну душу? Таким образом, разве гармония сфер стремится к развитию,

а не к преобразованию? Возможно, врачебное искусство Гогенгейма

исцеляет именно потому, что всякая страждущая низшая сфера — а

этих сфер множество — каждый раз заново соединяется с единственной

целительной высшей сферой, которая задает число всему остальному.

Не потому ли

«Eternatrici

armonie divine» не делают нас людьми, име-

ющими в своем распоряжении миллионы лет, что Музы прикосновени-

ем своей волшебной палочки могут запечатлеть и увековечить в общей

для всех пропорции золотого сечения те числовые отношения (напри-

416

мер, сердце и ноги), которые существуют в каждой сфере? Таким обра-

зом, не является ли гармония сфер прямо-таки противоположностью

эволюции? Сторонники «развития» рекомендуют ждать — просто

ждать, пока пройдет время. Через пятьсот лет, после того как мы все

оказались отравлены газами, подвергнуты бомбежкам, обложены нало-

гами, прошли через психометрические процедуры, — через пятьсот лет

развитие явило нам себя без прикрас, совлекло покровы и с нас самих,

и со всего вокруг. Пусть это послужит вам утешением! У меня есть друг;

это великолепный джентльмен, подданный «императорской и королев-

ской монархии» (14), специалист по химии витаминов, чемпион по

шахматам, коневод, альпинист, во время первой мировой войны про-

ведший шесть лет в Сибири в качестве военнопленного офицера, в

1945

г. убежавший от русских из Будапешта, затем на многие годы интерни-

рованный американцами. Теперь, имея за плечами шестьдесят лет, он

служит на кухне поваренком, раскрывая устрицы, его единственная

дочь не шлет ему никаких писем из Пешта, а другие его немногочис-

ленные родственники — в Англии. Но когда он приходит ко мне играть

в шахматы, он всегда придерживается точки зрения развития. Как бы

это ни было ужасно, считает он, в известном смысле это все же — раз-

питие,

и если бы только мы это сознавали, нам совсем не было бы боль-

но. Таким образом, и этот человек нуждается в гармонии, но в такой,

какую никто никогда не услышит или не воспримет. Она распростра-

няется на миллионы лет, на широко простирающийся разветвленный

поток времени, который механически соединяет мертвое с мертвым,

кванты с квантами, километры времени с километрами времени. Ибо

этот стоически ведущий себя джентльмен, как и все эволюционисты, с

помощью рулетки землемера проецирует наш вопрос о смысле жизни

на неизмеримые пространственно-временные области мироздания. Для

них эволюция — это сапоги-скороходы, помогающие быстрее отсчиты-

вать милю за милей на пути к смерти.

Настоятельная потребность проецировать, толкающая этих ищущих

утешения людей в мертвое мировое пространство, открывается нам как

принуждение. Тот, кто не внемлет гармонии сфер в ее пяти измерениях,

поскольку для него несчастье делается непостижимым, попадает под

власть принуждения, заставляющего геометрически проецировать вож-

деленную гармонию на одномерную линию эволюции. Но поскольку в

этом его якобы свободном познании ясно просматривается принуждение

к оптимизму, а именно простое сведение всей полноты и многообразия

к измерениям одной пространственно-временной линии, то нам, коль

скоро мы поддадимся этому оптимизму, следовало бы высмеять самих

себя. Я предпочитаю признаться самому себе, что мы вынуждены -

правда, не проецировать, а постигать смысл несчастья. Мы должны ис-

целять, а не развивать. Лучше признать неизбежность удушья, чем вды-

хать

моноксиды,

содержащиеся в выхлопных газах автомобиля. «Разви-

тие» и миллионы лет, о которых говорят сторонники теории эволю-

ции, — это созданные нами самими духи-мучители. Выхлопные газы ав-

томобиля вместо кислорода мало пригодны для легких; точно так же и

сотворенное неистовством нашего мозга представление об «эволюции»

не может удовлетворить нашего стремления доискаться до сути. Геомет-

143ак.

3524 417

рическое мышление удобно — и только; наша голова всецело владеет им.

