Лазарев В.Н. Начало раннего Возрождения в итальянском искусстве
Подождите немного. Документ загружается.
под руководством друга Поджо пистойца Содзомено и Карло Мар-суппини. Бруни, чьим
верным последователем он оставался всю свою жизнь, всегда был для него недосягаемым
идеалом. Латинские сочинения Пальмьери мало интересны, зато трактат являет собой
яркий пример того, как обозначившийся к концу треченто разрыв между латынью и
volgare утратил свое значение и как гуманистические взгляды прониклись гражданским
духом.
Пальмьери, истый патриот своего родного города, принимал деятельное участие в
политической жизни Флоренции. Он неоднократно назначался викарием в подвластных
городу землях, был гонфалоньером компании, приором, гонфа-лоньером правосудия,
членом магистратуры Двенадцати (buon homini), послом в Перудже, в Неаполе, в Риме. Он
имел немалый политический опыт и использовал его в своем трактате, который он облек в
форму диалога.
В диалоге принимают участие знатный флорентинец Аньоло Пандольфини, Луиджи
Гвиччар-дини, Франко Саккетти и сам Пальмьери. Они рассуждают о качествах,
необходимых идеальному гражданину хорошо управляемой республики. Здесь идет речь
и о верном воспитании ребенка и юноши, и о благоразумии, мужестве и умеренности, и о
правосудии во время войны и мира, и о частной жизни, включая брак, дружбу, здоровье,
богатство, и об общественном благе, которое должно стоять в центре внимания выборных
лиц, призванных мудро управлять государством и украшать город прекрасными зданиями.
Пальмьери, широко используя Квинтилиа-на, Плутарха, Цицерона, тем не менее дает
всему свое толкование, исходя из реальной ситуации, сложившейся к его времени в
Флоренции. В этом значение трактата. Он согрет живым дыханием новой
гуманистической мысли. Отсюда его свежесть и актуальность.
Пальмьери подчиняет поведение человека социальным целям, стремясь свести до
минимума разрыв между этикой и политикой. Он дорожит таким знанием, которое служит
обществу, а не тщеславию отдельного человека. Он полон забот о будущем своей родины,
о ее «счастливейшем состоянии и о длительном здоровье от нас рожденных». Его
беспокоят чрезмерная роскошь нарядов флорентинок во время пиров, а также наемные
войска, способствующие снижению гражданского духа. Для него высшим идеалом
остается «интеллектуальный досуг в сочетании с почетной деятельностью в правильно
организованной республике». Он решительно выступает против скупости. «Расширение и
увеличение своего состояния работой и ремеслами» представляется ему вполне
естественным, но он осуждает спекуляции, откуп, ссуду денег под высокие проценты. Как
истый представитель своего класса, Пальмьери относится с плохо скрываемым
презрением к тем, которые продают свою работу, а не продукт ремесла (то есть к наемным
рабочим). Выше всего он ценит широкие торговые операции, банковское дело, сельское
хозяйство и занятия медициной, юриспруденцией, архитектурой и скульптурой, в которых
«уменье, осторожность и острота разума проявляются в наибольшей мере и в которых дух
получает высокое наслаждение».
Особенно интересны рассуждения Пальмьери о причинах расцвета культуры, и в
частности культуры его времени. Когда человек преодолевает преграды традиции, когда
он набирается смелости
действовать не так, как действовали поколения до него, связанные по рукам и ногам
ремесленно-цеховым укладом жизни, когда он преисполнен волей свободно шагать
вперед и открывать новое, тогда возникают чудесные для расцвета культуры времена, как
это было в античности и как это наблюдается теперь во Флоренции. До Джотто живопись
была мертва, поскольку довольствовалась тем, что умели отцы, и не стремилась улучшить
21
искусство. После Джотто все искусства пошли в гору, также литература и образование
(lettere e liberali studi). Восемь веков они были почти забыты и не приносили плодов, пока
не появился «наш Леонардо Бруни», восстановивший латинские штудии. «Поэтому да
благодарит бога тот, кто оказался наделенным талантом родиться во времена, когда
благородные искусства духа цветут прекраснее, чем за все последние тысячу лет». В этих
словах Пальмьери ярко отразились оптимизм и гордость человека, бывшего
современником великих деяний Брунел-лески и Донателло. Традиционно ренессансная
концепция развития оказалась у Пальмьери сильно обуженной и в такой мере
пропитанной локальным флорентийским патриотизмом, что центральная роль выпала на
долю Леонардо Бруни.
Наиболее зрелые формы выражения ранний флорентийский гуманизм получил в писаниях
Леон Баттиста Альберти (1404-1472)85. Хотя он родился в изгнании (в Генуе) и большую
часть жизни провел в Риме, где служил при папской курии, главные творческие импульсы
своего духовного развития Альберти почерпнул из флорентийской культуры, от
флорентийских гуманистов, от флорентийских ученых, от флорентийских художников.
