Лазарев В.Н. Начало раннего Возрождения в итальянском искусстве
Подождите немного. Документ загружается.
Поначалу Козимо действовал в жестких рамках цехового строя36. Он участвовал как член
выделенных цехами комиссий в надзоре за работами над мозаиками флорентийского
баптистерия и за постановкой статуи св. Матфея в Ор Сан Микеле. Матфей был патроном
банкиров, и Козимо, как консул цеха Камбио, вел в 1419 году переговоры с автором
статуи — Гиберти. Это говорит о том, что уже в те времена Козимо почитали как
человека, сведущего в искусстве. Однако подлинной его страстью сделалась архитектура.
Он считал, что воздвигнутые им здания обеспечивают ему бессмертие. Недаром он
неизменно украшал их своим гербом. И он не жалел средств прежде всего на постройку
церквей и монастырей. Возможно, здесь сказалась богобоязненность Козимо, всегда
помнившего о том, что его богатства были нажиты в первую очередь от ссуды денег под
проценты. Если верить старым источникам, он любил приговаривать в шутку: «Имей
только терпение ко мне, Господи, и я воздам тебе стори-LOp. cit.,p.284. цей»3'. Во всяком
случае, в меценатстве Козимо сыграли свою роль разные причины: и личное тщеславие, и
столь характерная для ренессансного человека жажда бессмертия, и вполне искреннее
желание украсить свой родной город,
Характерно, что свою строительную деятельность Козимо начинает с перестройки
монастырей (Сан Франческо аль Боско в Муджелло, Сан Марко во Флоренции) и лишь с
середины 40-х годов приступает к возведению собственного палаццо. Построив в Сан
Марко фамильную капеллу и колокольню, он вскоре настолько увлекается расширением
своего любимого доминиканского монастыря и устройством при нем библиотеки, что без
колебаний тратит свыше 40 тысяч флоринов. В 40-е годы Козимо занят рядом достроек в
Санта Кроче (это обошлось ему около 8 тысяч флоринов). Огромных средств стоят
Козимо работы по достройке и украшению церкви Сан Лоренцо, начатой его отцом
Джованни ди Аверардо и богатыми прихожанами его прихода. С 1456 года Козимо
загорается мыслью возвести загородный монастырь Бадия, принадлежавший августинцам,
чей приор дон Тимотео Маффеи дружил с Козимо. В постройку монастырского ансамбля
с библиотекой Козимо вложил jo тысяч флоринов. Наконец, постройка дворца обошлась
ему в 6о тысяч, а вилла в Кареджи — в 15 тысяч флоринов. Такая щедрость, возможная
лишь при непрерывном воспроизводстве капитала, была для Флоренции чем-то
принципиально новым. И она знаменует существенный сдвиг, когда центр тяжести
оказался перенесенным с коммунального строительства на частное. Принципат Козимо
Медичи подготовил почву для меценатства как нового социального явления. По стопам
Козимо пошли и Франческо Сфорца, и
Лудовико Гонзага, и многие другие магнаты Возрождения. Вероятно, все они разделяли
мнение известного флорентийского богача Джованни Ру-челлаи, что тратить деньги
несоизмеримо приятнее, чем их наживать39.
Леон Баттиста Альберти, чутко улавливавший все новые веяния, занимал в отношении
меценатства две далекие одна от другой точки зрения. Если в сочинении «Delia famiglia»,
написанном между 1437 и 1441 годами, он считал меценатство делом необязательным,
хотя и приятным40, то в своих «Десяти книгах о зодчестве», завершенных в 1452 году,
Альберти воспринимает меценатство уже в гораздо более положительном плане.
Несомненно, он учел при этом опыт строительной деятельности Козимо Медичи. «Если
ты возвел великолепную стену или портик, или изукрасил у себя двери, колонны и крыши,
то добродетельные мужи восхваляют и твою, и свою участь, радуясь за тебя и за себя,
главным образом потому, что понимают, как много красы и достоинства ты прибавил
этими плодами своего богатства себе, семье, потомкам и городу»41. Последним словом
Альберти хотел подчеркнуть общественную сторону меценатства, поскольку для него как
для флорентинца этот момент сохранял все свое значение.
11
Старые авторы промедичейской ориентации безудержно восхваляют меценатство Козимо.
У них мы сталкиваемся с характерными для ренес-сансных жизнеописаний
преувеличениями (ampli-ficatio) и прославлениями (laudatio). При чтении этих
жизнеописаний создается впечатление, что Козимо действовал по заранее обдуманному
плану, только и делая, что утверждая готовые проекты, которые затем мгновенно
осуществлялись. В действительности, как это убедительно показал Э. Гомбрих, Козимо
меценатствовал с опаской, боясь обвинений в «великолепии» (та-gnificentia). И свои
строительные замыслы он осуществлял не сразу, а по частям, с перерывами (особенно
показательна в этом отношении история строительства церкви Сан Лоренцо). Сам Козимо
хорошо разбирался в архитектуре и давал зодчим ценные, вполне конкретные указания42.