Но оно ни от чего не исцеляет. Оно только проецирует. Целительные

силы находятся не в голове, а в действительном мире — подобно тому,

как дышащий человек должен выбежать из загазованного гаража в

лес,

чтобы выздороветь благодаря озону, а в лесу есть небо, атмосфера, зем-

ля. Там есть деревья с их кронами, стволами, ветвями и корнями. Там

налицо не два, а пять измерений! Туда и увлек нас Гогенгейм. Уже Пла-

тон говорит, что нашими «корнями» являются не наши ноги, а клеточ-

ки нашего мозга. Но тот, кто всерьез отнесется хотя бы к одному этому,

созданному Платоном, образу корней, сразу выйдет за пределы концеп-

ций всех идеалистов и платоников! Мозг в качестве корня. Какое осво-

бождение это несет! Ибо в мире растений корень живет не там, где цве-

ты, листья, сердцевина ствола, плоды или крона. Даже растение уже нуж-

дается в четырех измерениях! Так серьезное сопоставление ведет к сле-

дующему: корень и мозг. И у того, и у другого мы замечаем одну и ту же

«неброскость», темноту и «отставание». Как и корень, наша голова — это

наш остаток в земле. Мы терпим его ради расцвета телесного и ради пло-

дов души. Последовательные платоники не вправе были бы обожествлять

голову, поскольку она является только корнем. Но Гогенгейм и мы сами

перестаем заниматься простыми

сопоставлениями.

Тому, кому уже от-

крылся смысл сравнения, оно помогает приобщить к истине новичков.

Но читающий эту работу отнюдь не является новичком или чем-то на-

подобие чистого листа бумаги. Он настроен критически. И его — что со-

вершенно правильно — не убеждает никакое простое сравнение. Мы

должны назвать ему подлинное имя нашей вселенной, не имеющей себе

равных среди вселенных.

Мы отвергаем ложные чары километров времени. Настоящая вол-

шебная палочка смысла, Муз, целительной силы превращает простую

протяженность в священное мгновение нужды, в поворот судьбы, и это

происходит тогда, когда мы напрягаем слух и внимаем различным рит-

мам, вибрации которых пронизывают нас. Как это происходит? Когда

мы слышим? Когда мы признаем, что мертвы и должны стать еще без-

жизненнее. И это не шутка. Читателю следует хотя бы на мгновение вду-

маться в это добровольное объявление о смерти, чтобы увидеть его пло-

дотворность. Любая более полная жизнь, которой ты хочешь жить, тре-

бует от тебя признания, что менее полная жизнь является, собственно

говоря, мертвой.

Мой друг Рудольф Эренберг

(15)

уже давно настаивает на использо-

вании сравнительной степени «более мертвый», поскольку необходи-

мость этого обусловлена мышлением. Естественный человек, по его мне-

нию, является мертвым, более мертвым, самым мертвым (16). Воздадим

должное такой точке зрения. Отбросим пока образ гармонии сфер. По-

думаем просто о степенях нашей собственной жизненности. Тогда мы

обнаружим себя пребывающими в пяти степенях витальности, которые

за нас борются. Спящий человек является менее живым, чем бодрству-

ющий. Но все-таки он ничуть не менее «живущий». Ведь мы растем во

сне, а не во время бодрствования. Но спящий ребенок, работающий ка-

менщик или бдительный полицейский все же явно отличаются друг от

друга по степени жизненности. Спящая жизнь является более «мертвой»,

418

чем бодрствующая. Полицейский и каменщик принадлежат бодрствую-

щей жизни. А именно — они настороже. Труд и полицейская служба тре-

буют осторожности, осмотрительности, ясного целеполагания и прони-

цательности. А у спящего закрыты именно органы зрения. Бодрствующе-

му в процессе его труда ничто так не помогает, как его глаза. Таким об-

разом, спящий закрывает глаза, бодрствующий — открывает. Бодрству-

ющий хочет того, что он видит, и выбирает среди того, что видит. И все

же бодрствование — только одна из форм жизни. Ибо живой человек ды-

шит даже тогда, когда он спит. Только мертвый больше не дышит. Он

ничего не преодолевает. Он ничего не выделяет. Вместо этого он разла-

гается и распадается. Итак, именно поэтому он совершенно мертв. У

него отсутствуют подъемы и спады ритма. Поэтому родник производит

на нас впечатление живого, хотя это всего лишь вода. Но он бурлит и

струится ритмично. Так образуется следующая последовательность:

Мертвое

Без ритма, без дыхания. Здесь имеют значение только километры вре-

мени, только физика, только пространство-время.

