И вот по городу Ване на юге Франции идет старый джентльмен. На нем белый арабский
бурнус, голова закрыта от {142} солнца широкополой соломенной шляпой, он опирается
на трость, принадлежавшую Ирвингу. С ним всегда кожаный чемоданчик; карандаши,
бумага, перья наготове-вдруг понадобится что-нибудь записать, нарисовать.
Неясная фигура в золотом свете, которую собирались вывести в спектакле МХТ, когда
Качалов произносил "Быть иль не быть", и которая так и не далась в руки - не помогли ни
волшебный фонарь, ни газ на просвет, никак ее было не уловить,- навестила Крэга, когда
ему исполнилось девяносто четыре года. Он так и не смог создать театра, и даже те
немногие постановки, что рисковали ему поручить, не доводил до конца; его замыслы
никогда не осуществлялись полностью; так, отдельные мысли, какие-то приемы; чувство,
выраженное пространственными отношениями; мысль, чуть уловленная гравюрой или
рисунком...
Мечтатель. Фантазер. Вот и "Гамлет" в МХТ - чем все окончилось? .. Каждый, кто знаком
с театральной практикой, легко может себе это представить. Стали все реже играть
спектакль, афиша менялась: пошли новые, более успешные постановки, а в этой, уже
устаревшей, нужда пропала; "Гамлета" сняли с репертуара - он, вероятно, и не годился для
этого понятия, репертуара; ширмы вынесли со сцены (кавычки уже не нужны, остались
просто ширмы), увезли на склад; во время отправки, наверное, облупилась золотая бумага,
порвался холст,-материалы непрочные, недолговечные; потом нужно было поместить на
складе и другие декорации; плотники неудачно пристроили какой-то угол, рейки
сломались (не велика беда, о возобновлении спектакля не было и разговора), и вот пришло
время, обследовали склад: инвентаризация? места не хватало? Решили очистить
помещение от хлама; материал был недефицитный, хранить покореженные, грязные
ширмы было непрактично. Холст содрали, выбросили на свалку, дерево отправили в
топку.
Спектакль, премьера которого состоялась в МХТ 23 декабря 1911 года (5 января 1912
года), мне и самым отдаленным образом не вспоминался, когда, неудобно устроившись (а
бывает ли когда-нибудь удобной съемочная точка?), я лежал на грязной площадке,
которую катили по рельсам, и, прильнув к глазку кинокамеры, следил, как входят в кадр и
исчезают из поля зрения каменные глыбы. А почему, собственно говоря, должен был
прийти мне на память этот спектакль? Что схожего можно отыскать между грубой
натуральностью щербатых глыб, освещенных солнцем, и крэговскими {143} символами -
не то лживой материи, не то королевского величия?
И тем не менее приходится еще раз повторить последнюю фразу прошлой главы,- все же...
Еще в юности поразили меня эскизы Крэга. Пространство, лишенное опознавательных
знаков, воплощение ночной пустоты и ледяной стужи, туман с моря, в котором что только
не мерещится. Одинокие фигуры среди неведомых каменных миров. Ни детали, ни
черточки, за которую можно зацепиться, чтобы найти путь сюда, потому так и манит эта
пустынность. Ритм форм, оттенки серого, вертикали и горизонтали передают своим кодом
поэзию - она уже не слышна, а видна. Рядом с этими гравюрами и эскизами театральные
декорации казались куцыми, мелочными-под стать провинциальным шекспировским
постановкам: морщащееся трико, напяленное поверх кальсон, декламация с подвыванием,
бороды из пакли.
Я старался узнать побольше о Крэге (сперва удавалось узнать совсем мало) ; потом я
раздобыл его книги и то, что написано о нем; затем в лучших английских постановках я
отличал его идеи (только два тона: коричневый и серый - ничего больше!). И теперь,