Но это еще не позволяет рассматривать его как
одного из «создателей» стиля Возрождения. Все основные сдвиги в области архитектуры,
скульптуры и живописи произошли до того, как Козимо вступил на путь меценатства. Он
примкнул к уже сложившимся ренессансным традициям. И поскольку он был человеком
исключительно влиятельным, это имело немаловажное значение. В его лице гуманисты и
художники обрели просвещенного ценителя, который помог новому направлению
приобрести большой размах. Но он стоял не у его истоков, а выступил на сцену в тот
момент, когда все главные слова нового эстетического евангелия были уже сказаны
Брунел-лески, Донателло и Мазаччо.
В своем общении с гуманистами и художниками Козимо держал себя необычайно просто.
Он любил задавать вопросы, вникать в мельчайшие детали, выказывать знаки одобрения.
Так он вел себя и при переговорах с зодчими, и в книжной лавке Веспасиано да Бистиччи,
и в келье ученого монаха Траверсари, и в лачуге простого ремесленника, доверчиво
рассказывавшего ему о своих делах. В юные годы он участвовал в Констанцском соборе и
объехал большую часть Германии и Франции. Он хорошо знал людей, тонко разбирался в
делах, обладал из ряда выходящей памятью, позволявшей ему ничего не забывать и точно
взвешивать все pro и contra. Незримыми путями стекались к нему со всех сторон
политические и торговые новости, так что ему хорошо были известны тайны европейских
дворов и настроения народных масс. Государственных людей и послов он поражал своей
замкнутостью, лишавшей их возможности добыть от него нужные сведения. Холодная
вежливость его речей не позволяла разгадать его сокровенные замыслы. Расчетливый
политик, человек дела, трезвый купец, он привык считаться с реальными вещами.
Недаром он говорил, что упадет тот, кто на небе ищет опоры для лестницы своей жизни и
что он лично всегда укреплял ее на земле. При всем этом в Козимо подкупала особая
простота, нередко переходившая в сердечность. Обычно он шел по городу в
сопровождении лишь одного слуги, на улице и в совете неизменно уступал место старшим
гражданам, любил копаться в
своем саду, относился ко всем с участием, всегда был готов помочь нуждающемуся, в
обращении с согражданами был ровен и спокоен, избегал шуток и фамильярностей. Речь
его была односложной и по-тоскански лаконичной. Когда к нему пришел искать совета
один ограниченный человек, назначенный подеста в подвластном Флоренции городе,
Козимо так наставлял его на путь истинный: «Одевайся соответственно должности, но
говори мало». Когда незадолго перед своей смертью он слушает с закрытыми глазами, как
Марсилио Фичино читает ему творения Платона, то на вопрос Монны Контессины:
«Зачем так закрывать глаза ?» — Он дает ответ: «Чтобы их приучить» — и закрывает их
навеки. Когда вскоре после смерти младшего сына Джованни он делает обход своего
нового палаццо, из его уст вырывается горькое признание: «Очень уж велик этот дом для
такой небольшой семьи» (Questa e troppo gran casa a si роса famiglia)43. В Козимо Медичи
совмещались черты, казалось бы исключающие друг друга: холодный расчет,
12
беспощадность по отношению к врагам, трезвость оценок и особая простота и
сердечность в обращении с людьми, с помощью которых он осуществлял свои начинания.
Как бы не расценивать флорентийскую республику времен Альбицци и Козимо Медичи,
одно остается несомненным — это было самое передовое для Европы первой половины
XV века политическое образование. В нем феодальные силы были почти полностью
выключены из игры, богатое и просвещенное бюргерство крепко держало в своих руках
власть, не порывая с влиятельными цеховыми организациями14, выборные
республиканские органы все время обновлялись, свободную мысль не подавляли ни
государство, ни церковь, экономический расцвет города предоставлял возможность
широко тратить деньги на постройку церквей, палаццо и общественных зданий, а также на
их украшение. Постоянная политическая борьба и тяжелые войны с Висконти и королем
Владиславом препятствовали застаиваться крови, формировали сильные характеры,
шлифовали личную доблесть, а старые республиканские традиции удерживали от
крайностей и напоминали о необходимости соблюдать гражданский долг. Так Флоренция,
предельно динамичный для своего времени общественный организм, стала ареной, на
которой развернулись наиболее значительные события художественной жизни первой
половины века.
Рубеж XIV-XV веков знаменовал для Флоренции сложение гуманизма гражданственного
типа, обладавшего целым рядом специфических черт. Он был неразрывно связан с
успехами флорентийской республики и ростом патриотических чувств. Военные победы
укрепили веру в республиканский строй, в республиканские порядки, рассматриваемые
как продолжение республиканских традиций античного Рима. Латинский язык начинает
все более сближаться с volgare, между ними устанавливается тесное взаимодействие45.