Если спорным, хотя и в высокой мере вероятным остается его приезд во Флоренцию в
1428 году, то вторую половину 1434 года, весь 1435-й и первую треть 1436 года он
несомненно прожил во Флоренции, где находился также в 1439-1443 годы. У него было
более чем достаточно времени для усвоения тех идей, которые носились в воздухе
Флоренции и которые сблизили его с жизнью и с ее реальными запросами.
Альберти намного превосходит современников и талантом, и любознательностью, и
многосторонностью, и совсем особой живостью ума. В нем счастливо сочетались тонкое
эстетическое чувство и способность разумно и логично мыслить, опираясь при этом на
опыт, почерпнутый от общения с людьми, с природой, с искусством, с наукой, с
классической литературой. От рождения болезненный, он сумел сделать себя здоровым и
сильным. Поначалу склонный из-за жизненных неудач к пессимизму и одиночеству, он
постепенно пришел к широкому приятию жизни во всех ее проявлениях и к пониманию
того, что человеческая деятельность неотделима от общества. На этом пути он стал
подлинным uomo universale, стал тем светлым, не затемненным предрассудками умом,
который в какой-то степени был его жизненным идеалом. Именно его он имел в виду,
когда писал, что «от природы в человеческой душе имеются какие-то искры, готовые
осветить ум лучами разума» («Домострой»).
Выходец из богатой и знатной семьи флорентийских изгнанников, Альберти провел
детство в Генуе и Венеции. Десяти лет он был отдан в пансион, который содержал в Падуе
известный гуманист Гаспарино да Барцицца. Здесь он получил превосходное
гуманистическое образование. Семнадцати лет Альберти поступил в болонский
университет, который окончил в 1428 году, став доктором канонического и гражданского
права. С молодых лет у него был живой интерес к геометрии и математике, изучению
которых он посвятил много времени. Хотя и в Болонье Альберти попал в блестящий круг
литераторов, собиравшихся в доме кардинала Альбергати, эти университетские годы были
для него тяжелыми и неудачливыми: смерть отца в 1421 году резко подорвала его
материальное благополучие, тяжба с родственниками из-за наследства, незаконно ими
отторгнутого, лишала его покоя, чрезмерными занятиями он подорвал свое здоровье. В
ранних сочинениях Альберти («Филодоксус», «О преимуществах и
недостаткахнауки»,«3астоль-ные беседы») болонского периода настойчиво звучат нотки
беспокойства и тревоги, явственно ощущается сознание неотвратимости слепой судьбы.
Соприкосновение с флорентийской культурой после разрешения вернуться на родину
способствует изживанию этих настроений. Этому же, возможно, помогли и путешествия в
Бургундию и Германию, совершенные в свите кардинала Альбергати (1430). Дальнейшая
22
жизнь Альберти протекала в основном при римской курии, где он состоял
аббревиатором86. Из Рима он совершал наезды во Флоренцию, Болонью, Венецию, Пе-
руджу, Феррару, Римини, Мантую. Вторую половину своей жизни он все чаще выступал
как зодчий и как советник по архитектурным делам. Альберти стоял в центре культурной
жизни Италии. Он был другом не только всех крупнейших гуманистов, но и таких
художников, как Брунеллески, Донателло и Лука делла Роббиа, таких ученых, как
Тосканелли, таких сильных мира сего, как папа Николай V, Пьеро и Лоренцо Медичи,
Джан Франческо и Лудовико Гонзага, Сиджизмондо Малатеста, Лионелло д'Эсте,
Федериго да Монте-фельтро. И в то же время Альберти не чуждается брадобрея
Буркьелло, с которым обменивается сонетами, охотно засиживается до позднего вечера в
мастерских кузнецов, архитекторов, судостроителей, сапожников, чтобы выведать у них
тайны их искусства87. Этот широкий кругозор и живое общение с людьми самых
различных профессий и интересов позволили Альберти без труда выйти из узких
региональных рамок и стать подлинно национальным писателем.
