80
щий цель в себе самом
49
. Что же при всем этом происходит с человеком?
Мы можем не беспокоиться: предаваясь созерцанию, мы, тем не менее,
остаемся людьми, мы едим, голосуем и исповедуем правильное учение;
чистое любопытство, этот небезопасный порок, совсем не так заразите-
лен, как ревностное отстаивание столь необходимых нам ценностей.
Два принципа историографии
Если так, то тысячелетняя эволюция исторического познания кажет-
ся разграниченной появлением двух принципов, каждый их которых стал
поворотным пунктом. Первый, относящийся к периоду Древней Греции,
заключается в том, что история - это бескорыстное знание, а не нацио-
нальные или династические воспоминания; второй, окончательно сфор-
49
J. Monod. Leçon inaugurale, Collège de France, chaire de biologie moléculaire,
1967 "Сегодня повсюду выступают за чистую науку, свободную от какого-либо сию-
минутного влияния, но делается это как раз ради praxis, во имя еще не известных
сил, которые только она может открыть и укротить. Я обвиняю людей науки в час-
том, слишком частом потворстве этому заблуждению; во лжи по поводу их подлин-
ного замысла, в ссылках на силу ради того, чтобы на самом деле развивать позна-
ние, представляющее для них единственный интерес. Этика познания принципи-
ально отличается от религиозных и утилитаристских систем, которые видят в
познании не цель, а средство ее достижения. Единственная цель, главная ценность,
высшее благо в этике познания - это, признаемся, не счастье человечества, и еще
менее того его земная сила или его удобство, ни даже Сократов gnôthi seauton, a
само объективное знание". Святой Фома в Summa contra gentiles, 3, 25, 2063 (éd.
Fera, vol. 3, p. 33, cf. 3, 2, 1869 et 1876) противопоставляет в этом смысле познание
и игру, которая не является самоцелью. То, что познание является самоцелью, не
означает, что при случае его нельзя использовать для каких-то иных целей, полез-
ных или приятных; но, во всяком случае, его собственная цель всегда на поверхно-
сти и всегда самодостаточна, и формируется знание, исходя из этой единственной
цели, то есть исходя только из истины. Для Фукидида история, открывающая исти-
ны, которые всегда остаются подлинными, - это конечное достижение в области
познания; но не в области деятельности, где следует рассматривать неповторимую
ситуацию, что делает бесполезными слишком общие истины ktema es aei: J. de Romilly
особо подчеркнул этот принципиальный момент (незамеченный, в частности, у
Jaeger), противопоставив фукидидову историю той, что хочет поучать людей дей-
ствия (Полибий, Макиавелли). Так же точно, согласно известной шутке, Платон
написал Республику, чтобы полисы стали совершеннее, тогда как Аристотель напи-
сал Политику, чтобы усовершенствовать теорию.
81
мулированный в наши дни, гласит, что всякое событие достойно исто-
рии. Эти два принципа вытекают один из другого; если мы изучаем про-
шлое из чистого любопытства, то познание будет обращено к видовой
специфике, так как у него не будет никаких причин предпочитать одно
индивидуальное другому. Поэтому любая система фактов становится
объектом охоты историка, как только у него появляются необходимые для
нее понятия и категории: как только у него имеются средства для пости-
жения экономических или религиозных фактов, возникает история эко-
номики и история религии.
К тому же, возможно, еще не сказались все последствия появления
целостной истории; может быть, ей суждено перевернуть нынешнюю
структуру гуманитарных наук и привести к особому подъему социоло-
гии, как мы увидим в конце этой книги. А прямо сейчас мы можем по-
ставить, по меньшей мере, один вопрос. Поскольку всякое событие столь
же исторично, как любое другое, событийное поле можно делить совер-
шенно произвольно; почему же мы так часто придерживаемся традици-
онного его деления, исходя из времени и пространства, - «история Фран-
ции» или «история XVIII века», - из неповторимости, а не из видовой
специфики? Почему книги под названием Революционный мессианизм в
истории, Социальная иерархия во Франции, Китае, Тибете и СССР с
1450 г. до наших дней или Война и мир между народами (если перефра-
зировать названия трех недавних изданий) остаются еще такой редко-
стью? Может быть, из-за сохранившейся исконной привязанности к не-
повторимости событий и национального прошлого? Откуда идет это пре-
обладание хронологического деления, которое выглядит как продол-
жение традиции королевских хроник и национальных летописей? Ведь
история - не разновидность династических или национальных жизне-
описаний. Можно пойти и дальше: время - это не главное для истории,
так же как и индивидуальность событий, которую история терпит не по
своей воле; тот, кто «действительно любит познание» и хочет постичь
специфику фактов, не придает особого значения наблюдению за после-
довательно разворачивающимся позади него величественным ковром, свя-
зывающим его с его предками-галлами: ему нужна лишь какая-то про-
должительность времени, чтобы увидеть развитие в ней некой интриги.
Если же, напротив, мы считаем, вслед за Пеги, что историография - это
«память», а не «надпись», что историк, «оставаясь в рамках той же расы,
телесной и духовной, преходящей и вечной, должен просто говорить о
Древних и обращаться к ним», то в этом случае мы осудим не только