Великие писатели прошлого (Данте, Боккаччо, Петрарка), на которых нападали наиболее
экстремистские круги гуманистов, восстанавливаются в своих правах и получают полное
признание. Флорентийские гуманисты ратуют за крепкую семью, за неукоснительное
выполнение гражданского долга перед республикой, за разумную трату денег, за личную
доблесть, которая не должна вступать в противоречие с интересами государства. Эти
гражданственные мотивы, звучащие с особой настойчивостью в первой трети века, когда
сформировалось новое ренессансное искусство, к 40-50-м годам XV столетия постепенно
утрачивают свою действенность, уступая место таким, которые отвечали новым запросам
принципата.
Известный ученый Г. Барон очень хорошо показал, каким образом сложился во
Флоренции этот «гражданственный гуманизм»46. Он окреп и получил развитие как
прямой отклик на борьбу республиканской Флоренции с тиранией Джан Галеаццо
Висконти. Датировав по-новому ряд основных литературных источников (второй диалог
Бруни «Ad Petrum Histrum», «II Paradiso degli Alberti», инвективу Доменико да Прато
против Никколо Никколи и Бруни)47, Г. Барон трактует эти источники не как
самодовлеющие документы, а в их историческом становлении, как живую реакцию на
происходившие в конце XIV — начале XV века события. Он считает, что Бруни поначалу
(ок. 1400 г.), находясь под сильным влиянием монархических убеждений Никколо
Никколи, не был непоколебимым республиканцем и разделял классицизирующий
экстремизм, отрицавший интерес к истории родного города и итальянскому языку. И
лишь позднее (примерно в 1404-1406 гг.) он занял открыто республиканскую позицию,
что нашло отражение во втором диалоге «Ad Petrum Histrum», где он наделил и Никколо
Никколи и Салутати своими собственными взглядами. Точка зрения Барона, вызвавшая
критику со стороны ряда ученых48, имеет ту сильную сторону, что она правильно
оттеняет «гражданственный» характер флорентийского гуманизма и ставит его развитие в
прямую связь с политическими событиями конца XIV — начала XV века.
13
Среди флорентийских гуманистов ведущей фигурой был Леонардо Бруни (I37O-I444)49-
Он стоял в центре политической жизни, дважды занимал в Риме пост секретаря папской
курии (1405-1415) и дважды же пост канцлера флорентийской республики (в 1410 г. и
второй раз в течение семнадцати лет, между 1427 и 1444 гг.), наконец, дважды был членом
синьории и несколько раз членом Совета десяти. Бруни считал себя верным преемником
Колуччо Салутати, чьи классические традиции он сознательно продолжал. Блестящий
знаток латыни и греческого языка, он основательнейшим образом изучил творения
Аристотеля и Цицерона, стиль которого он взял за образец. Один из самых образованных
гуманистов своего времени, он не чуждался жизни, а стоял в самой ее гуще. Его в первую
очередь интересовали общественные и этические проблемы, и именно им он уделил
наибольшее внимание.
Свое понимание политического строя Флоренции Бруни изложил в трех сочинениях:
«Похвала Флоренции» (ок. 1403-1404 гг.), «История фло-рентинского народа» (с 1416 г.) и
«О политическом строе флорентинцев» (1438-1443)- Истоки Флоренции он возводит ко
временам римской республики, считая, что его родной город явился продолжателем
античных республиканских традиций. В споре гуманистов об исторической роли и
значении Цезаря Бруни, подобно Поджо, дает резко отрицательную оценку Цезарю,
рассматривая его как губителя свободы и возводя к его времени начало упадка римской
культуры. Современник войн с Висконти и королем Владиславом, Бруни, упоенный
победами республиканской Флоренции, проецирует в прошлое свою ненависть к
тиранической власти. Флоренция его времени, утверждает Бруни, достигла положения
Рима после разгрома Карфагена. Ее законы прежде всего направлены к свободе и
равенству всех граждан. Поэтому флорентийская конституция может быть приравнена к
«народной форме» правления50. Бруни не жалеет красок, чтобы превознести
политический строй своего родного города. «Равная свобода существует для всех ...
надежда доова для всех, лишь бы они обладали трудолюбием и природными дарованиями
и вели разумный и достойный образ жизни, так как наше государство требует от граждан
virtus и probitas. Кто бы ни имел эти качества, он рассматривается как достаточно
благородный по происхождению, чтобы принять участие в управлении республикой ...