Трудолюбие Альберти было поистине безмерно. Он полагал, что человек, подобно
морскому кораблю, должен проходить огромные пространства и «стремиться трудом
заслужить похвалу и плоды славы»88. Как писателя его одинаково интересуют и устои
общества, и жизнь семьи, и проблематика человеческой личности, и вопросы этики. Он
занимается не только литературой, но и наукой, а также архитектурой, живописью,
скульптурой и музыкой. Его «Математические забавы» («Ludi matematici»), как и
трактаты «О живописи», «О зодчестве», «О статуе», свидетельствуют об основательных
познаниях в области математики, геометрии, оптики, механики. Он делает ценные
наблюдения над влажностью воздуха, откуда рождается идея гигрометра; задумывается
над созданием геодезического инструмента для измерения высоты зданий и глубины
рек и для облегчения планировки городов; проектирует подъемные механизмы для
извлечения со дна озера Неми затонувших римских кораблей. От его внимания не
ускользают и такие второстепенные вещи, как культивирование ценных пород лошадей
(«De equo animante»), как тайны женского туалета («Amiria»), как код шифрованных бумаг
(«De componendis cifris»), как форма написания букв («De litteris atque caeteris principiis
grammaticae»). Разнообразие его интересов настолько поражало современников, что один
из них записал на полях альбертиевской рукописи: «... скажи мне, чего не знал этот
человек?»89. А Полициано, упоминая Альберти, предпочитал «молчать, нежели сказать о
нем слишком мало»90.
Чуждый пуризма чванливых гуманистов и вопреки их желанию, Альберти, как и Бруни,
как и Пальмьери, стал широко пользоваться volgare. Он ясно осознавал, что народный
язык имеет гораздо более широкую аудиторию, чем латынь, которую не понимали ни
малообразованные купцы, ни ремесленники, ни художники, ни простой люд. В
совершенстве владея латынью, Альберти решал вопрос о выборе языка всякий раз заново,
сообразуясь с читателями, для которых он писал, или разрешая конфликт компромиссным
путем, публикуя свои сочинения на обоих языках91. «Я охотно признаю, — говорит
Альберти, — что древний латинский язык очень богат и красив, но я, однако, не вижу,
почему нужно до такой степени ненавидеть наш нынешний тосканский, чтобы даже
лучшее, что на нем написано, внушало отвращение ... И пусть, как утверждают, тот
древний язык пользуется великим авторитетом у всех народов только потому, что на нем
писали многие ученые, несомненно таким же будет и наш [язык], если ученые будут со
всем усердием и тщанием чеканить его и отделывать ... Что касается меня, я не жду иной
награды, кроме признания, что мною двигало стремление быть в меру моих способностей,
труда и усердия полезным нашим Альберти» (то есть землякам. — В. Л.)92. Последняя
мысль настойчиво, как лейтмотив, звучит и в других писаниях Альберти: «Я пишу не для
23
себя, я пишу для человечества»93, «я предпочитаю помогать многим, нежели нравиться
немногим», я хочу, «чтобы меня понимали»94. Альберти прекрасно учитывал
непригодность латыни для выражения новых духовных и практических запросов
современного ему общества, и он не уставал работать над совершенствованием volgare,
который приобрел у него невиданные дотоле гибкость, ясность и богатство. Здесь ему
немало помог латинский язык, использованный им с большим искусством ради
совершенствования родного языка. Но все же на каждом шагу ему приходилось бороться
с трудностями, чтобы правильно объяснить вещи, найти нужные названия, убедительно
изложить предмет. На пути этих поисков Альберти сделал тосканскую речь еще более
полнокровной, чем она была у его предшественников s 5.
Особенно много места уделяет Альберти в своих писаниях человеку. «Создала природа,
то есть бог, человека из элементов небесных и божественных, из элементов
прекраснейших и благороднейших, она наделила его формой и членами, превосходно
приспособленными к любому движению, даром предвидеть и избегать всего вредного и
противоестественного; речью и способностью выбирать вещи необходимые и нужные;
способностью передвигаться и чувством, скопидомством и умением следовать полезному
и избегать всего неудобного и опасного; талантом, послушанием, памятью и разумом,
призванием исследовать вещи высочайшие и божественные, различать и распознавать,
чего следует избегать и чего следует придерживаться для сохранения самих себя»96. Вне
человеческой власти найти клад, получить наследство и тому подобное97, но во власти
человека, по мнению Альберти, его душа, его тело и время. От правильного
распределения времени зависят благосостояние человека, его хозяйственные успехи и его
умение управлять семьей и государством. Здесь Альберти, многим обязанный стоической
философии, отходит от ее ригористических и абстрактных принципов, отводя
значительное место фактору времени, игравшему, как известно, исключительно большую
роль в новой городской жизни98. Расходится со стоиками Альберти и по другому
важному
вопросу — он признает равноправие в человеческой душе столь противоречивых чувств,
как любовь и человеколюбие, с одной стороны, и гнев и негодование — с другой99.