Живое

Глаза не бодрствуют; не трудящееся, не проявляющее внимания, но

дышащее, размножающееся, растущее, осуществляющее обмен веществ.

Бодрствующее

Работающее, ставящее перед собою цель, внимательное, проявляю-

щее свои намерения.

Так нам открывается смысл трех сфер. Но тем самым градация того,

что является менее мертвым, еще не закончилась. Какие еще степени мы

переживаем? Слава Богу, мы работаем не всегда. Если я ленив, я сплю

часто, но все же не всегда. Ибо решающим фактом является только то,

что мне больше не хочется работать. Но, как ни смешно, целительные

средства из всех остальных сфер так же желательны! Я могу излечиться

от своего изнеможения, притворившись мертвым или улегшись спать.

Но этого можно добиться и выходом из области труда в мир острых ощу-

щений, наслаждения, Муз, возбуждения, развлечений, революции, вой-

ны, богослужений, беседы и игры. Мы отдыхаем от труда с помощью

возбуждения так же хорошо, как и с помощью сна!

Мексиканский министр труда Бетета (Beteta) написал мне, что рево-

люция привнесла в отупляющую, бессмысленную трудовую жизнь мек-

сиканцев подъем, разнообразие, возбуждение. Это является ее подлин-

ной заслугой. Таким образом, обрушивается ли революция на бодрству-

ющую жизнь как духовное переживание, как одухотворение? Или же

она — оргия? Прежде чем мы разрешим этот вопрос, мы должны осте-

речься поспешных выводов. Вероятно, революция не является ступенью,

следующей непосредственно после ступени истины и воли. Это и в са-

мом деле так. Даже мексиканец занимался не только революцией. Он к

тому же влюблялся и вступал в брак, горевал и радовался. Итак, на на-

шей шкале более мертвого любовь, по-видимому, стоит ближе к смерти,

чем распятие или революция, но не столь близко, как состояние бодр-

ствования целесообразно действующей рабочей пчелы. Трутень, который

в своем любовном танце ухаживает за пчелиной маткой, в этот момент

упоения находится, конечно же, как мы это называем, на вершине

сво-

419

его существования. Ведь он определяет бытие вида и приносит в жертву

свою индивидуальность. Он полностью является видом. На своей свадьбе

и во всех любовных отношениях человек выступает не как индивид, а как

экземпляр вида. Это станет ясно, если мы противопоставим жениху муж-

чину, посещающему бордель из соображений здоровья. Для этого после-

днего половое сношение происходит планомерно в соответствии с неким

намерением. Этот человек, манипулирующий своим половым влечени-

ем, совершает с силами бодрствования нечто такое, что им не подходит.

Он удовлетворяет свое влечение намеренно — так, словно он является

индивидом, и он действует столь внимательно, как будто речь идет о не-

коей работе. Но любовь не может подчиняться намерению, она непро-

извольна. Она — не внимательна, а самозабвенна, она не поддается раз-

ложению на кванты труда, а играючи «запутывает в своих сетях». Труд

вызывает утомление. Любовь неутомима. Таким образом, любовь — это

ступень, следующая за бодрствованием по удаленности от мертвого и

дальше отстоящая от смерти, чем ступень воли. Она превращает нас в

экземпляры вида, включая в соответствующий вид.

Любовь является целостной ступенью жизни, такой же всеобъемлю-

щей, как и ступень сна, этого второго блюда на званом обеде природы.

Впрочем, большинство моих знакомых считают сон и любовь едва ли

заслуживающими их внимания. Они — просто бодрствующие, волевые

люди. Они используют снотворное для того, чтобы спать, кондомы и

пессарии для того, чтобы заниматься любовью. Из-за этих технических

средств они относятся к сну и любви как неким областям мира труда.