Это и есть подлинная свобода, равенство в государстве: не бояться насилия либо
злодеяний со стороны кого-либо и наслаждаться равенством среди граждан перед законом
и в занятии общественных должностей ... Но теперь удивительно наблюдать, насколько
этот доступ к общественным должностям, открытый для свободного народа, пробуждает
таланты граждан. Где человеку дана надежда достичь почета в государстве, там он
набирается мужества и выдвигается на первый план; где он лишен этой надежды, он
становится ленивым и утрачивает свою силу. Поэтому поскольку такая надежда и такая
возможность налицо в нашем обществе, нас не должно удивлять изобилие талантов и
прилежания»51. Этот оптимистический взгляд на вещи был несколько поколеблен у
Бруни к концу его жизни, когда с утверждением принципата Козимо Медичи он имел
возможность наблюдать быстрое перерождение флорентийской «демократии» в
неприкрытую олигархию. В своем трактате «О политическом
строе флорентинцев» он сетует на то, что флс-рентинская республика превратилась в
помесь власти немногих и власти народа. Как только граждане перестали выполнять свой
воинский долг и стали прибегать к наемникам, влияние перешло к аристократии и
богачам, и образованность и богатство стали цениться выше, чем готовность гражданина
пожертвовать своей жизнью ради отечества. Бросая взгляд в прошлое. Бруни считает, что
уже с середины треченто Флоренция превратилась в государство смешанного типа, в
котором народ лишь принимает заксзъг либо налагает на них вето, подготовка же н йсг-
мулировка всех решений находятся в руках тл-большой господствующей группы52. Здесь
К^->—-увидел в реальном свете то, что долгие гогы застилало от его взора упоение
14
военными и политическими успехами Флоренции и что он мог по-настоящему понять уже
после того, как все нити управления сошлись в руках Козимо Медичи.
В представлении Бруни человек — сушестз-г общественное. Он не должен чуждаться
обшенгл с людьми. В «Жизнеописаниях Данте и Петрат-ки» Бруни потешается над теми,
кто полагает. будто бы ученым может быть лишь пребьг=а:-г-щий «в одиночестве и в
праздности; и я НЕХСГГГ. не видел среди этих притворщиков, избегающих бесед с
людьми, таких, которые знали бь: ттг: языка»53. В частности, монахи не вызывакт Бруни
никакой симпатии, и сам институт M:ZI-шества он считает предназначенным для обмана
простых людей54. По природе своей человек етг-е-мится к благу, но на этом пути его
подстерегав: г ложные учения, бороться с которыми помогает античная философия, в
первую очередь философия Аристотеля. Истинное благо заключается з добродетели, путь
к ней свободно открыт любому человеку. Здесь ему помогают соответственно воспитание
и образование, причем они распространяются и на дух, и на тело. Тело ггопжно быть
здоровым и сильным, дух же должен стремиться к умеренности в пользовании
жизненными благами и к усвоению основ наук, необходимых всякому гражданину55. При
изучении наук i практика неотделима от теории и теория от практики. Кто не может найти
своему уму применение в обществе, у того, утверждает Бруни, его совсем нет56.
Одинаково высоко ценя и философа и полководца, Бруни тем не менее ясно отдает себе
отчет, кто является более реальной фигурой: «Но от полководца зависит благоденствие и
спасение государства и народа; всемирная история обыкновенно повествует не о
философах и людях науки, а об отличных полководцах»67. В этой фразе ясно сказался
здравый взгляд на вещи, сложившийся в результате длительной политической коман-
деятельности Бруни. Для его «гражданственного гуманизма» эта фраза особенно
показательна.
Бруни преисполнен гордости от сознания того, что Флоренции вьшала на долю роль
«principatus litterae studiaque» в Италии и что ее уроженцами были все великие поэты58.
Будучи сам правоведом и входя в цех нотариусов, он, естественно, должен был высоко
ценить свою профессию, обеспечившую ему жизненную карьеру. Но он рассуждал
гораздо шире, как истый гуманист: «Хотя изучение права более выгодно, оно в отношении
достоинства и полезности уступает studia humanitatis. Они нацелены на формирование
хорошего человека, от которого нельзя помыслить чего-либо более полезного ... Честный
человек будет уважать правоведов и выполнит волю завещателя, даже если завещание
будет средакти-ровано не в должной форме ... Доброта и добродетель неизменны, тогда
как право меняется .— согласно времени и месту .. ,»53. Бруни особенно высоко ставит
штудии, «направленные на обретение науки о тех вещах, которые касаются жизни и
нравов, штудии, называемые гуманитарными, потому что они совершенствуют и
украшают человека»60. В этих скупых словах содержится вся программа раннего
флорентийского гуманизма.
В трактовке Данте Бруни идет по стопам Чино ди мессер Франческо Ринуччини и
Доменико да Прато, резко выступавших против отрицательного отношения к великому
поэту со стороны Никколо Никколи и других ученых педантов61. В своих
«Жизнеописаниях Данте и Петрарки», написанных в зо-е годы на итальянском языке,
Бруни демонстративно выступает за восстановление volgare в его правах. Он объявляет
Данте великим поэтом, ничем не уступающим писателям древности, и для него отныне
volgare столь же прекрасный язык, как и латынь. Он обосновывает это следующим
декларативным заявлением: «Каждый язык имеет свое совершенство и свое звучание и
свою отточенную и научную речь»62. Тем самым был нанесен удар по всем узколобым
латинистам, с презрением взиравшим на родной язык, и одновременно подготовлена
15
почва для великолепного volgare Леон Баттиста Альберти, Лоренцо Медичи и Кристофоро
Ландини.