Весьма трезво и реалистически расценивая человека, Альберти, в отличие от дней своей
молодости, твердо верит в его способность противостоять судьбе. «Фортуна сама по себе
всегда была и будет глупой и слабой в отношении тех, кто вступает с ней в борьбу»100, и
она налагает свое ярмо лишь на пассивно ей подчиняющихся101. «Судьба не способна и
слишком слаба, чтобы похитить какую бы то ни было из наших даже самых малых
доблестей»102. Доблесть (а для Альберти она неотделима от человеческой воли)
«достаточна, чтобы завоевать любую возвышенную и славную вещь, обширнейшие
княжества, величайшие похвалы, вечную память и бессмертную славу»103. В этих мыслях
ярко проявляется оптимизм зрелого Альберти, твердо верящего в безграничные
возможности человека. Человек должен полностью развить присущие ему способности и
достигнуть такого их сочетания, чтобы оно образовало гармоническое целое. Высший
идеал Альберти — «безмятежность и спокойствие радостной души, свободной и
довольной самой собою»104.
К государству и к городу, которые во многом совпадали в представлении итальянцев XV
века, у Альберти отношение двойственное. Вдоволь наглядевшись на политические
интриги своего времени, Альберти отдавал предпочтение спокойной, безмятежной жизни
на вилле. Здесь нет «ни шума, ни сплетен, ни прочих безумств, которым в городе, в среде
горожан, не видно конца: подозрения, страхи, злословия, несправедливости, драки и
многое другое, о чем говорить противно и вспоминать страшно»105. К плебсу, который он
отождествляет с «невежественной толпой» и который называет «низменной чернью»,
24
Альберти относится настороженно106. В третьей книге «О семье» он сравнивает
управление семьей с управлением государством и отдает явное предпочтение семье,
которая основывается на любви, вере и доброте, в то время как государство построено на
кознях и ненависти, почему оно и находится во власти мстительной судьбы. Понятно, что
при таких взглядах Альберти чуждался политической жизни и никогда не занимал
никаких выборных должностей. Но, с другой стороны, было бы неверно
противопоставлять Альберти общественному строю республики. Он ее преданный сын, и
его политические идеалы совпадают с тем, чем на деле стала Флоренция к зо-м годам XV
века. В качестве правителей города Альберти мыслит себе только блистающих
«мудростью, благоразумием, умом», «ценимых за практичность и опытность»,
«возвеличенных обилием состояния и притоком средств. Кто станет отрицать, что им и
должны быть доверены первые места в государстве?»107. Здесь мы сразу же узнаем
флорентийскую олигархию времени Козимо Медичи. Флорентийской действительностью
навеяно Альберти и глубокое уважение к ремеслу, которое он считает — наравне с семьей
— основою всякого здорового общественного строя. «Никакое ремесло, хотя бы
выполняемое по найму, не настолько низменно, чтобы его не следовало бы предпочесть
для молодых людей жизни бездельной и праздной»108. Тут явственно улавливается голос
флорентийского пополана. И он же слышится в отзыве о тосканском народе, «болтливом и
злословном, всегда готовом говорить плохое, посмеяться над любым, никого не хвалить,
сплетничать по-глупому». Но все это ему прощается, так как гражданам Тосканы это
«дозволено благодаря их древнейшей свободе»109. Будучи патриотом своего родного
города, Альберти хочет, чтобы все плоды кипучей хозяйственной деятельности
оставались бы во Флоренции, украшали бы ее, служили бы ее блеску и пышности
(splendore). Так мог рассуждать лишь современник Козимо Медичи, видевший
собственными глазами те великолепные здания, которые возводились в городе. Все это,
вместе взятое, не позволяет отрывать Альберти от «гражданственного гуманизма».
Сознательно уклоняясь от политической деятельности, он стремился быть полезным
обществу в иной сфере — как писатель, ученый и художник. Но это не помешало ему
написать следующие слова: «Все же мужчина не должен целиком отстраняться от
общественной деятельности; если он выполняет свои обязанности со справедливостью и
мудростью, то заслуга его неоценима»
Для Альберти основной общественной ячейкой была семья. О ней идет подробно речь в
двух его трактатах — «О семье» (1437/38-1441) и «Домострой» (1470)111. Его интересует
все — и семейные устои, и семейная мораль, и хозяйственная деятельность, и вопросы
гигиены жилья. Он рассуждает обо всем этом необычайно трезво и деловито и, как
правило, весьма разумно. Оба трактата наглядно демонстрируют, как гуманистические
принципы проникают в быт, облагораживают его, делают его более человечным.
Альберти восхваляет бережливость, или — что то же — хозяйственность (la masserizia).