Ибо в процессе труда нужно различать средство и цель. В сфере труда

бессмысленно говорить, что цель освящает средства. Сам труд не явля-

ется священным, и столь же мало священна цель труда. Любая цель

труда — именно потому, что речь идет просто о бодрствующей, подчи-

ненной некоему намерению жизни, — может быть заменена другой це-

лью. Но священного не заменить ничем. Пресловутое суждение: «Цель

освящает средства» проклинает те ступени жизни, которые не опреде-

ляются целью. И поэтому оно выдает «более мертвый» образ действий,

который исходит из того, будто высшая ступень жизни — ступень бла-

годати и несчастья — также признает некие цели. Разумеется, в мире

труда я никогда не живу иначе, чем абстрактно. Фраза: «Я могу зарабо-

тать себе на кусок хлеба трудом» означает, что я могу заработать это

тысячью способов — продажей почтовых марок, вспахиванием земли,

сочинением газетных передовиц, уходом за детьми и т.д. То, что явля-

ется трудом, может быть заменено другим трудом, и тот, кто трудится,

становится в этом процессе чем-то обобщенным. Этот «человек вооб-

ще» может работать, но его нельзя любить. Тот, кто ходит к одной шлю-

хе, может с таким же успехом ходить к другой — так все и делают. Ибо

если мужчина ходит, отвергая других, только к одной девушке, то она

больше не шлюха, а именно девушка, и речь больше не идет о «гори-

зонтальном ремесле» как работе ради куска хлеба, а о любви. А любовь

очень четко отличается от целей труда: она не оплачивается и совер-

шенно бесцельна. Она не поддается обобщению. Целесообразной люб-

ви не существует. Ибо любовь — это племенной отбор, который подчи-

няет нас себе. Тот, кто вступает в брак с целью рождения детей, конеч-

420

но же, не любит. Дети появляются у тех, кто любит, как бы нечаянно.

Во всей борьбе вокруг абортов речь идет на самом деле о борьбе ступе-

ни бодрствующей жизни против ступени любящей жизни. Нет никакой

целенаправленной любви. Нет никакого нецеленаправленного труда.

Поэтому любимая женщина и трудовая пчела, Мария и Марта, так же

отличаются друг от друга, как спящий человек и труп. Мы вступаем в

брак, чтобы защитить любовь от мира целесообразности.

Эти четыре оболочки существования окружают нас всегда. Тот, кто

поет: «Среди самой жизни мы окружены смертью», часто, сам того не со-

знавая, выражается корректно в научном отношении. Ибо мы должны

приблизиться и к мертвенному, даже мертвое проявляется в нас, и мы

должны совладать с ним, чтобы прожить хотя бы свою частицу жизни.

Ведь мы сделаны не из асбеста, мы не являемся беспримесными. Мерт-

вое в наших волосах, ногтях, испражнениях, моче, выдыхаемом нами уг-

лекислом газе должно выйти из нас для того, чтобы, подобно реактивно-

му двигателю, отбросить «нас», еще не мертвых, назад, в жизнь. Итак, мы

должны уметь терпеть это самое мертвое в отбросах в качестве оборотной

стороны сохранения нашей жизни. То, что является необходимым на

этой плоскости мертвого пространства, можно по крупицам положить на

весы и посчитать.

Напротив, в универсуме органической жизни наши члены предстают

в высшей степени образцовыми тогда, когда они функционируют слов-

но во сне. Ибо как только мы оказываемся вынуждены обратить на них

внимание, это значит, что они уже дают сбои. Тайным языком всякого

роста является не внимательность, а ритм. Растительность и то, что от-

носится к сфере роста, дышат в согласии с душой, но бессознательно,

как грудной ребенок. Физиогномика простой жизни — это отражение

ритмов ее движения.

Напротив, бодрствующий человек заявляет о себе. Он ставит себе

цели. Он регулирует свой произвол с помощью правил целесообразного

труда. Ибо он хочет, и хочет настоятельно. «Подтянуться!» — кричит не

только унтер-офицер. В каждом человеке заключен унтер-офицер, кото-

рый стремится разделаться с работой как можно быстрее. Таким обра-

зом, бодрствующий человек, в отличие от спящего, живет не ритмично,

потому что он ускоряет процессы. Фраза: «Он знает, чего хочет» означа-

ет, что данный человек достигает желаемого кратчайшим путем. Бедня-

га! Способен ли он любить? Ибо в распоряжении любви находится веч-

ность. Любовь живет совсем иначе. Прежде всего, любовная страсть ос-

вобождает нас от силы тяжести. Так же, как лосось во время нереста идет

против течения, чтобы метать икру, любовь дает нам крылья. Наперекор

физикам следует сказать, что любовью сила тяжести уличается во лжи.