Старые источники характеризуют Бруни как человека строгого и сдержанного. Но в
письмах своих он выступает в несколько ином свете — наблюдательным, любящим
жизнь, умеющим наслаждаться красотами природы. Чего стоит такой прелестный отрывок
из одного его письма, в котором важный канцлер флорентийской республики предстает
перед нами самым обыкновенным человеком: «Невероятное очарование реки, которая
протекала среди зелени берегов, по хрустальному ложу и под листьями тополя, манило
нас к себе и привлекало (речь идет о компании друзей Бруни, приехавших погостить в
деревню. — В. Л.). Поэтому, быстро сняв обувь и тоги, мы принялись ловить рыбу и
возиться в воде как малые дети, кричать как пьяные, бороться как сумасшедшие»63.
Совсем иным по характеру был другой знаменитый флорентийский гуманист — Поджо
Брач-чолини (I38O-I459)64- Веселая открытая душа, он любил шутку, любил повздорить,
любил вольную жизнь. Сын разорившегося аптекаря, Поджо прибыл из местечка
Терранова во Флоренцию с пятью сольди в кармане. В нем приняли участие Салутати и
Никколо Никколи. Они помогали ему советами, книгами и деньгами. Обладая прекрасным
почерком, Поджо зарабатывал себе хлеб насущный перепиской старых рукописей. Жадно
впитывал он все новые идеи, не покладая рук работал над своим собственным
воспитанием. «Все, что во мне есть, — писал он, — я приобрел чтением, а не слушанием
лекций»65. В 1403 году он поступил к епископу города Бари и вскоре перешел на службу
в римскую курию, где занимал, с перерывами, почти в течение пятидесяти лет, должность
апостолического секретаря. Он в курсе всех новостей и перемен, он в водовороте событий.
То мы видим его на Констанцском соборе, то объезжающим старые немецкие,
французские и английские монастыри в поисках древних рукописей, то выполняющим
дипломатические поручения в Болонье и Ферраре. Он знает всех сильных мира сего, и
обаяние его литературного таланта открывает ему все двери. Но больше всего его
притягивает Флоренция, куда он наезжает чуть ли не каждый год. Здесь все ему близко и
дорого, здесь он сложился как человек и писатель, здесь живут его закадычные друзья,
здесь та атмосфера, которая по-настоящему ему дорога. Он отказывается от мысли
принять священнический сан, хотя к этому его и склоняют церковные круги. «Не будучи
ни пнем, ни стволом»66, он легко увлекается женщинами. В Риме у него любовница, от
которой он имеет кучу детей. Уже по достижении пятидесяти шести лет он женится на
восемнадцатилетней флорентинке из знатного рода Буондельмонти, девушке редкой
красоты и ума, и тут же пишет в оправдание своего поступка небольшой диалог «Следует
ли старику жениться», в котором Никколо Никколи и Карло Марсуппини, споря друг с
другом, тщательно взвешивают все pro и contra. Два года спустя он строит себе под
Флоренцией виллу Вальдарнина, возводит тут же здание для библиотеки и хранения
собранных им антиков — предмет восторгов Донателло67. Принадлежа к промедичейской
партии, он заканчивает свой жизненный путь канцлером флорентийской республики (с
1453 г0- За год до смерти отказывается от этого почетного поста, чтобы провести
последние дни жизни на своей вилле, в кругу детей, на лоне природы. Флорентийская
республика устраивает ему торжественные похороны в Санта Кроче, а синьория
заказывает его живописный портрет Антонио Поллайоло, предназначенный для Зала
проконсулов.
Жизнь Поджо была столь же полной и счастливой, как и жизнь Бруни. И он не чуждался
общественных дел, и он был убежденным республиканцем. В 1427 году Поджо писал
Франческо Барбаро: «Мы, родившиеся в свободном обществе, привыкли презирать
тиранов; и мы объявляем всему свету, что начали эту войну (речь идет о войне против
Филиппо Мария Висконти. —В. Л.) ради защиты свободы в Италии»68. Признавая, что
16
свобода дорога любому человеческому сердцу, Поджо подчеркивает ее особое значение
для флорентинцев, «так как во Флоренции не управляют единицы, и нет места
высокомерию оптиматов либо знати; народ призывается на основе равного права
выполнять общественные обязанности в государстве. Вследствие этого как высоко
стоящие, так и простые люди, как члены благородных семейств, так и человек из народа,
как богатые, так и бедные работают с одинаковым усердием ради свободы»69. С этих же
республиканских позиций дает Поджо уничтожающую оценку исторической роли
императорского Рима, этого «бича не только Италии, но и всего мира... ибо, стремясь
расширить свои владения и подчинить соседние народы, он привел к гибели
бесчисленных городов и опустошению многих провинций, к несчастью множества людей
и дошел до таких размеров, что должен был пасть от своего собственного веса»70.