Он называет хозяйственность «святым делом» (la santa cosa). Ему одинаково противны и
скупость и мотовство. Он требует не тратить всей прибыли, а сберегать часть ее для
увеличения капитала. Для него только тот капитал ценен, который работает, который
находится в постоянном движении, иначе говоря, в торговле112. «Богатство в жизни
человека, — пишет Альберти, — как действие дротика: победу дает не то, что ты
держишь его в руках, а то, что ты мечешь его искусно и с толком. Я думаю, что точно так
же не владение богатством, а пользование им ведет нас к счастью»113. Эти слова
особенно характерны для Альберти, наблюдавшего воочию широкий размах
хозяйственной деятельности флорентийских купцов. Он понимает, что «кто не имеет
денег, очень несчастлив», но он понимает также, что кто сидит на мешках золота —
бесполезный для общества скупец. Альберти нравится щедрость, однако он порицает
роскошь с ее излишними тратами. Как и в других областях, в сфере экономики ему
25
импонирует золотая середина, чувство меры, принцип гармонии, который он всегда так
высоко ценит.
Давая советы по дому, Альберти рекомендует выбирать жилье, одежду и обстановку с
большой тщательностью. Кухня должна быть простой, вино — добротным, дом — удачно
расположенным, с хорошим воздухом. Поэтому Альберти отдает предпочтение
загородной вилле, прелестям и красотам которой он поет восторженные дифирамбы
Жена должна быть полноправной хозяйкой дома, понимающим другом мужа. Если она
злоупотребляет косметикой, ей можно это подсказать в тактичной форме. «Женщины
хотят, чтобы ими управляли не жестокостью и строгостью, а любовью и добротой, и они
охотно слушаются того, кто умеет быть мужчиной»115. Над мужчинами, которые «во все
суют нос и стремятся сами вести дом», Альберти открыто потешается. Мужчины должны
быть выше одних домашних забот, они действуют в более широких сферах жизни. Мораль
Альберти — практическая мораль. Она подсказана ему опытом жизни, опытом общения
со множеством людей. В этой морали нет ничего героического, никакой романтики. Она
трезва и разумна. Недаром ему представляется «глупейшим совет не любить больше
верную жизнь многих здоровых, чем сомнительное здоровье одного больного»116.
Альберти замыкает ту линию «гражданственного гуманизма», которая получила наиболее
полное развитие на почве Флоренции. В его сочинениях ясно проступает общественное
значение гуманизма, смыкание его с жизнью и ее запросами. И если нотки
гражданственного пафоса, столь настойчиво звучавшие в писаниях Бруни и Паль-мьери,
несколько снижаются у Альберти, его взгляды не утрачивают от этого органической связи
с ранним флорентийским гуманизмом. И он постоянно думает о том, чтобы быть
полезным обществу, и потому всегда открыто идет ему навстречу.
Альберти не был философом, в основе его нередко противоречивых взглядов не лежит
единый принцип, из которого логично вытекали бы все частные положения. Таким
философом, и притом великим философом, был в первой половине XV века Николай
Кузанский. Хотя в его философской системе трансцендентное начало сохраняет все свое
значение, тем симптоматичнее существенные сдвиги, которые в ней произошли под
влиянием итальянского гуманизма. Эти сдвиги идут в направлении сближения с жизнью, с
наукой, и
прежде всего с математикой, начинающей играть в процессе познания мира все большую
роль. Философия Николая Кузанского — это знамение времени. Она ясно показывает, что
в первой половине XV века даже философ, не решавшийся порвать с теологическими
принципами, принужден был отдать дань гуманизму как самому передовому направлению
своего времени.
Николай Кузанский (1401-1464) приехал в Падую для поступления в университет, когда
ему было семнадцать лет. В эти годы в Падуе обучался и Л. Б. Альберти, так что прямое
знакомство молодых людей далеко не исключено117. В Падуе Николай Кузанский
вплотную соприкоснулся с блестящими представителями итальянского гуманизма и смог
серьезно задуматься над тем, чему его обучали на родине — в школе «Братьев общей
жизни» в Девентере и в гейдель-бергском университете, где он проучился около года.
Здесь он основательно усвоил принципы «нового благочестия» (devotio moderna) и учения
немецких мистиков (Рейсбрука и Экхарта), а также элементы схоластической науки и
схоластической теологии. Недаром он почитался у современников одним из лучших
знатоков средневековой философии. Италия открыла ему глаза на ограниченность
26
мистического чувства как единственного средства познания мира и бога. Он изучает
греческий язык, облегчающий ему доступ к античной математике (Архимед) и к
творениям Платона, дружит с приятелем Брунеллески — известным ученым Паоло
Тосканелли, который вводит его в курс новой проблематики таких дисциплин, как
география, космография и физика, он поддерживат хорошие отношения с Амброджо
Траверсари, Поджо, Лоренцо Балла. Все это позволяет ему дать грандиозный синтез из
элементов средневековой философии и гуманизма, синтез, в котором старое и новое
уживаются самым причудливым образом.