Любовь, не побуждающая «мотылька» летать, — это не любовь.

Я не знаю, как физики будут объяснять это выступление против силы

тяжести. Но я знаю, что, поскольку физики до сего дня даже не замети-

ли этой победы над силой тяжести, у них нет дара наблюдать действи-

тельный мир. В области любви в счет идет лишь то, что уличает силу тя-

жести во лжи или высмеивает ее. Точно так же из этой области изгоня-

ются все цели и замыслы, денежные выплаты и жалованья, поскольку

они превращают их получателей в некое обобщение.

421

Но влюбленный глупец, который устраивает для своей возлюбленной

фейерверк из Солнца, Луны и звезд, несмотря на это, совершенно точ-

но знает, что он любит по-настоящему. Мудрость любви — это сокро-

вищница, которая ничем не уступает мудрости прочих сфер.

Тот, у кого достаточно мужества освободить сон и любовь от их по-

рабощения бодрствующим рассудком труда, сообразующимся с

целями,

обнаружит, что их царства полны прекрасного смысла, полны жизни, -

именно жизни, ритма целого и жизни двойственности. Они точно так

же богаты истинным содержанием, так же действительны, как бодрству-

ющий мир способных к постижению животных. Не призваны ли имена

планет

Martedi

Марс Mavors, смерть

Mercoledi Меркурий Растительная жизнь

Giovedi Юпитер Бодрствующая земная жизнь

Venerdi Венера Любящая жизнь

свидетельствовать о том, что греки и римляне признавали эту после-

довательность сфер? Какими же мудрыми они тогда были! Я, во всяком

случае, использую возможность проникнуть вместе с читателем в пятую

сферу, которая идет вслед за Венерой и ее двойственной сферой. Эта

сфера одинаково воспринимается революционером Бететой и древними.

Пятая оболочка — это для мексиканцев революция, а для древних -

планета бедствий Сатурн, небесное светило катастроф времени. Бетета

рассматривал революцию в Мексике как необходимую

сатурналию!

Вопреки мнению профессиональных революционеров, революции

приносят несчастье. Таким образом, не сатурновской ли является та

сфера, из которой нас исторгают, чтобы ниспровергнуть все другие сфе-

ры? Кажется странным, что тем самым несчастье оказывается поставле-

но выше священных детей неба — любви, трудового порядка, раститель-

ной жизни, механического бытия. И не полагал ли Бетета, что именно

это бедствие придаст смысл жизни «пеона», мексиканского сельскохо-

зяйственного рабочего?

Таким образом, не является ли именно несчастье источником блага?

Не в этом ли заключается смысл Креста?

Ведь мы, современные люди, живем под властью притязаний отожде-

ствляемого с Юпитером «либерального» мышления, т.е. его ориентиро-

ванной на экономику труда религии дня Донара (17) — четверга (До-

нар — то же, что Юпитер). Большевики в течение четырнадцати лет,

вплоть до отмены своей пятидневной недели, обожествляли этот пятый

день бога бодрствования и света! Ибо Просвещение — явление, харак-

терное для последних двух столетий, — обожествляет светлое бодрство-

вание Юпитера. Пребывая в его свете, мы почти совершенно забыли о

том, что связано с другими сферами, и даже со сферой Сатурна. Вспом-

ним же опять о них. Согласно вере всех других эпох, только имена «не-

счастье» и «счастье», соответствующие высшей оболочке, окончательно

замыкают гармонию сфер. Ведь Юпитер господствует над нами днем,

а!

Венера и Сатурн управляют ночами и историей.

Итак, какой бы отвратительной ни была обыкновенная астрология,

колдовством заключившая нас в небесные дома, ужас, который испыты-

вали люди в древние времена, все-таки имеет глубокий смысл. Этот ужас

422