И в своих небольших трактатах («О скупости», «О знатности», «О несчастии князей»,« Об
изменчивости счастья», «Против лицемеров», «Трех-частная история», «О горестях
человеческого состояния», «В похвалу венецианской республике») и в «Фацетиях», этом
собрании прелестных новелл, живых и остроумных, Поджо выступает как писатель,
которому ничто человеческое не чуждо. Он бичует неуемную жадность, ратует за то, что
истинная знатность основывается только на личных достоинствах человека, порицает
государей за отсутствие добродетелей, за скупость и жестокость, полагая, что они никогда
не бывают счастливы из-за постоянных забот и что истинное счастье остается уделом
лишь простых, маленьких людей, глумится над ханжеством и сребролюбием монахов,
противопоставляя их праздности полную труда и лишений жизнь крестьянина, в поте
лица обрабатывающего свой участок, дабы вырастить на нем нужный всем хлеб, осуждает
правителей, презирающих и попирающих законы, «оставляя их слабым, наемным
рабочим, беднякам, неграмотным, людям без достатка, которые управляются ими скорее
силой и страхом, нежели законами .. .»71, обличает жадных и бессовестных кондотьеров
и пороки, царящие в римской курии. Горизонт его необычайно широк, и он не
задумывается над противоречиями, снимая их в единстве своей яркой, импульсивной
личности. Поэтому колкости по адресу курии и монахов не мешают ему оставаться
верным сыном католической церкви, а симпатии к бедным и обездоленным уживаются с
презрительным отношением к «черни», к темной необразованной массе, чье положение
нужно улучшить, но от которой благоразумнее держаться подальше. Он рассуждает
весьма трезво: «Что лучше, чтобы город был полон богатыми, которые своими средствами
помогают себе и другим, или бедными, которые ни себе, ни другим не могут быть
помощниками»72.
Выше всего Поджо ставит ум и разум. «Природа, мать всех вещей, дала человеческому
роду ум и разум, этих превосходных вожатых для жизни доброй и счастливой ...». Но
среди благ, которыми природа наделила человека, едва ли не высочайшим является речь.
«Без нее сам разум и ум ничего не значили бы. Действительно, только речь, с чьей
помощью мы получаем возможность выразить доблесть души, отличает нас от других
существ»73. Эту человеческую речь — живую, гибкую, переливающуюся всеми красками
—Поджо ценил превыше всего. Он не был философским умом. Его привлекало все
единичное, конкретное, и уже на этой основе он делал выводы, всегда поражающие
меткостью наблюдений и всегда бьющие в точку. Эта свойственная Поджо
импульсивность особенно бросается в глаза в его письмах, составляющих одну из
наиболее интересных страниц в истории кватрочентистской прозы.
Письма Поджо писал легко и в огромном количестве. Он знал, что они сразу же
расходятся во множестве копий и что их читают самые широкие круги публики. Пишет он
живо, увлекательно, остроумно. Вот, к примеру, как Поджо передает свои впечатления от
горного курорта Бадена,
17
который он посетил в январе 1415 года во время Констанцского собора: «Приятнейше
видеть девушек, уже созревших для замужества, в возрасте полного расцвета, с
прелестными и веселыми лицами, поющими подобно богиням, плавающими в воде,
скинув свои весьма легкие одежды, так что ты сочтешь каждую из них второй Венерой.
Более состоятельные семейства имеют особые бассейны, в которых красивые девушки и
дамы в ярких легких купальных костюмах танцуют, поют, играют под восхищенными
взорами смотрящих на них с балконов и галерей зрителей. Устраиваются пиры в воде, при
которых кушанья и напитки размещаются на плавучих столах. После купанья
устраиваются новые игры — в мяч и другие на прохладном берегу реки. Всюду царствует
полная свобода и ничем не стесняемая веселость ...» «Я все это сообщаю, — добавляет
Поджо, — чтобы ты уразумел, каковы эти последователи учения Эпикура. И я полагаю,
что это место и есть то, в котором был создан первый человек, и которое евреи называют
Галидон, то есть сад наслаждений. Ибо если наслаждение может сделать жизнь
счастливой, то я не знаю, чего недостает в этом месте для совершенного и во всех
отношениях законченного счастья»74. В этом письме, адресованном Никколб Никколи,
Поджо выступает перед нами как убежденный эпикуреец, каковым он и являлся в жизни.
Во втором письме, написанном через несколько дней оттуда же, Поджо предстает в
совсем ином обличье. Здесь звучат гневные, гражданственные ноты. Свидетель суда над
сподвижником Гуса Иеронимом Пражским, Поджо подробно описывает и его казнь.