Николай Кузанский сознательно не сходит с традиционных теологических позиций, но
стремится их примирить с новыми запросами времени. И ему это удается, поскольку он
был исключительно сильным умом.
Мы не собираемся здесь излагать философскую систему Николая Кузанского. Нам
хочется лишь отметить в ней те черты, которые сближают ее с гуманизмом и в какой-то
мере делают ее одним из ответвлений гуманистической мысли. Для Николая Кузанского
бог есть абсолютное единство и абсолютное добро. Он непознаваем ни с помощью
логических абстракций, ни с помощью одного чувства. Но бог сделал природу своими
руками, и поэтому все особливое и индивидуальное имеет к нему отношение. Тем самым
открывается путь для символического толкования видимого мира. Признавая
непознаваемость бога, Николай Кузанский утверждал тезис об «ученом незнании», о
границах того, что для человека возможно и что невозможно. А это подготовляло почву
для самостоятельного постижения мира. И здесь вступают в свои права гуманистические
мотивы — изучение природы с помощью сравнения и математического измерения, чтение
слова за словом, буквы за буквой ее законов, утрачивающих характер таинственных
божественных иероглифов. Истина таится в области эмпирии, она взывает с улиц. Человек
свободен, и именно этим он уподобляется богу, именно это дает ему возможность стать
«сосудом господним». Его сила— в интеллекте. Без интеллекта невозможна не только
градация ценностей, но и признание их наличия. Visio intellectual!s опирается у Николая
Кузанского на математику. Он признает, что познание не идет дальше гипотезы,
предположений (conjectura), и что оно всегда может через новое измерение быть
усовершенствованным. Такая установка открывала широкие перспективы для
критической мысли и для научного исследования. Сам Николай Кузанский, несмотря на
абстрактность и спекулятивный мистицизм своей философской системы, был натурой
весьма деятельной в земных делах. Он борется за очищение церкви, за укрепление
империи. Он активно работает в области математики, астрономии и механики и доходит
до таких смелых выводов, как признание движения земли вокруг солнца, выводов,
приведших Джордано Бруно к гибели на костре, а Галилея — к церковному отлучению.
Его идея о вселенной как о максимуме, не
имеющем нигде центра, являющемся бесконечным, подобно творческой бесконечности
бога, принадлежит уже послекоперниковской эпохе. Причем самое интересное в
философии Николая Кузанского, что все те новые мотивы, которые в ней так настойчиво
звучат, возникают не в отрыве от религиозных концепций средневековья, а в их рамках.
Буркгардтовское «открытие мира и человека» протекает у него на основе глубокого
религиозного чувства и неотделимо от него. «Мистик и теолог, каким Николай Кузанский
был и остается, ощущает себя в восприятии мира, природы и истории идущим вровень с
представителями новой, светской гуманистическойобразованности. Он их не отвергает,
но, оказываясь все более вовлеченным в их круг, подчиняет их своему собственному ходу
мыслей»118. Таково историческое место философии Николая Кузанского, которая, хотя и
содержит в себе немало пантеистических элементов, никогда не складывается в
законченно пантеистическую систему.
27
Если даже столь абстрактно мыслящий ум, как Николай Кузанский, оказался глубоко
затронутым новыми гуманистическими веяниями, то тем более естественным
представляется влияние гуманизма на ученых, гораздо ближе стоящих к жизни. Гуманизм
создал ту атмосферу, которая была благоприятна для развития науки, изучавшей реальный
мир. Если последователи П. Дю-эма считали, что благодатной почвой для развития науки
была поздняя схоластика, то теперь становится все более очевидным, что лишь эпоха
Возрождения восстановила в своих правах экспериментальную науку, порвавшую с
церковными догмами и опиравшуюся на очищенную от схоластических наслоений
античную мысль. К этому выводу частично пришел к концу своей жизни и сам Дюэм119.
Своим интересом к реальному миру гуманизм стимулировал изучение природы и ее
законов. Все метафизическое отступает на второй план перед реальным, естественные
причины (ragioni) явлений более всего привлекают к себе внимание и гуманистов и
особенно ученых.
Передовые бюргерские круги стремятся разумно использовать природу, извлечь из нее
пользу, насладиться ее плодами. На этом пути интересы купцов во многом совпадают с
интересами ученых. В данном отношении показательна фигура Паоло даль Поццо
Тосканелли (1397-1482)120. Друг Николая Кузанского, Брунеллески и Аль-берти,
Тосканелли был выходцем из богатой купеческой семьи. После смерти своего брата он
вел его дело в Пизе, изучая морские пути по чисто коммерческим соображениям. Он
прошел курс медицины в падуанском университете, где был близок к гуманистам и где
овладел греческим языком, открывшим ему доступ к классикам античной науки.