«Ничего он не думал противного положениям церкви божьей, но [выступал] против
злоупотреблений клириков, против надменности, роскоши и пышности прелатов. Ибо в то
время как богатства церкви должны [употребляться] на бедных, странников, построение
церквей, человеку доброму отвратительно видеть, как они растрачивают [эти богатства]
на публичных женщин, на пиры, на лошадей и собак, на богатые одежды и на прочие
вещи, несовместимые с верой Христовой». Естественно, эти обвинения вызвали со
стороны церковных кругов бурю возмущения, но Иероним непоколебимо стоял на своем,
«бесстрашный, не только презирая смерть, но стремясь к ней, так что ты мог бы назвать
его вторым Катояом». «Со спокойным и даже веселым лицом шел Иероним на казнь, не
страшась огня, мучений, смерти. Ни один из стоиков не переносил смерть так
мужественно, как он, казалось желавший ее ...» и «когда палач хотел зажечь костер не
спереди, а сзади, за его спиной, чтобы он не видел этого, мученик сказал ему: «Иди сюда
и зажги огонь на моих глазах, ибо если бы я боялся его, я бы никогда не пришел на это
место и бежал бы от него». Так был сожжен этот замечательный (кроме его веры)
человек»75. Достойно внимания, что эти слова были написаны не кем иным, как
«апостолическим секретарем», служившим при папской курии. Гуманист позволил ему
увидеть в «еретике» честного, стойкого человека, и если он ввел оговорку («кроме его
веры»), то это было вызвано лишь осторожностью и ни в какой мере не умаляет глубокую
симпатию Поджо к мученику за правое дело.
Среди гуманистов, писавших на латинском языке, Поджо — один из самых талантливых и
блестящих. Одновременно с ним во Флоренции подвизалась целая группа литераторов,
увлекавшихся новыми гуманистическими идеями, которые завоевывали все более
широкие круги общества. Эти идеи проникали и в среду духовенства. В лицеАмброджо
Траверсари(1з86-1439)76 Луиджи Марсили" нашел себе достойного преемника.
Выходец из крестьян Романьи, Траверсари появился во Флоренции в 1400 году. Он
вступил в монастырь дельи Анджели, принадлежавший одному из самых строгих
монашеских орденов — ордену камальдулов. Дружба с Никколо Никколи и слушание
лекций грека Хризолора пробудили в нем интерес к гуманистическим штудиям, и вскоре
монастырь дельи Анджели сделался таким же местом для собраний и дискуссий, каким
был при Марсили монастырь Санто Спирито. Назначенный в 1431 году генералом ордена
18
камальдулов, Траверсари выполнял ряд важных миссий римской курии в Базеле и
Венгрии и принимал деятельное участие в переговорах между представителями греческой
и латинской церкви в
Ферраре и Флоренции (1438-I439). средактировав на латинском и греческом языках акт
воссоединения церквей. Честолюбивый и тщеславный, он умел лавировать в той сложной
обстановке, которая сложилась при римской курии. Как бы взяв на себя роль св. Бернарда,
Траверсари убеждал папу преобразовать церковь, восставал против роскоши и симонии
римского двора, но делал это с большой осторожностью, дабы не обострить отношений.
На Базельском соборе он выступил как ярый папист, имея обыкновение называть Базель
западным Вавилоном.
В Траверсари вечно боролись два человека. По своему классическому образованию, по
подбору своих друзей, по своим литературным симпатиям он целиком тяготел к
гуманистическому лагерю. Но строгий монашеский устав камальдулов запрещал братии
чтение языческих писателей. Презирая средневековую схоластику, Траверсари выбрал
средний путь. Если одни переводили Цицерона, Квинтилиана, Платона, Аристотеля, то он
переводил и пропагандировал Василия Великого, Иоанна Златоуста, Дионисия Ареопа-
гита, Ефрема Сирина, иначе говоря, тех писателей, чьи творения сохраняли живое
дыхание и отблески античности и в то же время были приемлемы для церкви. Его
любимым автором был Лактанций; по красноречию он считал его равным Цицерону. Он
так же настойчиво разыскивал старые списки посланий Киприана, проповедей Оригена,
творений Тертуллиана, как Поджо — сочинения античных писателей. И когда по
настойчивой просьбе Никколо Никколи и Кози-мо Медичи он перевел для них Диогена
Лаэрпия, то душа его долго угрызалась, что он невольно стал распространителем
античной философии, хотя внутренне его всегда к ней влекло. Пройдет несколько
десятилетий, и такой конфликт покажется странным и неуместным для тех монашеских
кругов, которые окажутся полностью вовлеченными в орбиту притяжения
гуманистических идей.