Известный немецкий ученый Регио-монтан прославляет в 1464 году Тосканелли как
выдающегося математика, геометра, медика и философа. От трудов Тосканелли
сохранилась лишь одна страница, посвященная кометам. Что он действительно был
крупным ученым, доказывает то влияние, которое он оказал на Николая Кузанского,
Брунеллески, Региомонтана, Аль-берти и Колумба. Последний был знаком с письмом
Тосканелли, адресованным португальскому королю. В этом письме, к которому
прилагалась навигационная карта, было описано, как достичь кратчайшим путем
«специй» (spezierie), иначе говоря, пряностей, употребляемых в пищу и для изготовления
лекарств. Это письмо было переписано Колумбом перед его отправлением в знаменитое
плавание. Так коммерческие интересы стимулировали научные открытия. Тосканелли
стоял в центре общественной жизни Флоренции. Он был хорошо знаком с гуманистами и
художниками, и на его примере можно легко убедиться в том, как тесно переплетались
гуманистическая мысль, точная наука и накопленный художниками практический опыт.
Только на основе столь счастливого симбиоза стало возможным быстрое изживание того
консервативного духа, который отделял схоластическую школу от живого мира и который
сообщал всему, что исходило из этой школы, узкоцеховой и консервативный характер.
Гуманизм флорентийского толка дал, несомненно, мощный толчок к развитию нового
реалистического искусства. Связи гуманистов с художниками были очень тесными. И не
только тогда, когда перед художниками стояла задача написать картину на античную тему
и получить нужный совет от ученого-гуманиста, но и тогда, когда тянувшиеся к
античному искусству мастера хотели собственными глазами увидеть произведения
античной пластики. Первым стал систематически собирать фрагменты античной
скульптуры, камеи, медали, вазы Никколо Никколи. По его стопам пошли Поджо,
Марсушшни, Козимо Медичи. Антики имелись и в мастерских Донателло и Гиберти,
поддерживавших дружеские отношения с гуманистическим кругами. Из среды последних
вышло увлечение античной формой, захватившее постепенно и художников. В этом плане
гуманисты во многом содействовали изживанию готической традиции. Показательно, что
даже Гиберти, никогда резко не порывавший с цеховой рутиной, пришел к мысли о
28
необходимости для художника иметь общее образование и быть знакомым с латынью. У
него большое уважение к «docti», и он сам не хотел бы им ни в чем уступать. Но этим не
ограничивается воздействие гуманизма на художников. Гораздо существеннее то, что
гуманизм содействовал пробуждению индивидуального сознания художника. Последний
все больше начал ощущать свою ценность, узость цеховых уставов и правил, косную
власть рутины. Ему захотелось шире проявить себя, сильнее выявить свою личность,
взглянуть более открытыми глазами на мир. И тут ему немало помогли передовые взгляды
флорентийских гуманистов, которые стимулировали этот процесс. Недаром и
Брунеллески, и Донателло, и Гиберти, и Лука делла Роббиа находились в постоянном
живом общении с гуманистами, обогатившими их духовный мир.
Флорентинцы были первыми, кто целиком проникся верой в земной идеал и кто понял,
что он осуществим средствами новой, светской образованности и средствами нового,
реалистического искусства. Сословные перегородки средневекового общества пали перед
завоеваниями личной доблести. Преклонение перед культурой облекалось в краткую
формулу: «Необразованный король — коронованный осел». И эта широта взглядов,
подкрепляемых органическим усвоением античной литературы, сделала флорентинцев
самыми образованными среди обитателей Италии. В своих собственных глазах они были
«римскими гражданами, а потому свободными и не рабами». И их родной город
представлялся им «подлинным цветком и избраннейшей частью Италии, богатой
художественными красотами, процветающей в торговле, великой своими избранными
умами» (Колуччо Салутати «Инвектива против А. Лоски»)121. Так флорентийское
Возрождение сложилось в мощное течение, которое задало тон всей остальной Италии. На
Флоренцию стали ориентироваться другие города, и ее идеалы, покорявшие своей
гармонией и глубокой человечностью, начали получать все более и более широкий
отклик. Именно флорентийские художники сумели воплотить эти идеалы в чеканно ясной
форме, которая уже на раннем этапе развития приобрела подлинно классическую
завершенность.
Архитектура. Брунеллески
Десятые-двадцатые годы XV века были временем глубоких сдвигов, которые ранее всего
наметились в скульптуре, чуть позднее — в архитектуре и несколько лет спустя также и в
живописи. Эти сдвиги, которые старые исследователи безоговорочно связывали с
«возрождением античности», на самом деле уходили своими корнями в
проторенессансные традиции. Без обращения к последним был бы невозможен столь
быстрый расцвет флорентийского искусства раннего XV века.