Если жизнь Траверсари — яркий пример проникновения гуманизма в строгую
монашескую среду, то биография Джаноццо Манетти (1396-I459)78 приоткрывает завесу
над тем, как усваивали гуманизм купеческие круги. Выходец из богатой купеческой
семьи, он предназначался отцом для участия в деле. Как только Джаноццо выучился
читать и писать, его посвятили в тайны бухгалтерской премудрости и, возможно,
отправили в какую-либо факторию, чтобы приучить зарабатывать деньги и чтобы он
познал свет. Но торговля не привлекала Джаноццо, и на двадцать пятом году жизни он со
всею страстью решился целиком отдаться науке. Он спал по пять часов, посещал лекции в
университете и в Санто Спи-рито, примкнул к Никколо Никколи, Леонардо Бруни и
Траверсари, в совершенстве изучил латинский, греческий и еврейский языки; будучи
богатым человеком, собирал рукописи либо давал их переписывать своим писцам. Он
неоднократно выполнял дипломатические поручения республики в Сиене, Римини,
Венеции, Риме и Неаполе, поражая всех своей эрудицией и искусной конструкцией своих
речей, два раза был членом ба-лии, несколько раз — ректором университета.
Пламенный патриот, добрый семьянин, честный купец, неподкупный политический
деятель, знаток классической литературы, ученый богослов, Манетти снискал себе
всеобщую любовь. Разойдясь с Козимо Медичи в вопросе о союзе с Венецией (Козимо
был против такого союза, справедливо опасаясь чрезмерного усиления Се-рениссимы),
Манетти навлек на себя подозрения в недостаточной лояльности и за это должен был
расплатиться в 1453 году разлукой с родиной. Последние годы жизни он провел при
дворах папы Николая V и неаполитанского короля Аль-фонсо.
19
Среди многочисленных работ Манетти, не представляющих большого интереса, по-
настоящему значительным является лишь его трактат «О достоинстве и превосходстве
человека» (ок. 1452 г.)79. Рядом с сочинениями Леон Баттиста Альберти это своего рода
манифест гуманизма, з. Basiieae. во многом предвосхищающий знаменитую «Ога-tio de
hominis dignitate» Пико делла Мирандола.
Манетти решительно выступает против средневековой концепции человека,
подчеркивающей его слабость и беспомощность перед всесилием божества. Он даже
решается вступить в полемику
c папой Иннокентием III, отстаивавшим традиционные взгляды в своем сочинении «De
miseria humanae vitae». Манетти рассматривает человека как самое совершенное творение,
рожденное повелевать и обладающее разумом и превосходнейшим пропорциональным
физическим строением. С помощью интеллекта и рук человек может выполнить любую
работу. Он может строить корабли, возводить пирамиды и различные здания, как это
делает Брунеллески, писать картины, высекать статуи, создавать поэмы. Человеческий ум
выдвигает вперед литературу, медицину, астрономию, физику, теологию, он во многом
подобен разуму Создателя. К другим чудесным свойствам человеческой природы Манетти
причисляет память и волю, позволяющую человеку делать свободный выбор между
добром и злом. Господь бог отвел человеку привиллегированное место на земле, недаром
он наделил его высоко поднятым челом, дабы он мог созерцать небо; все же остальные
живые существа, как бы прижатые к земле, не обладают этим свойством, потому что у них
нет никакой надежды на бессмертие. Таким образом, человек не простой и пассивный
обитатель земли, а активный созерцатель вещей возвышенных и небесных. Он объединяет
в себе все красоты мира, он творец культуры, в неустанной работе изменяющий лик
земли. Так человек превращается в микрокосм — мотив, который получит дальнейшее
развитие в философии Фичино.
Для флорентийской республики характерно, что ученые гуманисты принимали деятельное
участие в политической жизни. Канцлерами республики были Колуччо Салутати,
Леонардо Бруни, Поджо. Канцлером был и преемник Бруни — известный гуманист Карло
Марсуппини (1398— I453)80- Друг и ставленник Козимо Медичи, Марсуппини был
долгие годы профессором флорентийского университета, где он преподавал латинское
красноречие и греческий язык. Он являлся великим почитателем Никколо Никколи, чьи
мнения были для него законом. Обладая огромной памятью и эрудицией, он приводил
своих слушателей в изумление. Бледный, нелюдимый, скупой на слова, Марсуппини
целиком ушел в изучение классики и настолько проникся ее идеалами, что
даже отказался от предсмертной исповеди и причастия81. Ум иронического склада, он
составлял, будучи канцлером, официальные послания восточным правителям и султану, в
которых не скупился на самые льстивые выражения82. Так в этом человеке мирно
уживались взгляды гуманиста с цинизмом политика.
Наиболее ярко связь гуманизма с гражданственными идеалами
флорентийской .республики проявилась у Маттео Пальмьери (14о6-1475)83> автора
известного трактата «О гражданской жизни» (Delia vita civile), написанного около 1433
года на итальянском языке84. Хотя друзья Пальмьери отговаривали его от этого шага, он
не увидел для себя ничего зазорного в том, чтобы отдать предпочтение не латыни, a
volgare, языку Данте и Боккаччо.
Выходец из скромной пополанской семьи, Пальмьери был собственником аптеки и
верным сторонником Козимо Медичи. Он получил хорошее гуманистическое образование
20