На рубеже XIV-XV столетий готика полностью господствовала в итальянском искусстве.
Господствовала она и во Флоренции. Но здесь это была готика особого рода — более
сдержанная и строгая, во многом сохранившая связи с традициями проторенессансного
искусства. Поэтому и готика могла быть использована в отдельных аспектах зачинателями
нового движения — Брунеллески, Донателло, Мазаччо. Но в целом они относились к ней
враждебно, ощущая свою гораздо большую близость к великим мастерам
Проторенессанса и к античному искусству.
Гуманисты, несомненно, подготовили почву для нового искусства. Однако для победы
новых гуманистических идеалов вклад художников был, быть может, более
существенным, поскольку литература первой половины XV века не создала ничего
равноценного в художественном отношении великим творениям зодчества, скульптуры и
живописи.
29
В представлении более поздних поколений итальянских писателей существенные сдвиги в
искусстве раннего XV века были вызваны тем, что художники начали работать в
«античной манере» (all'antica). В действительности же в самой ранней фазе развития
прямые заимствования из античного искусства играли весьма скромную роль, особенно по
сравнению с проторенессансными пережитками. Тяга к ясному, гармоничному строю
античных форм несомненно существовала, но она еще не получила столь четких
очертаний, как в середине века. К началу столетия на каждом шагу давали о себе знать
готические отголоски и все настойчивее напоминали о себе проторенессансные традиции.
Стал вступать в свои права и новый фактор — быстрое развитие математики,
стимулировавшее открытия в области перспективы, теории пропорций и техники. Это тот
фон, на котором выступает могучая фигура Филиппо Брунеллески (i 377-1446)124,
стоявшего в самой гуще общественной жизни Флоренции и быстро сделавшегося
общепризнанным лидером нового направления.
Брунеллески начал работать как архитектор в БрунеллеСКИ те годы, когда во
флорентийском зодчестве еще в рамках готического стиля обозначилось настойчивое
влечение к более рациональным и простым формам (см. т. 2, с. Ю7-ю8,120-121, 123-
127)125. Как и в эпоху треченто, главными заказчиками Брунеллески были различные
общественные организации, богатые цехи, гвельфская партия, объединение прихожан,
орден камальдулийцев. Частные заказы играли на этом раннем этапе весьма скромную
роль, не идущую ни в какое сравнение с тем, что мы наблюдаем во флорентийском
искусстве начиная с 4»х годов. Строились в основном госпитали, а зданий для цехов, вилл
и палаццо возводилось мало126. Строительство носило общественный характер, в чем
нельзя не усматривать воздействия «гражданственного гуманизма». В центре всех
архитектурных начинаний коммуны стояло возведение купола фло-рентинского собора,
которое рассматривалось как дело чести всей республики и которое поглощало львиную
долю всех средств. Из-за тяжелых войн с Филиппо Мария Висконти постоянно не хватало
денег, и в строительстве, естественно, имели место перебои, что объясняет нам судьбу
многих построек Брунеллески, оставшихся незавершенными. Недостаток средств в
определенной мере объясняет также скромность тех строительных материалов, которыми
пользовался Брунеллески. Белая штукатуренная стена и членения из pietra serena (местный
камень благородного серого цвета) — вот те два основных материала, к которым особенно
любил прибегать мастер127. Конечно, здесь решающую роль сыграли эстетические
установки зодчего, тяготевшего к простым и ясно обозримым формам, проникнутым
демократическим духом, но общая экономическая ситуация не могла не содействовать
этому, поскольку она диктовала бережное отношение к расходованию дорогих
материалов.
Филиппо Брунеллески родился в 1377 году. Он был на семь лет моложе Леонардо Бруни,
на год старше Гиберти и на девять лет старше Донателло. В отличие от других
флорентийских художников, обычно происходивших из ремесленной среды, Брунеллески
являлся выходцем из более состоятельных кругов флорентийского общества. Его отец был
нотариусом, а нотариусы входили в состав старших цехов, определявших всю
политическую жизнь Флоренции. В качестве доверенного лица «Десяти балии» (своего
рода военного министерства) отец Филиппо выполнял различ-
ные ответственные дипломатические поручения, ездил в Вену, в Ломбардию, в Романью.
Его жена принадлежала к знатному роду Спини. Она принесла в качестве приданого
своему мужу дом, который позднее перешел по наследству к Филиппо и в котором он
прожил всю жизнь (на углу пьяцца дельи Альи). Достойна упоминания одна
примечательная деталь: в октябре 1367 года отец Брунеллески принимал участие в
утверждении окончательного проекта купола флорентийского собора, для чего были
30